Как же! Он был надеждой всего мира Искусства Британии! Или же грустным симптомом кончины этого мира, как говорили другие. Более того, она выросла на разгромных речах отца в адрес Клиффорда Уэксфорда, его ментора и врага. Некоторые считали, что ненависть Джона Лэлли к Клиффорду граничит с паранойей. Другие говорили, что, напротив, у Джона есть все причины для такой ненависти.
«Нет», произнесенное Хелен, показывало, насколько ей не нравилась самоуверенность Клиффорда, хотя взгляд его и зачаровал ее. Боюсь, читатель, что в целом солгать Хелен ничего не стоило, когда эта ложь устраивала ее. Она сказала «нет», потому что ее первоначальный страх прошел, и на смену ему пришло окрыление, вызванное интересом к ней Клиффорда. И уж, конечно, она сказала «нет» не по какой-либо причине, связанной с отцом.
— Я расскажу вам все о себе за обедом, — сказал Клиффорд.
Такова была сила впечатления, произведенного Хелен на Клиффорда, что он пренебрег другим очень важным обедом; а именно: он должен был в тот вечер обедать в «Савойе» с сэром Лэрри Пэттом и его женой Ровеной. На обеде должны были присутствовать очень важные и влиятельные лица.
— За обедом? — переспросила изумленная Хелен. — Кто же будет на этом обеде: вы и я?
— Конечно, если только вы не собираетесь отказать мне, — улыбнулся ей Клиффорд с таким шармом и такой добротой, что не оставалось ничего иного, как принять приглашение.
— Обед — это очень мило, — проговорила Хелен, делая вид, будто никакого замешательства с ее стороны и не возникало. — Но я должна сначала посоветоваться с мамой.
— Деточка! — упрекнул ее Клиффорд.
— Я стараюсь никогда не огорчать свою мать, — ответила Хелен. — Жизнь и без того приносит ей немало огорчений.
Таким образом, Хелен — вся воплощенная невинность — пересекла зал, чтобы подойти к своей матери Эвелин, которую она обычно звала по имени, ибо семья Лэлли была артистическая и богемная.
— Эвелин, — сказала она ей. — Ты себе и представить не можешь: Клиффорд Уэксфорд приглашает меня на обед.
— Не смей ходить с ним, — панически прошептала Эвелин. — Ну, пожалуйста! Подумай: вдруг отец узнает!
— Тогда тебе придется просто солгать ему, — отвечала Хелен.
Надо сказать, что в доме Лэлли постоянно лгали, и лгали в основном Джону Лэлли. Дело в том, что Джон обычно впадал в ярость по самым мелочным поводам, а мелочные поводы не замедляли находиться. Любящие женщины — жена и дочь — старались создать Джону атмосферу счастья и спокойствия, хотя бы даже ценой того, чтобы поставить весь мир с ног на голову. Поэтому приходилось лгать.
И Эвелин закрыла глаза на своеволие дочери, что она делала весьма часто. Эвелин была добропорядочная и хорошо выглядевшая женщина (иначе как бы она могла быть матерью Хелен?), но годы, проведенные вместе с Джоном, придали ее природе усталость и какое-то опустошение. Конечно, Клиффорд Уэксфорд был не тем, кого она мечтала бы видеть рядом с дочерью, и, кроме того, ей было известно, что сегодня вечером он должен присутствовать на обеде в «Савойе» — стало быть, что он собирается делать вместе с ее дочерью? Она была полностью осведомлена насчет обеда в «Савойе»: ее муж отказался идти туда (причем по приглашению трех разных людей) под предлогом, что там будет Клиффорд — и ждал только четвертого приглашения, чтобы снисходительно принять его, таким образом, не оставив жене времени на пошив специального наряда, которого, как она чувствовала, требовал случай! Обед в «Савойе»!
Последние двенадцать лет по торжественному случаю она надевала один и тот же голубой наряд из хлопкового плиссе. Она была в нем очень мила, но уж, конечно, не выглядела «шикарно». А как ей хотелось хотя бы раз в жизни выглядеть «шикарно»!
Как у них было принято со времен отрочества Хелен, дочь условно приняла слабый протест матери за полное одобрение. Само собою, никакого одобрения и в помине не было: это была скорее мольба о помощи и почти угроза самоубийства — Эвелин пошла на шаг, который, она заведомо знала, вызовет приступ ярости мужа.
— Клиффорд пошел за моим пальто, — проговорила Хелен, — я должна идти.
— Клиффорд Уэксфорд… — будто теряя сознание, машинально повторила Эвелин. — Он пошел за твоим пальто…
И, к ее ужасу и изумлению, так оно и было: Клиффорд появился с пальто; Хелен двинулась за ним.
Эвелин осталась наедине с дурными предчувствиями: тучи сгущались.
Энджи было вручено манто из белой норки (а что же еще?) — то самое, которым чуть ранее сам Клиффорд галантно восхищался — а Хелен получила свое тонкое коричневое тканевое пальто.
— Это ваше, — уверенно сказал он Хелен.
— Откуда вы это знаете?
— Потому что вы — Золушка, — без тени улыбки отвечал он. А это — ваши лохмотья.
— А я не имею никаких претензий к своему пальто и не стала бы на вашем месте называть его так, — твердо проговорила Хелен. — Мне нравится ткань, мне нравится ее выработка; я предпочитаю приглушенные тона — ярким. Я могу постирать его, высушить на солнце: оно не теряет качества. Это именно то, что мне нужно.
Это была затверженная речь: по крайней мере раз в неделю Хелен обращалась с ней к матери, поскольку еженедельно Эвелин грозилась выбросить пальто на свалку. Решительность и безапелляционность Хелен произвели на Клиффорда впечатление. Манто из белой норки, сделанное из шкурок несчастных убитых животных, казалось теперь ему отвратительным и претенциозным. Взглянув на Хелен, скорее задрапированную, чем одетую в коричневое пальто, и все же очаровательную, он просто молча согласился, и никогда более не делал замечаний по поводу одежды, которую Хелен предпочитала носить или не носить. Отметьте, однако, что это было задолго до того, как все старое, тусклое, неопределенное вошло в моду.
Хелен всегда знала, какого эффекта она желала достичь в одежде и имела собственную манеру одеваться; а у Клиффорда был талант, и великий талант — я не иронизирую — отличить истинное от ложного, гениальное от претенциозного, прекрасное от кичливого и к тому же признаться в этом. Вот почему, собственно, Клиффорд, такой молодой, был ассистентом сэра Лэрри Пэтта; вот почему позже он уверенно займет место председателя Леонардос, которое для него будто и предназначалось.
Способность отличить дурное от прекрасного — вот основа основ мира искусства (за неимением лучшего, будем обозначать сей чудный мир этим именем).
Нации, что не посвятили себя всецело религии, нашли замену ей в искусстве: человечество нуждается не только в порядке и законе, но и в красоте и симметрии, что побеждают Хаос…
Узнавание
Итак: Клиффорд повез Хелен обедать в «Гарден»: это восточный ресторан, очень модный в шестидесятых, что расположен снаружи старого Ковент Гарден. Баранина там подавалась с абрикосами, телятина — с грушами, а говядина — с черносливом. Клиффорд, ожидая встретить в Хелен утонченный вкус и разборчивость в кухне, надеялся, что она останется довольна.
Хелен оценила утонченность кухни, но лишь слегка.
Она ела баранину с абрикосами под настойчивым взглядом Клиффорда. Он смотрел на нее в упор. У Хелен были маленькие ровные красивые зубы.
— Как вам понравился ягненок? — спросил Клиффорд.
Его взгляд был одновременно и теплым, потому что ему очень хотелось, чтобы ей все понравилось, и холодным, потому что умом он понимал необходимость проверки чувств временем, ибо любовь может лишить способности наблюдать и анализировать — и оказаться слишком короткой.
— Я думаю, — вежливо ответила Хелен, — что этот ягненок считается страшным деликатесом в Непале, или где-то еще, откуда происходит рецепт блюда.
Клиффорд почувствовал, что этот ответ трудно превзойти в утонченности. Ответ подразумевал и милостивую благодарность, и легкую язвительность, и знание предмета разговора — все разом.
— Клиффорд, — продолжала Хелен, и говорила она так тихо и мягко, что Клиффорду пришлось склониться к ней, чтобы расслышать. Наклоняясь, он рассмотрел на ее шее золотую цепочку с медальоном, который покоился на коже такой белизны, что Клиффорд пришел в волнение и восторг. — Клиффорд, мы же не на экзамене. Вы привезли меня пообедать, и давайте не будем стараться произвести друг на друга впечатление.
Клиффорд растерялся: надо сказать, такой оборот ему не понравился.
— Я в это время должен быть в «Савойе» со всякими «шишками», — сказал он, чтобы подчеркнуть, что пожертвовал своими делами и репутацией.
— Думаю, что отец мне этого не простит, — отвечала она, чтобы дать ему понять, что и она жертвует многим. — Он не слишком жалует вас. Хотя, конечно, он не имеет права вмешиваться в мою жизнь, — добавила Хелен.
Она не боялась отца нисколько: от него она унаследовала его лучшие качества, в то время как мать, как это ни странно, за многие годы вобрала в себя его худшие. Его напыщенно-гневные речи весьма забавляли Хелен. Ее мать принимала их серьезно и ощущала себя странно-ответственной за все, что, поносил ее яростный муж: и за оболваненных избирателей, и за мещанство околобогемной публики, и за лживость заявлений правительства.
— Значит, говоря мне, что не знаете меня, вы солгали? Почему? — спросил Клиффорд.
Хелен только рассмеялась в ответ. Ей бело-розовое платье сияло в свете свечей: и Хелен знала, что так оно и будет. Оно выглядело жалко под беспощадным светом галереи — и было великолепно теперь. Вот отчего она любила это платье. Сквозь тонкую ткань просвечивали и выступали соски грудей (а это было в ту эпоху, когда такое считалось недопустимым). Хелен не стыдилась своего тела. Да и к чему? Оно было прекрасно.
— Никогда не лги мне, — сказал Клиффорд.
— Не буду, — пообещала Хелен и солгала. Она знала, что дает ложные обещания.
Они поехали прямо к нему домой, на Гудж-стрит, номер пять. Он жил в узком доме, зажатом между магазинчиками, но дом был выдающийся, очень выдающийся. Он мог бы ходить на работу отсюда пешком. Комнаты были в белом цвете, декор — простым и скупым. Повсюду на стенах висели картины ее отца.