— Фамилия, имя, отчество?
— Солдат Сорокин Дмитрий Сидорович! — отрапортовал тот, вытянувшись и глядя не на офицера, обратившегося к нему с вопросом, а на Трофима, невозмутимо стоявшего чуть в сторонке.
— Ну, подходили к тебе «купцы», твоим согласием заручились? — продолжал Нечаев, словно и не понял, что случилось редчайшее — братья на фронтовых дорогах встретились, что они, если он того добьется, с сегодняшнего дня рядом к победе или смерти пойдут.
Хотя хорошо это или плохо, что братья вместе будут? Одни считают, что подобная семейственность на боеспособность части очень даже положительно влияет, а другие, не отрицая этого, упор на другом делают: дескать, легко ли одному из братьев будет, если другого пуля или осколок навечно искалечат, смертельно приголубят?
— Ко мне не подходили, слабаком считают, — с обидой ответил молодой солдат.
Действительно, младший Сорокин и ростом не вышел, и в плечах несколько узковат. Вот поэтому его голова, утонувшая в каске, и казалась непропорционально большой. Головастик, одним словом, как точно подметил Трофим.
Однако Нечаев увидел и широкие натруженные кисти рук, торчащие из рукавов несколько широковатой гимнастерки, и то, что не было даже намека на робость в глазах молодого солдата.
Чтобы проверить себя, все же спросил:
— Успел поработать или прямо из-за школьной парты сюда?
— Работал два года. Токарем. На том самом станке, за которым до службы в армии Троша стоял…
— Я тебе, головастик, такого Трошу пропишу, что неделю сидеть не сможешь! — немедленно отозвался старший брат. — Или уже забыл, что в действующую армию прибыл? И здесь я тебе не Троша, а сержант, кавалер двух медалей «За отвагу»!
Вроде бы и сурово все это высказал Трофим, но командир роты почувствовал за всем этим братскую нежность и решил, что обязательно выпросит Дмитрия Сорокина к себе в роту. С этим решением и зашагал к начальству, в душе надеясь, что теперь-то, оставшись одни, братья обнимутся, изольют друг другу словами накопившееся на душе, но Трофим, погрозив брату пальцем, немедленно и молча зашагал за своим командиром.
— Может, для начала его ко мне ординарцем определить? Пока привыкнет, освоится? — предложил старший лейтенант, когда младший Сорокин уже не мог их слышать.
— Не, сразу к нам во взвод. Ежели доверяете, ко мне в отделение, — без малейшего колебания возразил Трофим. — Пусть с первого дня фронтовой жизни из солдатского котелка ест Ординарец, он что? Конечно, и у него обязанности имеются, конечно, и ему в боях, случается, и горькое перепадает. Но все равно он, как и прочая обслуга, настоящей солдатской службы и не нюхивал. А Митька — наших кровей, сорокинских.
2
Дмитрий был зачислен в отделение Трофима, и тот привел его в свою землянку, сказал, кивнув на свободное место на нарах у самой плащ-палатки, заменявшей дверь:
— У нас в отделении такой порядок заведен, что новичков, пока они себя в деле не проявят, для жительства всегда здесь определяем. Ежели он боец стоящий, то вскорости и на другое место передвигается. Считай, на повышение идет.
Младшего Сорокина сказанное братом будто нисколечко не задело, он положил на указанное ему место вещевой мешок, шинельную скатку и каску, повернулся лицом к солдатам, которые лишь угадывались в густом полумраке, лихо вздернул руку к пилотке и в меру громко доложил:
— Солдат Сорокин. Младший… Дмитрий, значит.
Его словно не услышали. Но он каждой клеточкой тела чувствовал: все, пытливо разглядывая его, стараются разгадать, каков он, младший брат Трофима, окажется он настоящим солдатом или чуркой с глазами (бывало и такое), от которой всегда и везде толку мало.
Обедали около землянки. Молча. Время от времени озабоченно поглядывая на небо, где не курчавилось даже самого малого облачка, вслушиваясь в грохот залпов своих батарей. А рядом — рукой подать! — зеленела дубовая рощица. Дубки — все почти одного возраста, с густыми развесистыми кронами, прямыми и крепкими стволами; невольно думалось, что только таким и жить сотни лет.
Однако будто мертвой была рощица. Ни птичьего гомона, ни шелеста листьев. И вообще, если бы не выстрелы пушек, если не брать во внимание их роту, то здесь некая мертвая зона.
Это Дмитрий и сказал брату, когда они — наконец-то! — остались одни.
— А с чего и чему здесь быть живому, если всего три дня назад такое творилось, что солнце от страха жмурилось… Глянь на то поле, что прямо перед нами распласталось.
— Чего глядеть, если на той пустоши, кроме бурьяна, ничего не растет.
— Вот и врешь, братец, по молодости своей, выходит, ты не заметил самого главного… Там, среди бурьяна, и пшеничка прорастает. Значит, еще недавно не пустошь здесь лежала, а поле пшеничное колосилось. Война пыталась и его изничтожить… И дубки эти, на которые ты пялишься как на диковинку, потому что нет их в нашем родном краю, крепко от войны пострадали. Только в этом месте они вроде бы целехоньки. А чуть пройдешь подальше — все посечено и поломано снарядами и бомбами…
Почти до ужина братья просидели в одиночестве. И все говорили, говорили. Трофим о доме расспрашивал, о той, вся ли родня жива-здорова да что вообще нового в их городке, в самой Губахе; особо интересовался, не перевелись; ли в горных речках хариусы и ленки, не сгубили ли их эвакуированные неумелой или жадной рыбалкой.
Торопливо и успокаивающе ответил Дмитрий на всё вопросы брата, умолчав, что в деревнях почти вовсе нет мужиков — позабирали на войну, вот одни бабы, старики и детвора, которой по малости лет еще в бабки играть бы, и тянут все сельские работы, слезы смахивая; что на их заводике, где до войны работали люди солидные и авторитетные, теперь полно пацанов лет четырнадцати, что, стоя у станков, они не просто время убивают, а план более чем на сто процентов из месяца в месяц дают.
Когда Трофим замолчал, исчерпав свои вопросы и узнав все, что его интересовало, Дмитрий попросил:
— Троша, дай твои медали посмотреть.
Медали уже давно лежали в заветном мешочке, но Трофим достал их, протянул брату.
Тот каждую из них подержал в руках, то поднося к глазам, то разглядывая на расстоянии. Потом спросил:
— За что тебе их пожаловали?
— Одну за «языка», вторую за то, что танк подбил.
— За танк, конечно, могли бы и орден дать.
Сказав это, Дмитрий хотел похвалить брата, но тот вдруг нахмурился, почти вырвал у него из рук медали, укрыл в заветном мешочке и лишь тогда заявил непререкаемо:
— Если хочешь знать, то иной «язык» во много раз подороже любого танка будет… И вообще: любая награда — всегда награда. И не солдатское это дело обсуждать, мала или велика она.
Какое-то время помолчали: один — давая улечься раздражению, другой — раскаиваясь в сказанном. Дмитрий даже подумал, что так, молча, Трофим и поднимется: уйдет к своим фронтовым товарищам, но тот заговорил, чувствовалось — о наболевшем, о чем давно и, может быть, сто раз передумано:
— Грамоты общей у меня маловато, потому, может, и не очень складно скажу, но ты, Митька, постарайся саму суть схватить… Наш солдат, он кто? Воин, который за родной народ в любой момент и жизнь свою отдать может. А на пехоту-матушку, если хочешь знать, все самое тяжкое возложено. Так и сам Флегонт Иванович считает, а у него мозги — не чета нашим… Помнишь, мы всей родней нашему Матвею дом рубили? Каждый, как только мог, с полной отдачей сил трудился, как только мог, ему порученное хорошо делал. Так вот, и солдат на фронте — вроде бы того семейного дела участник. Пусть его работа иной раз со стороны вроде бы и не очень видна кое-кому, только без нее нашему народу никак не обойтись. Возьмем, к примеру, наш полк. Нет у него ни звания почетного, ни орденов на знамени. Почему так? Видать, еще не пришел час его большой боевой славы. Но командование и сейчас силу его знает, беда как высоко ценит. Потому и посылает на такие участки фронта, где другой, поди, и дрогнет, самую малую слабинку допустит… Возьми нашего Егорыча, что на нарах рядом со мной лежит. Пожилой такой, усы сосульками свисают… Он гражданскую прошел, этой войны уже третий год разменивает, а на грудь нацепить только и может значки ГСО и ПВХО. Вот так-то, а ты говоришь — мне орден положен… Приглядись к Егорычу, крепко приглядись и тогда обязательно увидишь, что дело ратное он куда как добро знает, исполняет его — можно ли лучше?.. Вот я и мыслю, что это самое главное для любого нашего солдата. Так-то, Митенька…
Высказался брат несколько путано, однако Дмитрий понял и запомнил: солдату воевать, а не о наградах думать надо; наиглавнейшая солдатская задача — точно выполнить любой приказ своего командира.
— И еще одно, Митька, тебе сказать я просто обязан, — неожиданно продолжил Трофим, вставая. — В первом бою на тебя обязательно страх навалится. Может, еще и перед боем, может, во втором и даже третьем объявится. И спорить со мной не моги: я и мои братья-фронтовики уже прошли через это. Навалится на тебя страх, а ты в ответ — на него, да еще большей силой!.. И думать не смей, чтобы ему хотя бы и самую малость уступить: засосет с головой… Я-то рядом буду с тобой, так что и поддержку в любой момент окажу, и в ухо могу заехать. По-братски. Если большего не схлопочешь.
Поздним вечером, наговорившись и накурившись вдоволь, стали укладываться на ночлег. Тут Егорыч, тот самый усач, про которого Трофим упоминал днем, вдруг чертыхнулся и сказал, словно отрубил:
— Духотища в этом закутке — дохнуть человеку невозможно. Эй, Митрий, кочуй сюда, а я поближе к воздуху обоснуюсь.
Перебрался Дмитрий к брату, нечаянно коснулся рукой его плеча — будто в детство окунулся, когда они, все три брата, спали рядком и на полу…
Трофим скоро стал тихонько похрапывать. И вообще все в землянке, казалось, спали спокойно. Будто не в прифронтовой полосе, а в доме отдыха находились!
А вот у Дмитрия сна ни в одном глазу. Неужели потому, что напряженно вслушивается в каждый артиллерийский залп, стараясь не упустить тот момент, когда они начнут приближаться?