Грот
Лёгкий бриз надувал паруса нашего фрегата.
Мы неслись на зюйд-зюйд-вест.
Так говорил наш капитан сэр Суер-Выер, а мы верили нашему сэру Суеру-Выеру.
— Фок-стаксели травить налево! — раздалось с капитанского мостика.
Вмиг оборвалось шестнадцать храпов, и тридцать три мозолистые подошвы выбили на палубе утреннюю зорю.
Только мадам Френкель не выбила зорю. Она плотнее закуталась в своё одеяло.
— Это становится навязчивым, — недовольно шепнул мне сэр Суер-Выер.
— Совершенно с вами согласен, кэп, — подтвердил я. — Невыносимо слушать этот шелест одеял.
— Шелест? — удивился капитан. — Я говорю про тридцать третью подошву. Никак не пойму: откуда она берётся?
— Позвольте догадаться, сэр, — сказал лоцман Кацман. — Это одноногий призрак. Мы подхватили его на отдалённых островах вместе с хей-морроем.
— Давно пора пересчитать подошвы, — проворчал старпом. — Похоже, у кого-то из матросов нога раздваивается.
— Эх, Пахомыч, Пахомыч, — засмеялся капитан, — раздваиваются только личности.
— Но извините, сэр, — заметил я, — бывают на свете такие — блуждающие подошвы. Возможно, это одна из них.
— Подошвы обычно блуждают парами, — встрял лоцман, — левая и правая, а эта вообще не поймёшь какая. Что-то среднее и прямое.
— Возможно, она совмещает в себе левизну и правоту одновременно, — сказал я, — так бывает в среде подошв.
— Не знаю, зачем нам на «Лавре» блуждающая подошва, — сказал Пахомыч. — К тому же она ничего не делает по хозяйству. Только зорю и выбивает. Найду, нащекочу как следует и за борт выброшу.
— Попрошу её не трогать, — сказал капитан. — Не так уж много на свете блуждающих подошв, которые охотно выбивают зорю. Если ей хочется — пускай выбивает.
По мудрому призыву капитана мы не трогали нашу блуждающую подошву и только слушали по утрам, как она выбивает зорю.
Чем она занималась в другое время суток, мне совершенно не известно, наверно, спала где-нибудь в клотике.
Боцман однажды наткнулся на спящую блуждающую подошву, схватил её и дал подошвой по уху зазевавшемуся матросу Веслоухову.
Но потом аккуратно положил её обратно в клотик.
Никаких женщин мы не смогли различить поначалу даже в самую сильную телескопическую трубу. Да и то сказать: у трубы топталось столько матросов, что окуляры отпотевали.
Наконец на песчаный бережок вышли две дамы в резиновых сапогах, кашпо и телогрейках. Они имели золотые на носу пенсне.
Заприметив нашего «Лавра», дамы принялись раздеваться.
Мы крепились у телескопа, как вдруг боцман Чугайло содрал с головы фуражку, шмякнул ею об палубу и прямо с борта кинулся в океан.
Ввинчиваясь в воду, как мохнатый шуруп, он с рычаньем поплыл к острову.
Мы быстро сплели из корабельного каната лассо, метнули и вытащили боцмана обратно на «Лавра».
Тут неожиданно напрягся матрос Вампиров. Сжал губы, побледнел и вывалился за борт.
Мы мигом метнули лассо, но в момент покрытия Вампиров предательски нырнул, и лассо вернулось на борт пустым, как ведро.
Тщательно прячась за волнами, Вампиров приближался к женщинам. Мы метали и метали лассо, но находчивый матрос всякий раз нырял, и наш адский аркан приносил лишь медуз и электрических скатов. Правда, на семьдесят четвёртом броске притащил он и тарелочку горячих щей с профитролями.
Выскочив на песок, Вампиров, простирая длани, бросился к голым женщинам. В этот момент наше зверское лассо ухватило всё-таки за ногу находчивого матроса, проволокло по песку и задним ходом втащило обратно на корабль.
И вдруг на берегу рядом с женщинами объявились два подозрительных типа. Ими оказались мичман Хренов и механик Семёнов.
Втайне от нас дружки спрыгнули в океан с другого борта и, не дыша, проплыли к острову под водой. Не говоря лишнего слова, они увлекли хохочущих женщин в заросли карбонария и челесты.
Мы как следует навострили лассо и метнули его в эти заросли, надеясь, что оно само найдёт себе пищу.
И оно нашло.
Притащило на борт два золотых пенсне.
Как два тонколапых краба, пенсне забегали по палубе, корябались и бренчали, пока матросы не засунули их в банку с водой.
Им насыпали в банку хлебных крошек, и пенсне успокоились. Они плавали в банке, поклёвывая крошки.
Из зарослей же карбонария слышался неуёмный хохот. Это сильно раздражало нас, и мы снова метнули лассо. На этот раз петля притащила что-то плотное.
Какой-то бочонок, оснащённый десятком пробок, обмотанных проволокой, как на бутылках шампанского, хлопал себя по животу крылышками, подпрыгивал на палубе, и внутри у него что-то булькало.
— Что за бочонок? — сказал старпом. — Что в нём? Не понимаю.
— Э, да что вы, Пахомыч, — улыбнулся капитан. — Совершенно очевидно — это неуёмный хохот. Вы слышите?
В зарослях всё стихло.
— Ихний неуёмный хохот? — удивлялся старпом. — В виде бочонка?
— Совершенно очевидно.
— Отчего же мы не хохочем?
— Это же чужой неуёмный хохот. К тому же и пробки закупорены. Не вздумайте их открывать, а то мы с ног до головы будем в хохоте. Он такой шипучий, что лучше с ним не связываться. Отпустите, отпустите его на волю, не мучьте.
И мы отпустили крылатый бочонок.
Он пролепетал что-то крыльями, подскочил и барражирующим полётом понёсся к острову. Долетев до кустов карбонария, он сам из себя вышиб все пробки, хлынула пена, и взрыв хохота потряс окрестность.
— Уберите к чёртовой матери наше лассо, — сказал капитан. — Старпом, спускайте шлюпку.
Прихватив с собою на остров богатые дары — перец, лакрицу, бефстроганов, — мы погрузились в шлюпку.
Надо сказать, что никто из нас не выказывал признаков сугубого волнения или беспокойства. Немало понаоткрывали мы островов, и остров каких-то там голых женщин нас не смущал и не напугивал. Лёгкое возбуждение, которое всегда испытываешь в ожидании неведомого, подхлёстывало нас, как попутный ветерок.
— Как прикажете, сэр? — спрашивал Пахомыч капитана. — Отобрать голых женщин у мичмана с механиком?
— Да не стоит, — отвечал благодушный капитан. — Пусть отдыхают от тяжёлых матросских служб.
— Надо отнять! — возмущался лоцман.
— Успокойтесь, Кацман! Неужто вы думаете, что на этом острове всего две голые женщины? Поверьте, найдётся и для нас что-нибудь.
— Первую — мне, — неожиданно потребовал лоцман. — Это, в конце концов, я провёл «Лавра» к острову.
— Пожалуйста, пожалуйста, — согласился капитан, — не будем спорить. Берите первую.
— И возьму, — настаивал лоцман. — Я давно уже мечтаю о счастливом душесложении.
Так, дружески беседуя, мы обошли заросли карбонария, откуда слышались крики:
— Ну, Хренов! Ты не прав!
За карбонарием располагалась пёстрая лагуна.
Там по песку разбросаны были маленькие ручные зеркала. Они блестели на солнце и пускали в разные стороны пронзительных зайцев.
На краю лагуны лежала голая женщина.
— Вот она! — закричал лоцман. — Моя, сэр, моя! Мы так договаривались.
Лоцман подбежал к женщине и, недолго думая, схватил её за колено.
— Моя голая женщина, моя, — дрожал он, поглаживая колено.
Дремавшая до этого женщина приоткрыла очи.
— Это ещё кто такое? — спросила она, разглядывая лоцмана.
— Это я — лоцман Кацман.
— Попрошу без хамства, — сказала женщина. — Ты кто такой?
— Я же говорю: лоцман Кацман.
Тут женщина приподнялась, подкрасила губы и, вздрогнув грудью, закатила лоцману пощёчину.
— Я предупреждала, — сказала она. — Перестань сквернословить. Ты кто такой?
Лоцман внутренне сжался.
— Я тот, — прошептал он, — …
— Который?
— Ну тот… кто призван насладиться твоим роскошным телом.
Женщина кокетливо хихикнула.
— А я-то думала, — посмеивалась она, — а я-то думала…
— Что ты думала, радость моя?
— А я думала, что ты — лоцман Кацман.
— Наконец-то, — вздохнул лоцман. — Конечно, я и есть лоцман Кацман.
Женщина нахмурилась.
— Не сквернословь! — сказала она и снова закатила лоцману пощёчину.
— Как-то неловко наблюдать их наслаждение, кэп, — заметил я. — Кто знает, как далеко они зайдут.
— Оставим их, — согласился капитан, и мы двинулись по краю лагуны, направляясь к дюнам.
Шагов через двадцать мы обнаружили новую голую женщину. Она мыла бутылки в океанском прибое.
— Ну? — спросил капитан. — А эту кому?
— Только не мне, — заметил я. — Мы сюда наслаждаться приехали, а не посуду сдавать.
— Когда же это бутылки мешали наслаждениям? — резонно спросила дама, игриво полуобернувшись к нам.
Этот её внезапный полуоборот, океанская пена и блики портвейна на розовой коже внезапно пронзили меня, и я потянул уже руку, как вдруг старпом сказал:
— А мне эта баба так что вполне подходит. Милая, хозяйственная. Перемоем бутылки и сдавать понесём. А есть ли у вас, баба, хоть какие приёмные пункты?
— Полно, — отвечала голая женщина, обнимая старпома, — да только сейчас все за тарой поехали.
— А почём бутылки идут? — спрашивал Пахомыч, впиваясь в её уста.
— А по-разному, — отвечала она, обвивая плечи старшего помощника. — Четвертинки — по десять, водочные — по двадцать, а от шампанского не принимают, гады!
— Э-хэ, — вздохнул капитан, — как тяжело даются эти путешествия: забываешь порой не только обо всём святом, но и о простом будничном, человеческом. Ну ладно, следующая женщина — твоя.
— Я готов уступить, сэр, — отвечал я. — Это ведь не очередь за билетами в Нальчик.
— Нет-нет, — улыбался Суер, — капитан сходит на берег последним. Даже на берег страсти. Так что следующая — твоя.
Я неожиданно разволновался.
Дело в том, что я опасался какого-нибудь монстра с шестью грудями или чего-нибудь в этом роде. А чего-нибудь в таком роде вполне могло появиться в этом благословенном краю.