Никита наклонился к жёлтому цветку. Кто он был? Вглядевшись в цветок, Никита увидел, как постепенно в круглом его личике являлось человеческое выражение и вот уже стали видны маленькие глаза, нос и открытый влажный рот, пахнущий живым дыханием.
— А я думал, ты правда цвет! — сказал Никита. — А дай я посмотрю, что у тебя внутри. Есть у тебя кишки?
Никита сломал стебель — тело цветка — и увидел в нём молоко.
— Ты маленький ребёнок был, ты мать свою сосал! — удивился Никита.
Он пошёл к старой бане.
— Бабушка! — тихо сказал ей Никита.
Но щербатое лицо бабушки гневно ощерилось на него, как на чужого.
«Ты не бабушка, ты другая!» — подумал Никита.
Колья из плетня смотрели на Никиту, как лица многих неизвестных людей. И каждое лицо было незнакомое и не любило его: одно сердито ухмылялось, другое злобно думало что-то о Никите, а третий кол опирался иссохшими руками-ветвями о плетень и собирался вовсе вылезти из плетня, чтобы погнаться за Никитой.
— Вы зачем тут живёте? — сказал Никита. — Это наш двор!
Но незнакомые злобные лица отовсюду неподвижно и зорко смотрели на Никиту. Он глянул на лопухи — они должны быть добрыми. Однако и лопухи сейчас угрюмо покачивали большими головами и не любили его.
Никита лёг на землю и прильнул к ней лицом. Внутри земли гудели голоса; там, должно быть, жили в тесной тьме многие люди, и слышно было, как они корябаются руками, чтобы вылезти оттуда на свет солнца. Никита поднялся в страхе, что везде кто-то живёт и отовсюду глядят на него чужие глаза, а кто не видит его, тот хочет выйти к нему из-под земли, из норы, из чёрной застрехи сарая. Он обернулся к избе. Изба смотрела на него, как прохожая старая тётка из дальней деревни, и шептала ему: «У-у, непутёвые, нарожали вас на свет хлеб пшеничный даром жевать…»
— Мама, иди домой! — попросил Никита далёкую мать. — Пускай тебе половину трудодня запишут. К нам во двор чужие пришли и живут. Прогони их!
Мать не услышала сына. Никита пошёл за сарай, он хотел поглядеть, не вылезет ли пень из земли; у пня рот большой, он всю капусту на огороде поест, из чего тогда мать будет щи варить зимой?
Никита издали робко посмотрел на пень в огороде. Сумрачное, нелюдимое лицо, обросшее морщинистой корой, неморгающими глазами глянуло на Никиту.
И далеко кто-то, из леса за деревней, громко крикнул:
— Максим, где ты?
— В земле! — глухо отозвался пень-голова.
Никита обернулся, чтобы бежать к матери в поле, но упал. Он занемог от страха, ноги его стали теперь как чужие и не слушались его. Тогда он пополз на животе, словно был ещё маленький и не мог ходить.
— Дедушка! — прошептал Никита и посмотрел на доброе солнце на небе.
Облако застило свет, и солнца теперь не было видно.
— Дедушка, иди опять к нам жить.
Дедушка-солнце показался из-за облака, будто дед сразу отвёл от своего лица тёмную тень, чтобы видеть своего ослабевшего внука, ползшего по земле. Дед теперь смотрел на него; Никита подумал, что дед видит его, поднялся на ноги и побежал к матери.
Он бежал долго. Он пробежал по пыльной пустой дороге всю деревенскую улицу, потом уморился и сел в тени овина на околице.
Никита сел ненадолго, он нечаянно опустил голову к земле, уснул и очнулся лишь на вечер. Новый пастух гнал колхозное стадо. Никита пошёл было далее, в поле, к матери, однако пастух сказал ему, что уже время позднее и мать Никиты давно ушла с поля ко двору.
Дома Никита увидел мать. Она сидела за столом и смотрела, не отводя глаз, на старого солдата, который ел хлеб и пил молоко.
Солдат поглядел на Никиту, потом поднялся с лавки и взял его к себе на руки. От солдата пахло теплом, чем-то добрым и смирным, хлебом и землёй. Никита оробел и молчал.
— Здравствуй, Никита, — сказал солдат. — Ты уж давно позабыл меня, ты грудной ещё был, когда я поцеловал тебя и ушёл на войну. А я-то помню тебя, умирал и помнил.
— Это твой отец домой пришёл, Никитушка, — сказала мать и утёрла передником слёзы с лица.
Никита осмотрел отца — лицо его, руки, медаль на груди — и потрогал ясные пуговицы на его рубашке.
— А ты опять не уйдёшь от нас?
— Нет, — произнёс отец, — теперь уж век буду с тобой вековать. Врага-неприятеля мы погубили, пора о тебе с матерью думать…
Наутро Никита вышел во двор и сказал вслух всем, кто жил во дворе, — и лопухам, и сараю, и кольям в плетне, и пню-голове в огороде, и дедушкиной бане:
— К нам отец пришёл. Он век будет с нами вековать.
Во дворе все молчали; видно, всем стало боязно отца-солдата, и под землёй было тихо, никто не корябался оттуда наружу, на свет.
— Иди ко мне, Никита. Ты с кем там разговариваешь?
Отец был в сарае. Он осматривал и пробовал руками топоры, лопаты, пилу, рубанок, тиски, верстак и разные железки, что были в хозяйстве.
Отделавшись, отец взял Никиту за руку и пошёл с ним по двору, оглядывая, где, что и как стояло, что было цело, а что погнило, что было нужно и что нет.
Никита так же, как вчера, смотрел в лицо каждому существу во дворе, но ныне он ни в одном не увидел тайного человека, ни в ком не было ни глаз, ни носа, ни рта, ни злой жизни. Колья в плетнях были иссохшими толстыми палками, слепыми и мёртвыми, а дедушкина баня была сопревшим домиком, уходящим от старости лет в землю. Никита даже пожалел сейчас дедушкину баню, что она умирает и больше её не будет.
Отец сходил в сарай за топором и стал колоть на дрова ветхий пень на огороде. Пень сразу начал разваливаться, он сотлел насквозь, и его сухой прах дымом поднялся из-под отцовского топора.
Когда пня-головы не стало, Никита сказал отцу:
— А тебя не было — он слова говорил, он был живой. Под землёй у него пузо и ноги есть.
Отец повёл сына домой в избу.
— Нет, он давно умер, — сказал отец. — Это ты хочешь всех сделать живыми, у тебя сердце доброе. Для тебя, поди, и камень живой, и на луне покойная бабушка снова живёт.
— А на солнце дедушка! — сказал Никита.
Днём отец строгал доски в сарае, чтобы перестелить заново пол в избе, а Никите он тоже дал работу — выпрямлять молотком кривые гвоздики.
Никита с охотой, как большой, начал работать молотком. Когда он выпрямил первый гвоздь, он увидел в нём маленького доброго человечка, улыбавшегося ему из-за своей железной шапки. Он показал его отцу и сказал ему:
— А отчего другие злые были — и лопух был злой, и пень-голова, и водяные люди, — а этот добрый человечек?
Отец погладил светлые волосы сына и ответил ему:
— Тех ты выдумал, Никита, их нету, они непрочные, оттого они и злые. А этого гвоздя-человечка ты сам трудом сработал, он и добрый.
Никита задумался.
— Давай всё трудом работать, и все живые будут.
— Давай, сынок, — согласился отец. — Давай, добрый Кит.
Отец, вспоминая Никиту на войне, всегда называл его про себя «добрый Кит». Отец знал, что сын родился у него добрым и останется таким на весь свой долгий век.
СУХОЙ ХЛЕБ
1
Жил в деревне Рогачёвке мальчик Митя Климов семи лет от роду. Отца у него не было, отец его умер на войне от болезни, теперь у него осталась одна мать. Был у Мити Климова ещё дедушка, да он умер от старости ещё до войны, и лица его Митя не помнил; помнил он только доброе тепло у груди деда, что согревало и радовало Митю, помнил грустный, глухой голос, звавший его. А теперь не стало того тепла и голос тот умолк. «Куда ушёл дедушка?» — думал Митя. Смерти он не понимал, потому что он нигде не видел её. Он думал, что и брёвна в их избе и камень у порога тоже живые, как люди, как лошади и коровы, только они спят.
— А где дедушка? — спрашивал Митя у матери. — Он спит в земле?
— Он спит, — говорила мать.
— Он уморился? — спрашивал Митя.
— Уморился, — отвечала мать. — Он всю жизнь землю пахал, а зимой плотничал, зимой он сани делал в кооперацию и лапти плёл; всю жизнь ему спать было некогда.
— Мама, разбуди его! — просил Митя.
— Нельзя. Он осерчает.
— А папа тоже спит?
— И папа спит.
— У них ночь?
— У них ночь, сынок.
— Мама, а ты никогда не уморишься? — спрашивал Митя и с боязнью смотрел на материнское лицо.
— Нету, чего мне, сынок, я никогда не уморюсь. Я здоровая, я не старая… Я тебя ещё долго буду растить, а то ты у меня маленький.
И Митя боялся, что мама его уморится, устанет работать и тоже уснёт, как уснул дед и отец.
Мать теперь целый день ходила по полю за плугом. Два вола волокли плуг, а мать держала ручки плуга и кричала на волов, чтоб они шли, а не останавливались и не дремали. Мать была большая, сильная, под её руками лемех плуга выворачивал землю. Митя ходил следом за плугом и тоже покрикивал на волов, чтобы не скучать без матери.
В тот год лето было сухое. Горячий ветер дул в полях с утра до вечера, и в этом ветре летели языки чёрного пламени, будто ветер сдувал огонь с солнца и нёс его по земле. В полдень всё небо застилала мгла; огненный зной палил землю и обращал её в мёртвый прах, а ветер подымал в вышину тот прах, и он застил солнце. На солнце можно было тогда смотреть глазами, как на луну, плывущую в тумане.
Мать Мити пахала паровое поле. Митя ходил за матерью и время от времени носил воду из колодца на пашню, чтобы мать не мучилась от жажды. Он приносил каждый раз половину ведра; мать сливала воду в бадью, что стояла на пашне, и, когда набиралась полная бадья, она поила волов, чтобы они не затомились и пахали. Митя видел, как тяжко было матери, как она упиралась в плуг впереди себя, когда слабели волы. И Митя захотел скорее стать большим и сильным, чтобы пахать землю вместо матери, а мать пусть отдыхает в избе.
Подумав так, Митя пошёл домой. Мать ночью испекла хлебы и оставила их на лавке, покрыв от мух чистым рушником. Митя отрезал половину ковриги и начал есть. Есть ему не хотелось, да нужно было: он хотел скорее вырасти большим, скорее войти в силу и пахать землю. Митя думал, что от хлеба он скорее вырастет, только надо съесть его много. И он ел хлебную мякоть и хлебную корку; сперва он ел в охоту, а потом стал давиться от сытости; хлеб из его рта хотел выйти обратно, а он запихивал его пальцами и терпеливо жевал. Вскоре у него рот уморился жевать, челюсти в щеках заболели от работы, и Митя захотел спать. Но спать ему не надо было. Ему надо есть много и расти большим. Он выпил кружку воды, съел ещё капустную кочерыжку и опять стал есть хлеб. Доевши половину ковриги, Митя снова попил воды и стал есть печёную картошку из горшка, макая её в соль. Картошку он съел только одну, а вторую взял в руку, макнул в соль и заснул.