С независимым видом я подошел к вонючим железным ящикам и попытался вытрясти в них брикеты. Почему-то я воображал, что они спокойно вывалятся. Увы, я ошибался. Они сидели в ведре плотно и стремились ввысь, а не вниз.
Я тряхнул ведро сильнее. Зрители собрались вокруг меня, гадая, чего же я хочу. Немного растерянный, я тряхнул еще сильнее и чугунные вставки, которые мы приспособили для утяжеления ведра с грохотом отвалились и рухнули на дно контейнера. Облегчившееся ведро бодро взмыло вверх, увлекая меня за собой, так как я впопыхах схватился за его дужку. Кепка свалилась на землю.
Брикеты привычно зависли на высоте метра от пола, но так как пол находился на пятом этаже, то вознесло меня довольно высоко. Зрители в обалдении следили за мной снизу, кто-то даже неловко зааплодировал.
Из окна на свинцовый грохот выглянул профессор. Увидев меня он поправил очки.
— Что, утяжелители выпали? — проницательно заметил он.
Я кивнул. Руки мои слабели, я постоянно перехватывал ладони и раскачивался. Аплодисменты внизу стали громче.
— Я бы вас подтянул к окну, но не знаю как. Вы, пожалуй, попробуйте по одному вынимать брикеты, — сказал профессор. — Рано или поздно ваш вес уравновесит подъемную силу.
Я последовал его совету. Брикеты, покачиваясь, повисали рядом со мной. Наконец их давление на дно ведра ослабло настолько, что я медленно поплыл вниз, навстречу своим зрителям. Аплодисменты усилились, достигнув апогея когда я коснулся земли. В лежащую на земле кепку щедро сыпалась мелочь.
Отдуваясь и благодаря, я начал было затягивать непослушное ведро в подъезд, но тут меня остановил наш дворник дядя Мумтаз.
— А мусор кто убирать будет? — строго спросил меня он.
Действительно, выброшенные мной из ведра брикеты продолжали висеть в воздухе. Слава богу, ветра нет, подумалось мне.
Уверив дядю Мумтаза, что все непременно уберу, я скрылся в подъезде. Профессор встретил меня на пороге квартиры.
— Что делать профессор?
Тот пожал плечами.
— Если есть проблема — будем ее решать!
Эта фраза была девизом профессора Грубова.
Для уборки мы приспособили большой сачок профессора, с которым он ходил ловить бабочек и прочих животных. Слава богу, он был с телескопической ручкой и нам удалось достаточно быстро собрать практически все брикеты. Кроме одного — я неловко ткнул его ободком сачка и он уплыл к противоположному дому. К счастью, он завис неподалеку от балкона самого дяди Мумтаза, так что тот нам подсобил и, как завзятый бэттер, врезал своей метлой как битой по покачивающемуся в воздухе брикету. Тот со свистом полетел прямо в наше открытое окно. Этот мастерский удар заслужил аплодисменты еще не разошедшихся зрителей. Я же отделался фингалом под глазом.
Все брикеты теперь болтались по кухне. Мы с профессором ушли в комнату и принялись размышлять, что же нам делать. На кухню тем временем юркнул неутомимый Вениамин. Через несколько секунд оттуда раздался душераздирающий хруст.
На кухне мы узрели Вениамина, который деловито выдвигал совок, захватывал им висящие брикеты и отправлял их в ЦК. ЦК хрустел, сопел и даже подвывал, но профессор Грубов все делал с десятикратным запасом по мощности и прочности. Иными словами, из четырех брикетов получался один — того же размера, но большей плотности.
Я бросился было к его тумблеру экстренного отключении, но профессор удержал меня.
Вениамин прошелся по кухне как жнец, переработав все, что висело в воздухе перед ним. За его спиной покачивались на той же высоте брикеты второго поколения. Робот развернулся, помигал индикаторами и набросился на них.
ЦК вибрировал, как перфоратор и светился зеленым, но исправно перерабатывал поступающее на вход сырье. Перерабатывал в той же самой пропорции — четыре брикета в один.
Второй проход занял немного больше времени. Когда Вениамин закончил, за его спиной висело в воздухе шестнадцать брикетов второго поколения.
— Может хватит, профессор? — спросил я, прикинув их плотность.
Профессор погрозил мне пальцем. Вениамин развернулся и словно бы вздохнул, но пошел в очередную атаку.
ЦК рычал и светился, над его радиатором повисло зеленое облачко перегретого пара. Первый брикет он выплюнул через двадцать минут и сразу же занялся следующими. Видимо потом он как-то приноровился — два следующих прошли через него быстро, но на четвертом он застрял — долго дергался, грохотал и даже подпрыгивал, пока наконец из выходного отверстия не показался бугристый край последнего брикета. Шел он тяжело и представлял собой не строгий параллелепипед, как его братья и родители, а какую-то неровную круглую лепешку. Наконец она отвалилась от Вениамина. ЦК что-то прокудахтал и замолк. Профессор Грубов щелкнул тумблером.
— Пусть отдохнет, — сказал он. Толкнул последнюю лепешку — она, медленно вращаясь, подлетела к столу. Грубов хмыкнул и уселся на нее.
— Отлично, коллега, — сказал он. — Гораздо удобнее обычных табуреток.
Я сел на один из оставшихся брикетов. Сидеть и впрямь было удобно — они мягко пружинили. Оттолкнувшись, я легко полетел в другой конец кухни, где врезался в плиту и упал.
— Надо приноровиться, — сказал профессор.
В каком-то смысле с тех пор это стало уже моим девизом.
Глава 3. О подлинном страхе
Когда приходя домой обнаруживаешь профессора Грубова лежащим на диване с книжкой в руке — всегда становится немного страшно, так как это скорее всего означает, что он поставил очередной опыт и сейчас ждет его результатов.
Я сразу бросился на кухню. Гигантский рогатый заяц тихо хрустел морковкой и, кажется, со вчерашнего дня совсем не вырос. Огромная герметичная кастрюля с борщом холодного кипячения стояла на месте, счетчик над ней отсчитывал восьмидесятые сутки. Робот Вениамин утилизировал яичницу, которую сам же и жарил — он в последнее время стал весьма усерден. Больше ничего угрожающего.
Краткая инспекция остальных комнат развеяла мои самые черные подозрения. Очевидно, что профессор не ждал окончания какого-то эксперимента, а сам, в очередной раз, был экспериментом. Так что я подошел к нему и спросил, как дела.
— В целом неплохо, — ответил он. — Вильгельмина сказала, что возбудитель действует в течение примерно восьми часов, я принял его два часа назад. Температура немного поднялась, есть рвота, но в целом нормально.
Вильгельмина Прокофьевна Ораниенбаум занималась всякой бактериальной мелочью и заведовала хранилищем особо опасных бацилл и микробов. Всю последнюю неделю профессор подбивал к ней клинья, теперь в принципе стало ясно, для чего. Но, тем не менее, не понятно, для чего именно.
— Видите ли, коллега, — сказал мне профессор. — Мне пришло в голову, что при попытках излечиться от разнообразных атакующих нас болезней мы игнорируем такую вещь, как эмоции.
Я выразил свое непонимание.
— Ну как вы не понимаете, — горячо сказал профессор. — Вы ведь, вероятно, в курсе, что тело человека представляет собой самый настоящий биологический реактор и может продуцировать практически все вещества, нужные для своего функционирования.
Я сказал, что в курсе и почти не покривил душой.
— Вот, — сказал профессор и поднял свой указательный палец. Тот немного дрожал. — То есть при необходимости наш организм может произвести в том числе и вещества, необходимые для излечения от той или иной болезни!
Я согласился, что это вполне возможно.
— Иными словами, мы заболеваем, но потом наш организм синтезирует лекарство и сам себя лечит. И мы здоровы!
— А книжка зачем? — бестактно спросил я.
— Хо… книжка. Это не книжка. Это Эсхил.
В доказательство профессор показал мне обложку. Это действительно были «Персы», в переводе Апта.
— Вы невнимательны, коллега. В самом начале я сказал о роли эмоций. А ну-ка, свяжите то, что я сказал тогда и что я сказал потом!
— Эмоции и лекарства?
— Да.
— Ну, — мне стало жарко, как на экзамене по неорганической химии, — Эмоции — это эмоции, они эмоциональны и заставляют нас переживать всякие… эмоции. Да. А лекарства нас лечат.
Профессор недовольно фыркнул.
— Вещества, излечивающие от тех или иных болезней, могут продуцироваться самим нашим организмом, — наставительно сказал он. — Но как заставить наш организм их продуцировать?
— Ну, — мне снова стало жарко, — например, если в наш организм проникли болезнетворные бактерии — организм должен их распознать и уничтожить.
— Дилетантизм, — снова фыркнул профессор. — Бактерии в нашем организме есть всегда. Я думал о пути, который предложили вы и отверг его — если воспользоваться им наш организм будет производить лекарства до тех пор, пока не избавится вообще от всех бактерий. Но это же ни к чему хорошему не приведет! Нужен баланс!
Голос профессора дрожал, его щеки и лоб раскраснелись. Он вынул из подмышки градусник и одобрительно кивнул.
— Тридцать девять. Работает!
— Что работает?
— Вильгельмина дала мне возбудители паратифа. Он, в частности, характеризуется быстрым подъемом температуры.
— Но профессор, — заволновался я. — Нужно принимать меры. Вы можете заболеть!
— Я уже заболел, — сказал профессор. — И уже принимаю меры.
Он углубился в чтение. Мне стало страшно.
— Профессор, но как же?
— Неужели вы не поняли? Необходимо запускать цикл производства лекарств извне. Не тогда, когда в организме появляются бактерии, а тогда, когда они начинают свою работу по его разрушению! Понимаете?
— Так вы настроили лечение паратифа на эсхиловских персов?
— Нет… эмоции. Не забывайте про эмоции! Они ведь заставляют нас переживать и, следовательно, запускают в нашем организме целый каскад тонких гормональных превращений. Именно с их помощью проще всего закодировать команды для тех или иных продуцирующих органов на изготовление нужного количества лекарств.
— То есть вы…
— Ну да. Проще всего работать с простыми эмоциями и я выбрал страх. Перенастройка приемника потребовала некоторого времени, но теперь если мне страшно — мой организм начинает вырабатывать фторхинолоны, которые в свою очередь начинают борьбу с возбудителями болезни. Я читаю трагедию — одну из вершин этого жанра. Испытываю страх, он запускает каскад… Оу, извините…