Некоторое время профессор пребывал в депрессии. Он уже привык создавать оружие, и в его голове роилось огромное число самых разнообразных идей. Например, ему удалось решить задачу, над которой безуспешно бились лучшие умы военной науки — улучшить точность минометов, которые метают свои мины не в цель, а в сторону цели. Решение было, как всегда у профессора, простым и элегантным — он придумал метать в сторону цели не мину, а сам миномет, с тем, чтобы тот, приближаясь к цели, пальнул прямо в нее. Я восхищенно назвал это устройство мино-минометом, на что профессор меня отругал — по сути, это был минометомет.
К сожалению, разработкой оружия в наших университетах занимаются только кафедры теоретической механики, так что перевод на другую кафедру опускал перед ним непреодолимый шлагбаум, препятствующий военным разработкам.
Но вскоре депрессия покинула профессора, и он с головой ушел в генетические исследования и эксперименты.
Его всецело захватила проблема управляемого быстрого мутагенеза. Дело в том, что обычный мутагенез — дело крайне мутное в том смысле, что непонятен его результат. Воздействуя мутагенным фактором на что-либо ты никогда заранее не поймешь, что получится в итоге — приходится делать много опытов в надежде, что какой-то результат даст нужное свойство. Правда, в последнее время появились всевозможные способы точечной редакции генов, но такого оборудования в нашем университете не имелось. Конечно, гений профессора Грубова мог бы создать такой инструментарий — его наноножницы, позволяющие вырезать нужные фрагменты клеточных стенок до сих пор ищут на кафедре цитологии, но его не устраивала его точечность. Заменить фрагмент гена Гы, чтобы ускорить экспрессию белка Бу и в результате получить ускорение ингибиции и что-то в этом духе — это его не устраивало. Его целью было, как он сказал мне однажды за ужином, шарахнуть мутагеном по объекту и получить результат сразу, а не через восемнадцать поколений.
Кроме того профессора не устраивала сама схема исследований — что вот есть объект, есть мутаген, второй воздействует на первый, а ученый сидит на бережку с удочкой и пытается выловить что-то в мутной водичке мутагенеза (об этом он толковал уже за завтракам). Все на свете надо делать быстро — это девиз профессора Грубова и все решения он ищет именно в этом направлении.
И решение он нашел. Воздействовать надо мутагеном не на объект, а на другой мутаген! Это даст ускорение исследований даже не в два, а в сорок два раза (я не совсем понял выкладки, из которых это следовало, а переспросить постеснялся). После этого оставалось лишь найти искомые два мутагена и стравить их между собой.
Мы с профессором прошерстили огромное количество самых разнообразных источников. Оказывается, мутации в нашем организме может вызвать даже ваш письменный стол. Для меня это оказалось новостью и я даже предлагал профессору использовать этот предмет в наших опытах, но его не устроила недостаточная активность столов и вообще мебели.
В итоге в качестве компонентов опыта были выбраны слизень желтополосный (профессора покорила активность его слизи) и борщевик Сосновского, чей сок тоже обладает мутагенной активностью. Так как все посадки университета контролировались кафедрой ботаники, заведующая которой была дружна с Левандовским, эксперименты профессор проводил на моей даче.
Сначала был высажен борщевик. Он буквально за пару месяцев уничтожил все остальные посадки и занял всю территорию, которую мы, по требованию профессора, обнесли двухметровым непроницаемым забором.
После этого на листья борщевика был посажен первый слизень. За ним — второй и так далее до сорока семи. Профессор всегда оперирует целыми числами.
Первое время ничего не происходило. Однако, слизням не очень понравился борщевик, борщевику не очень понравились слизни, так что каждый, видимо, начал принимать свои меры.
Первыми мутировали слизни. Видимо, эволюция решила, что борщевик им не нужен вовсе и они начали выгрызать из его листьев хлоропласты, глотать их и организовывать фотосинтез самостоятельно. Это им понравилось, они стали зелеными, жирными и медлительными.
Ответный удар борщевик нанес через пару недель. Черешки его листьев начали размягчаться, вес слизняков заставлял их пригибаться все ниже и ниже, и в конце концов они начали скатываться по поверхности листа вниз, на землю. Там, в тени их фторопласты переставали вырабатывать глюкозу и они гибли в мучениях.
Слизни ответили повышенной липучестью — сползали все медленнее и медленнее, успевая накопить питательные вещества до того, чтобы их хватило для того, чтобы вернуться на питательную площадку.
Тогда борщевик подключил обратный осмос — склонившиеся к земле листья вдруг резко распрямлялись, отправляя тучных слизней в полет по параболической траектории. Падая на землю слизняки разрушались тучею тягучих брызг.
Эволюционный ответ слизняков был весьма элегантен — их тела стали более уплощенными и изменили форму, изогнувшись в виде бумеранга. Теперь, будучи выпущенными в воздух они раскручивались, описывали в воздухе замкнутую траекторию и приземлялись обратно на лист, скользя по собственной слизи как по ВВП.
Борщевик ответил изменением формы кромки листа — маленькие жирные бумеранги натыкались на нее и падали вниз, зачастую разрезанные пополам.
Ответом на этот ход стало изменение свойств слизи — она начала быстро сохнуть на воздухе, теперь бумеранги, разрезанные пополам, не летели на землю, а повисали на сияющих нитях. Затем они медленно возвращались на лист и продолжали его есть.
Борщевик ответил радикально — в результате какой-то сложной биохимии его лист начал распрямляться не один раз, а несколько. Иначе говоря, он сначала подбрасывал слизней, а когда те, вращаясь, возвращались к нему — снова лупил по ним, иногда просто так, иногда — с подрезкой, так что слизни улетали в самых разнообразных направлениях. Правда их здоровью это не угрожало — быстросохнущая слизь формировала вокруг них нечто вроде быстросохнущего зорба, который обеспечивал легкое приземление и быстрое качение по любым, сколь угодно пересеченным поверхностям.
Мутация быстро распространилась по всей нашей плантации и в течение нескольких дней таким образом борщевик избавился от всех слизней, разбросав их по соседям. Я даже начал волноваться, что на этом наш опыт закончится — тем более, что был уже ранний сентябрь, удивительно теплый и погожий.
Однажды ранним утром я услышал из сада потрескивание, а когда выскочил на крыльцо, меня ждало удивительное зрелище. Один особо крупный и продвинутый в эволюционном плане борщевик размахивал листьями. Слизней на нем не было — видимо он махал ими просто так, для собственного удовольствия.
Крупные листья с острыми кромками рассекали воздух со все возрастающей скоростью. Наконец послышался треск со стороны корней — после нескольких судорожных движений стебель обломился и высокий, стройный борщевик взлетел в воздух. Некоторое время он парил на высоте нескольких метров, посыпая землю семенами из своей метелки, потом, словно услышав зов родных мест, взмахнул листьями и направился в сторону юга.
Через несколько минут к нему присоединился еще один, потом еще, и, наконец, наша плантация полностью опустела — лишь торчали из земли невысокие, грубо оборванные пеньки. А борщевый клин медленно летел, постепенно скрываясь с глаз.
На крыльцо, зевая и почесывая живот вышел профессор Грубов и без особого интереса посмотрела на опустевшую плантацию.
— Профессор! — воззвал я к нему. — Они все… все улетели!
— Ну и ладно, — махнул тот рукой. — У меня все записано.
И ушел досыпать.
Глава 10. Бытовые мелочи
Профессор Грубов оказался довольно беспокойным соседом. Он говорил, что ему лучше размышляется, когда он поет, а размышлял он практически все время, когда не спал. А спал он мало — говорил, что ему жаль тратить на сон время, которое можно потратить на размышления. Я даже купил себе беруши, но профессор меня отругал — две недели назад он как раз разработал абсолютно полный звукогаситель (АПОЗ) и любезно одолжил его мне для опытов. Мне надел его на себя и очутился в абсолютной тишине — это было очень приятно, но уснуть я не успел, так как профессор меня растолкал и заставил снять аппарат с головы. Проблема была в том, что АПОЗ работал по принципу генерации антизвука — как только его датчики регистрировали какой-то шум, один из восьми встроенных в него звуковых генераторов производил свой собственный, тональность и частота которого была подобрана таким образом, что исходный шум гасился до нуля. Аппарат работал отлично, но только, так сказать, вовнутрь — в шлем ни один звук снаружи не проникал, все гасилось. А вот шум снаружи, естественно, повышался и чем больше шумов регистрировали датчики аппарата, тем больше шумел он сам. Полная аналогия с кондиционером, который снижает температуру внутри комнаты, но повышает снаружи. Я предложил профессору изготовить две экземпляра — для меня и для него самого, и на один вечер это стало решением — ни он, ни я ничего не слышали. Однако скоро к нам в квартиру вломился дядя Мумтаз с группой возбужденный сопровождающих и нам стоило большого труда их успокоить. Оказывается, один АПОЗ — нехорошо, но два — много хуже, так как они начинают регистрировать звуки друг друга и, естественно, реагировать на них. Вой и визг этого дуэта заставил обычно спокойного дядю Мумтаза вспомнить все ругательства, которые он когда-либо знал. Сказал он их громко, а профессор в тот момент еще не успел выключить свой аппарат — и надо сказать, АПОЗ ответил дворнику более, чем достойно. В итоге нас даже не побили, просто взяли обещание, что мы больше не будем включать эту шайтан-машину.
После того, как нас покинул Вениамин профессор проводил много опытов в области кулинарии. Например он изучал способы приготовления пищи при сверхвысоких температурах. Обычный суп, толковал он мне, при температуре около ста градусов Цельсия варится два-три, а то и все четыре часа. При температуре десять тысяч градусов он должен приготовиться в сто раз быстрее, если же дойти до миллиона, то характеристический объем борща (он, кстати составляет девять литров и восемьсот миллилитров) можно будет приготовить примерно за секунду. Мои возражения, что при такой температуре испарится и вода, и картошка и даже говядина он отмел, сказав, что если перед приготовлением их сильно охладить, тогда они просто не успеют этого сделать, а если и успеют, то невелика беда, ведь картошка остается картошкой даже превратившись в плазму. Я, честно говоря, не нашелся, что ему ответить.