— Нам пора, — сказала магесса.
Они исчезли — исчез и червяк, сидевший на руке рейнджера.
— И это все? — удивился Бурковиц.
— Да, — ответила Франсуаз. — Они ушли в Алмазную Циарру. Наш мир для них — теперь лишь один из тысяч.
— Но нет, — Бурковиц поднял голову, словно надеялся увидеть что-то среди белых облаков. — А как же сноп света? Яркие огни? Мерцание и тому подобное. Так всегда показывают в кино.
— Они улетают, проконсул, — пояснил я. — И это для них главное. Им ни к чему радовать вас фейерверком.
Франсуаз тоже смотрела в небо, на ее губах играла странная улыбка.
— Какое необычное свадебное путешествие, — пробормотала она. — Может, Сейра была права, что ждала столько времени.
— И все-таки, — сказал проконсул Бурковиц. — Там должны были быть свет и мерцающие огни.
ЕЩЕ ОДИН ЗАСТРЕЛЕННЫЙ ПОЭТЧетвертый Багряный грех
Франсуаза, демонесса пламени, сидела в легком плетеном кресле и просматривала газету. Черный единорог, вставший на задние лапы, поддерживал готические буквы названия: «Санта Хавана». Грифон, с белыми крыльями и мускулистым телом льва, пожирал слова с другой стороны.
Я подошел к краю террасы, поставив на парапет бокал.
Море морщилось складками под окнами отеля. Теплое, оно было лишено горячей неги тропиков, которая заставляет забыть о тяготах жизни, нашептывая, — все то, что мы привыкли называть реальностью, на самом деле не больше, чем сумасшествие, рожденное пустой суетой.
Не было в этих волнах и суровой отваги севера, где ледяные волны накатывают на неприступные скалы, и прикосновение ветра, поющего в ледяных фьордах, приносит с собой ощущения силы, уверенности и благородного одиночества, перед лицом необъятного мира.
Ветра здесь было много; он налетал ниоткуда, принося с собой безотчетную тревогу. Мне казалось, что я стою на обрыве — не просто на краю скалы, но там, где заканчивается все, и начинается пустота.
Занавеси на окнах бились и трепетали, словно сердце человека, живущего в постоянном страхе. Отель казался оторванным от всего мира — а сам мир настолько страшным, что не хватало мужества вернуться в него.
Мне не нравилось это море; и в то же время у меня возникала необъяснимая тяга к нему. Хотелось стоять у парапета и смотреть вниз, пока я не сольюсь с волнами и ветром, растворившись в печальной, надтреснутой пустоте.
— Почему эти поэты постоянно стреляются? — спросила Франсуаз, отбрасывая в сторону газету.
Широкий заголовок, попираемый лапами грифона и единорога гласил:
«СМЕРТЬ СЕРХИО БАГДАДИ
Трагическая и внезапная смерть поэта потрясла не только Санта Хавану, но и весь мир. Он был найден мертвым в своей мансарде, и дымившийся еще револьвер лежал в его холодной руке.
Мэтр Багдади по праву считается одним из выдающихся авторов нашей эпохи. Его роману в стихах „Мои слова радуге“ прочили Мифриловую награду этого года. Поклонникам соловья Серхио придется теперь жить с мыслью, что гениальное творение навсегда останется неоконченным.
Вдова поэта заявила, что…»
Я отложил газету.
— Автор статьи сам горазд сочинять. В холодной руке не может лежать еще дымящийся револьвер.
Подняв с парапета бокал, я понял, что больше не хочу нектар.
— Отвечая на твой вопрос. Свою жизнь можно направить вовне — например, на обработку поля. Или на самого себя. Из всех видов искусства глубже поэзии в душу способна погрузиться только музыка. Недаром они часто идут рука об руку. Художник сражается с красками и холстом; писатель должен выстроить сюжет и создать характеры. Поэт и музыкант воплощают свою душу непосредственно. Шопенгауэр писал, что мелодия есть воплощение мировой Воли.
— А в чем мораль? — напомнила Франсуаз.
Я кивнул на ее обоюдоострый меч.
— Сколько клинков ты успела изломать?
— Не считала. Пожалуй, это двадцатый. Правда, некоторые пришлось выбросить целыми.
— Да, вроде того, что утонул, воткнутый в морского змея. Работая клинком, ты можешь его менять; инструмент поэта — это душа. Истрепав душу, он нуждается в подпитке — наркотиках, алкоголе, черной магии. Многие были уверены, что не могут писать стихи без алого лотоса.
— Другими словами, — произнесла демонесса. — Можно сунуть член в мясорубку, но то, что ты вытащишь, уже не будет членом.
— Френки, — заметил я. — Тебе надо писать сборник афоризмов.
Звонок вскрикнул, заставив меня обернуться.
— Я же просил, чтобы нас не беспокоили, — пробормотал я. — Кэнди. Раз ты человек действия, то и открой.
Девушка встала, вынимая из ножен меч.
— А разве ченселлор не работает над своей душой? — спросила она.
— Только во время обучения, — ответил я. — Потом необходимо найти для себя цель — или сойти с ума, как эти поэты.
— Я достойная цель, — заверила меня девушка.
— Знаю, что вы просили не беспокоить вас, ченселлор, — говорил хозяин отеля.
Он собирался сказать еще что-то, то я ответил:
— Вот именно.
Тот не решился продолжать.
Длинное лицо сатира свешивалось вниз плоским носом. Рот щерился крупными зубами, из льняных волос закручивались два рога. Не получи я хорошего воспитания, сказал бы, что у хозяина отеля козлиная рожа.
— Как вы просили, я приготовил счет на утро, — неуверенно произнес он. — Но вот осмелился потревожить вас.
— Я это понял.
Хозяин отеля не был очень смелым сатиром; и никогда не решился бы противоречить богатому постояльцу. Значит, произошло нечто очень важное, и я не хотел об этом знать.
— Мне тут подумалось, вам нельзя пропустить смерть Серхио Багдади, — промямлил он.
— Пропустить? — спросил я. — Это что, представление, которое сегодня повторят?
Франсуаз ткнула меня кулаком в спину.
— Его сиятельство, маркиз Зденек Лишка очень просил, чтобы я позволил ему подняться, — продолжал сатир. — Он знает, вы крайне заняты, и уже собирались покинуть Санта Хавану. Но он, как и я, надеялся…
Слова козлобородого звучали так, словно я должен был знать, кто такой Зденек Лишка; и с возгласами радости, велеть немедленно пригласить его.
— Какой еще маркиз? — нелюбезно поинтересовался я.
Рот козлоглава распахнулся от удивления, и по остаткам в зубах я смог узнать, что он ел на завтрак.
— Близкий друг застрелившегося поэта, — пояснила Франсуаз. — Пусть поднимется.
Администратор ударил в волосатые ладони, радуясь успеху своего предприятия. Затем поспешил вниз по лестнице, стуча раздвоенными копытами.
— Пусть войдет? — спросил я. — Френки. А нас, мне кажется, двое. Ты не хотела бы знать, что я думаю?
— Ты знаешь, что я права, — ответила Франсуаз. — Друг этого бедняги только что застрелился. Нельзя вот так просто захлопнуть перед ним дверь.
— Можно! — заверил я ее. — И, если он задержится больше пяти минут, я так и сделаю.
Франсуаз уселась в плетеное кресло, и закинула ногу за ногу.
— Как знать, — пробурчал я. — Может, Багдади застрелился из-за того, что друг его доставал. А теперь он возьмется за нас.
— Майкл, — ответила она. — Ты отдал мне свою душу, в том числе, потому, что не любишь принимать правильные решения. Особенно, когда сам знаешь, что они правильные.
— А ты взяла ее оттого, что в душе садистка.
Демонесса самодовольно улыбнулась.
— У меня нет души, и ты это знаешь.
Зденек Лишка остановился в дверях. Единственное, чего ему недоставало — шляпы в руках, которую он стал бы мять. Ветер подхватил его длинные волосы и хлестнул ими по лицу.
Сложно было сказать, сколько лет этому гному. Он навсегда остановился в том неопределенном возрасте, когда ничто земное больше не трогает сердце.
Жизнь и секс делают человека молодым; самокопание и печаль превращают в старика. Зденек Лишка был далек и первого, и второго; я понял, что жизнь его сосредоточилась в одном Серхио Багдади.
Он принадлежал к тем по-собачьи преданным спутникам, которые часто бывают у харизматических художников и поэтов. Влюбленные в своего кумира, не видящие пятен на сияющем солнце — и в то же время слишком слабые, чтобы поддержать того в трудную минуту.
Прошлой ночью Зденек умер вместе с Багдади.
— Ченселлор Майкл, — произнес маркиз, протягивая для пожатия дрожащую руку.
Я ее не заметил.
— Я так часто перечитываю ваши трактаты. В них столько глубины. Когда мне сказали, что вы в Санта Хаване, приехали в то самое время, когда погиб наш несчастный Серхио… Я понял, это знак судьбы.
Мысль о том, что такой человек, как Зденек Лишка, мог читать мои книги, заставила меня задуматься, — стоило ли вообще браться за перо.
— Думаете, это причина и следствие? — поинтересовался я.
— Что? — переспросил он.
— Мой приезд и смерть вашего друга.
Он смутился.
Франсуаз протянула нашему посетителю руку.
— Не обращайте внимания на тон ченселлора, — мягко произнесла она. — Он, как и все мы, глубоко потрясен трагедией…
Я никогда не читал Багдади, и, говоря откровенно, мне было плевать — застрелился он или нет.
— Садитесь. Выпейте бокал нектара и расскажите, что привело вас к нам.
Франсуаз — демон, и способна сильно влиять на умы и чувства людей. Я видел, как от одного ее слова собеседник мог прийти в бешеную ярость или исполниться глубоким спокойствием.
Зденек Лишка принял у демонессы бокал, и, подойдя к бару, налил его до краев. Он выбрал не цветочный нектар, но марокканское вино — и довольно крепкое.
Я отозвал девушку в сторону.
— Любовь к бутылке — неотъемлемая черта богемы, — заметил я. — Теперь мы с тобой сыграем. Я скажу тебе, зачем к нам пришел этот прихвостень знаменитого алкоголика. Если я прав, мы выставим его и уедем из Санта Хаваны.
— А если нет?
— Френки, я прав…
Бокал марокканского вина так глубоко увлек Лишку, что мы могли разговаривать, не боясь его ушей.