й Багдади внезапно исчезли.
Прелат кивнул.
— Мы так и не смогли их найти.
— Думаю, Серхио читал им отрывки вслух. Только поэтому они не умерли сразу, в грязной мансарде, — смерть настигла их после, и утащила в призрачный мир. Он отдал рукопись Диане, — или та сама украла ее, уже после смерти поэта. В своей квартирке, девушка прочла рукопись целиком, и выпустила чудовище.
Гном опасливо смотрел на высокие окна.
Особняк был по-прежнему погружен во тьму. Казалось, что свет никогда не озарял его стен. Леди Морвинг сидела за своим огромным столом, и смотрела в никуда.
— Все-таки это были вы, — сказал я.
— Как вы вошли? — спросила она. — Я наложила на дверь охранные руны.
— Магию можно обмануть. Людей иногда тоже. Но не себя.
Я устроился в одном из кресел; свет не зажигал.
— Это не было убийством, — произнесла Лора.
Она не оправдывалась. Просто говорила.
— Вы заботились о нем? — спросил я.
— Думаю, недостаточно. Позволила вертеться вокруг него таким, как Диана, Люсинда. Лишка. Надо было заставить его бросить пить. Жить нормально.
Леди Морвинг помолчала.
— Думаю, у меня бы получилось. Если бы захотела.
— Но вы боялись уничтожить его.
— Да… Мне все говорят, что я слишком властная. Я могла заставить Серхио измениться. Но тогда он перестал бы быть самим собой.
— И не смог бы писать?
Я не видел лица Лоры; но понял, что она улыбнулась.
— Стихи были для него всем, — ответила леди Морвинг. — Поэтому я и влюбилась в него. Серхио… Его наполняло то, чего я лишена. Не знаю. Какая-то детскость, непосредственность. Полет. Я знала, со мной он всего этого лишится.
— Вы не должны винить себя, — сказал я.
— Но я виню. Когда он показал мне последние главы поэмы… Это было ужасно. Я давно видела, что он пишет все хуже. Постоянные его пьянки, девочки… Но та рукопись никуда не годилась. Я поняла, что если Серхио ее опубликует, то перестанет быть великим поэтом.
— Вы сказали ему об этом?
— Да. Но он не слушал. Говорил, что я никогда его не понимала. Что я сухая, бессердечная. Не женщина, а деревянные счеты. Так он меня называл.
— Вы не должны винить себя Лора, — повторил я. — Вы не могли спасти его как человека. Но спасли в нем поэта.
— Я убила его, — произнесла леди Морвинг. — А вы говорите, что спасла.
— Можно думать, будто любишь человека, — сказал я. — А на самом деле убивать его. И наоборот.
В комнате зажегся свет; трое стражников, во главе с претором, подошли к столу леди Морвинг.
Она не произнесла ни слова; просто встала и пошла вместе с ними.
— У гнома нет никаких доказательств против вдовы, — заметила Франсуаз, глядя им вслед.
— Они и не нужны. Леди Морвинг во всем сознается.
— Почему?
— Лора отдала мужу слишком много себя. Все надеялась, что когда-нибудь он изменится. Такие надежды погубили больше людей, чем войны и эпидемии… Теперь, после его смерти, ей хочется обо всем забыть. Но это невозможно, пока у нее есть тайна. Это как осколок, застрявший в теле, — станет просыпаться и напоминать о себе снова и снова. Пока не вырвешь его…
— Что с ней будет?
— Серхио писал проклятые стихи. По его вине погибло много людей. К тому же, Лора богата. Не думаю, что ей грозит серьезное наказание. Скорее всего, отделается штрафом в пользу казны.
Франсуаз помедлила.
— Значит, леди Морвинг убила мужа, когда узнала, что поэма пожирает людей?
Я коснулся перевернутого креста.
Черный сгусток астрала вспыхнул и забурлил под моими пальцами.
— Нет, Френки. Лора до сих пор этого не знает. Ее спасла сила Мухалдерроя.
— Но тогда почему?..
— Можешь не верить, но она любила Багдади. Тот разрушил свою жизнь, растратил талант, перечеркнул будущее. У него оставалось лишь одно — доброе имя, слава великого поэта. Леди Морвинг было проще убить своего мужа, чем смотреть, как и это гибнет.
— Тогда она сумасшедшая.
— Наверное… Ей хотелось сохранить хоть что-то хорошее, из воспоминаний о Серхио. А тот был готов испортить даже последнее…
За окном начал моросить дождь.
Фейри складывали золотые крылья, и превращали их в зонтики.
— Что будет с поэмой? — спросила Франсуаз.
— Останется неоконченной. Это не единственная книга, которую ждала такая судьба.
— А читатели? Они узнают правду о Серхио Багдади?
— Публика? Френки, публика будет счастлива. Ведь у них появится еще один застреленный поэт.
ШКАТУЛКА ОЖИДАНИЯПятый Багряный грех
Уолдо Каннинг знал, что никогда не умрет. Он был стар — настолько, что даже сам не помнил, когда родился. Его волосы давно поседели, свисая с головы слипшимися клоками. Иногда под ними начинало чесаться, и тогда он брал большую щетку — старую, с металлическими зубьями, и проводил по коже, раздирая в кровь.
Уолдо редко выходил из дома. Да это и домом-то нельзя было назвать — маленькая, темная комнатка в полуподвале, забитая всяческим барахлом, пропахшая пылью и дряхлыми вещами.
Ему не нужен был свет — он наполовину ослеп от старости и не мог читать.
Когда-то, давным-давно, у Уолдо начали выпадать волосы — они вылезали целыми клоками, и старик разминал их в пальцах. С тех пор, на голове осталась большая лысина; плешь всегда казалась ему холодной и влажной на ощупь.
Потом волосы перестали вылезать, и он не знал, почему.
Каннинг передвигался с трудом. Его спина скрючилась, а грудь сжалась, и по ночам ему было больно кашлять. Тогда он вставал с кровати, вытаскивая ноги из грязной простыни, и ковылял через всю комнату к покосившему столу, где стояла шкатулка.
Шкатулка, благодаря которой он жил вечно.
Уолдо Каннинг открывал ее, и его старые, наполовину отмершие пальцы чувствовали золотую резьбу крышки. Там была картинка — очень красивая, он помнил, что красивая, но вот теперь никак не мог понять, что именно она изображала.
Его глаза уже не были в состоянии рассмотреть.
Уолдо Каннинг улыбался, вспоминая, как наполнял свою шкатулку. Старик опускал пальцы внутрь и перебирал то, что в ней лежало.
В эту ночь шел дождь — сильный, холодный, и Уолдо продрог. Он кутался в платок, шерсть давно истерлась, оставив только прожилки. Потом долго стоял над спиртовкой, прикасаясь пальцами к металлической кружке, в которой закипала вода.
Сперва ее поверхность была холодной и влажной, как дождь снаружи, потом начала теплеть.
Уолдо нравилось думать о том, что смерть не властна над ним.
Старик знал, это правда — он пережил всех сверстников, и из своей маленькой каморки в полуподвале наблюдал, как взрослели, старились и умирали люди. А сам оставался жить.
Потом кружка раскалилась, и ему стало больно; но все же прикосновение жаркого металла казалось очень приятным в промозглой комнате, в которую из щелей в окне заливал дождь.
Тогда он стал держать руку возле кружки, чувствуя ее тепло, и время от времени, исподволь, украдкой, как маленький ребенок, дотрагивался пальцами до раскаленной поверхности.
Уолдо любил детей.
Во дворе всегда их было много — и им всегда было нечем занять себя. Ходили группками и были рады любой компании. И тогда Уолдо поднимался к ним и начинал говорить.
И они отдавали ему свою жизнь, делая бессмертным.
Старик приводил сорванцов в маленькую комнатку и показывал вещи, которые собрал. Их было немного, он уже не мог рассмотреть, что из себя представляют его трофеи, и дети сами рассказывали ему.
Они много говорили Уолдо, и многое отдавали.
Старик услышал, как за стенами прогрохотал гром, и зябко поежился. Потом перепончатые уши уловили шум булькающей и вскипающей воды.
Он улыбнулся.
Ноги шаркали по полу, когда Уолдо Каннинг брел к столу со своей шкатулкой. Ручка у кружки тоже была металлической, и он обернул ее тряпкой, чтобы не обжигать пальцы. Его потрескавшиеся губы умакивались в кипяток, он пил, и чувствовал, как начинает согреваться изнутри.
Зачем жил старик?
Что доставляло ему радость?
К чему стремился?
Уолдо Каннинг не задавал себе этих вопросов — больше не задавал. Когда за маленьким окном, находившимся на уровне земли, светило солнце — он выходил, все так же кутаясь в протертый шерстяной платок, и с умиротворением сидел на скамейке, чувствуя, как теплые лучи насквозь прогревают иссохшее скрюченное тело.
В те дни, когда было особенно тепло, он снимал накидку, и потом долго и с удовольствием вспоминал о таких прогулках.
И там его обступали дети. Он любил детский смех, их голоса — старик не мог бы распознать по лицам своих маленьких друзей, но голоса — голоса он никогда не путал.
Уолдо слышал их и сейчас, когда перебирал сухими скорчившимися пальцами содержимое шкатулки. Он помнил, что говорил ему каждый из них — двадцать лет назад, тридцать, очень давно.
Все они были здесь — в маленькой комнатке. Они окружали его, говорили с ним, а он отвечал.
Уолдо не знал, отчего дети так доверяют ему, и не пытался понять.
Его руки нащупали что-то очень холодное, круглое и наполовину сломанное. Он снова улыбнулся.
Старик вспомнил маленькую девочку, которая всегда говорила тихо и неуверенно. Малышка тоже сидела здесь, в этой каморке, и пила кипяток из металлической кружки. Ветер ударил в стекло, Уолдо Каннинг поежился.
Все они умерли — и мальчики, и девочки, умерли очень давно, и только их голоса звучали в его стенах, разговаривая с ним. Они тянули к шкатулке маленькие детские ручонки, пытаясь открыть крышку и забрать оттуда то, что положили в нее.
В такие дни Уолдо боялся — ему казалось, что кому-нибудь из них удастся это сделать, удастся забрать маленькие вещицы, такие приятные на ощупь, забрать их себе — и тогда он, Уолдо, умрет.
Он забирался на кровать, закрываясь с подбородком порванным одеялом, и смотрел на свою шкатулку.
Но никому не удалось ее открыть, и Уолдо Каннинг снова успокаивался.