Среду за средой мы смотрели, как команда звездолета блистает мастерством в квадранте Дельта и преодолевает очередное препятствие в путешествии, которое должно было занять больше семидесяти лет. Поначалу мы с мамой смотрели сериал, сидя вместе на диване. Потом сидя бок о бок на ее больничной койке. И, наконец, когда она уже больше не приходила в сознание, я смотрела его, сидя рядом и держа ее за руку. Она не дожила трех месяцев до заключительной серии.
Так что в десять вечера в среду, 7 февраля 2001 года, я обмывала тело матери и жалела, что не могу включить «Звездный путь». Я заглядывала в лица других женщин и понимала, что никогда не смогу объяснить, почему хочу включить телевизор. Почему хочу еще раз посидеть с мамой в тот момент, когда начальные титры освещают огнями сверхновых звезд и варп-двигателей наши лица. Почему мне в этот момент особенно необходимо знать, что некоторые вещи остаются неизменными. Почему я жажду другого понимания времени. Я никогда не смогла бы объяснить, что все мы – и я, и моя мать, и капитан Джейнвэй, и «Вояджер» – были вместе много лет в этом возвращении домой, которое, как мы знали, может продлиться всю жизнь.
Десять дней спустя мне исполнилось двенадцать.
Я проснулась в доме, где царствовала тишина, и, как все предыдущие десять раз по утрам, засомневалась, не привиделось ли мне это все. Может, если я открою дверь и дойду по застланному серым ковролином коридору до соседней комнаты, то увижу ее, лежащую там, с капающими капельницами, с гудящими механизмами, с дыханием, шевелящим воздух вокруг нее, спящей. В то утро, как и все последние десять утр, я лежала в постели, пока сомнения не исчезли. Это реальность. Это останется реальностью до конца моей жизни. Это будет реальностью и после того, как я умру.
Я выпростала из постели голые ноги. На мне была одна из ночных рубашек, которые сшила для меня мама. Каждое лето она шила по три рубашки: две с длинным рукавом, одну с коротким – две хлопковые, одну фланелевую. Каждый год делала их на размер больше, тщательно выкраивая передние карманы так, чтобы те идеально попадали в узор. Эта рубашка была мне мала, поскольку последние два года мама недостаточно хорошо видела, чтобы шить, и не могла сидеть, чтобы пользоваться машинкой. Проймы врезались в подмышки.
Мы с мамой родились в один день, и в любой другой год я пробежала бы по коридору и забралась бы к ней в постель. Отец принес бы нам горячий шоколад или букет цветов и назвал нас «новорожденными». Мать тискала бы меня и говорила, как каждый год: «Ты – лучший подарок на день рождения за всю мою жизнь». Вместо этого я осталась в своей спальне, старательно оттягивая момент, когда придется открыть дверь и обнаружить, что ее нет.
Месяцами картонный сундучок стоял на полу спальни, и я старалась не обращать на него внимания. В те месяцы он символизировал будущее, которое, я надеялась, никогда не наступит. Теперь же я медленно слезла с кровати и опустилась перед ним на колени. По одной открыла защелки, продлевая мгновение. Первым, что я увидела, откинув крышку, был большой черный альбом для рисования на спирали с двумя красными грушами на обложке. Дыхание участилось, когда я вынула его и открыла на первой странице.
Дорогая моя Гвенни!
Перед тобой опись писем и памятных подарков, отложенных для празднования твоих значимых жизненных событий. Я составила ее на случай, если что-то произойдет с самими письмами и подарками. Ручку, которой я составляла опись, тоже дарю тебе, и пусть она доставит тебе удовольствие.
С любовью, мама
К переплету альбома была прикреплена зеленая с золотом перьевая ручка, та, в которую заливают жидкие чернила. Я высвободила ее, ощутив в ладони неожиданную увесистость. От слез слова на странице передо мной расплывались. Мама показывала этот альбом несколько лет назад, и, как сундучок, я задвинула его на задворки сознания: еще один инструмент, которым не хотелось учиться пользоваться. Я измерила его толщину пальцами и обняла, прижав к ребрам, желая слов, которые были обещаны внутри.
Содержимое, до этого прикрытое альбомом, доходило почти до самого верха. Коробки и футляры разных форм и размеров складывались в трехмерную головоломку. Прикрепленный внутри сводчатой крышки тонкий лист миллиметровой бумаги перечислял полное содержимое сундучка. Я провела пальцем по списку. Дни рождения сменялись вручением аттестата и диплома, свадьбой, рождением детей. Галочка рядом с каждым пунктом показывала, что подарок присутствует и учтен.
Я перебирала верхний слой свертков, пока не нашла тот, на котором была пометка «Двенадцатилетие Гвенни». Картонная коробочка с узором из морских раковин, перевязанная розовой волнистой ленточкой. Держа ее в руке, я ощутила первый острый укол любопытства: захотелось увидеть, что выбрала для меня мама. Я развязала ленточку и открыла коробку.
Внутри нашла медное колечко в форме цветка с крохотным аметистом в середине. Это был наш с ней камень. На обороте открытки было написано: «С днем рождения, милая девочка! Стр. 8». Я пролистала сливочно-белые страницы альбома до нужного места. В верхней части восьмой страницы была фотография кольца, а под ней несколько предложений.
Дорогая Гвенни!
Это мое второе кольцо с камнем-талисманом. Я всегда хотела такое, когда была маленькой, и просила бабушку Лиз купить его. Наконец она сжалилась, и мы выбрали хорошенькое маленькое колечко в местном ювелирном магазине. Как я его любила – и описать нельзя! Однажды, придя поплавать на Террас-Пландж, я завернула его в полотенце, чтобы не потерялось. Когда вышла из воды, оно пропало. Я была безутешна. Мы с бабушкой Лиз нашли замену в магазине «Кост-Плас» в Сан-Франциско. Надеюсь, тебе оно тоже понравится.
Целую, обнимаю,
мама
Кольцо пришлось впору на указательный палец правой руки. Я надела его и попыталась представить, как мама в первый раз надевает то же кольцо на свой палец. Постаралась запечатлеть ее в сознании такой – маленькой девочкой, ощущающей вину из-за потери прежнего кольца, благодарной за новое. Больше трех десятилетий отделяли тот момент от этого. Я родилась в то утро, когда маме исполнилось тридцать семь. В этот день ей исполнилось бы сорок девять. Я держала раскрытый альбом на коленях и водила пальцами по следам, оставленным ее ручкой. Слова, написанные, чтобы перекрыть пропасть между нами, прорывались сквозь пространство и время. Я перечитывала их снова и снова.
Не помню, как узнала, что мама больна. Память переключается на какой-то другой день после того, когда она вернулась от врача, узнав, что уплотнение в груди – не закупоренный молочный проток, оставшийся после того, как она кормила меня грудью. Я не помню бело-голубого дома, где мы жили, когда это случилось, лишь смутные очертания занозистых деревянных детских «лазалок» и обоев в спальне с уточками по верхнему краю. Где-то в этом доме должен был быть крохотный черно-белый щенок, бордер-колли с сильным пастушьим инстинктом и разноцветными глазами. Но Типпи вспоминается мне лишь полностью взрослой собакой: белая полоска на ее носу испачкана землей, в пасти резиновый шланг, оторванный от папиной системы дождевания, хвост виляет из стороны в сторону. Тот щенок, как и первый диагноз, затерялся в первичном бульоне «до того, как».
Дом, который я помню, был светло-серым, двухэтажным, прятавшим фасад за занавесом из лиловой глицинии. У него была обширная веранда, обставленная белой плетеной мебелью, и латунный почтовый ящик рядом с входной дверью. Через несколько домов слева стоял величественный особняк, где в 1960 году снимали фильм «Поллианна», где моя бабушка играла в массовке. Когда мы поселились в этом доме, бабушка Лиз еще жила в полутора кварталах дальше по улице. Моя мать, подобно морской черепахе, вернулась в места, где выросла, чтобы растить собственную семью. Наш новый дом был намного больше того, из которого мы уехали, с четырьмя спальнями, гаражом на две машины и плавательным бассейном на заднем дворе, а купили его на наследство, незадолго до того полученное от родственницы по материнской линии. Мы въехали туда вскоре после маминого ракового диагноза, на третье в моей жизни Четвертое июля.
Мама перекрасила все четыре спальни в оттенок акварельного неба. Я в то время переживала «фазу принцессы», и пришла в восторг, когда отец натянул тент из полупрозрачной москитной сетки над моей кроватью из полированного дерева, – я чувствовала себя точь-в-точь диснеевской Жасмин, только без тигра.
У нас с братом были общая ванная и одна стена. Комната Джейми стала вместилищем внушительной коллекции «Лего» и стеллажей, заставленных миниатюрами из «Подземелий и драконов» на разных этапах раскраски. Я завидовала его воображаемым мирам. Он мог проводить наедине с ними часы, огражденный от тревог о здоровье матери, которые уже делились и множились внутри дома. Мои собственные воображаемые игры были бессистемными, расплывчатыми вариациями на тему «моя кровать – пиратский корабль» или «приготовление волшебных зелий из грязи». Время от времени мне предоставлялся доступ в его утонченную мультивселенную. Брат не возражал, если я наблюдала, как он раскрашивал или читал, при условии, что я буду помалкивать. Я жаждала его внимания, как воздуха, и одного-единственного слова или неохотно брошенного взгляда было достаточно, чтобы питать меня один блаженный час за другим. Он называл меня Гвенни – в честь королевы Гвиневры из его любимого фильма «Камелот». Хотя в метрике я была Женевьевой, прозвище закрепилось.
Улица перед домом представляла собой широкую аллею, вдоль которой выстроились магнолии, клены и гинкго. Один ее конец выводил на главную улицу – она вела к центру Санта-Розы; другой – к местному кладбищу. Каждое Четвертое июля родители – пока жили там вместе – устраивали для всего квартала вечеринку на улице перед нашим домом. Отец, англичанин-экспат, обожал американский День независимости, но помимо звездно-полосатого всегда поднимал на флагшток «Юнион Джек».