Вечерами после школы нормальных занятий у меня не было, поэтому я остужал жар воображения на страницах фэнтези и супергеройских комиксов и навязчиво сочинял собственные истории – развивал собственные внутренние миры – на листах сложенного картона и бумаги, которые мне поставлял отец. Я все больше идентифицировался со странным, девиантным, иным; я чувствовал себя суперзлодеем, но пытался выковать некий этический кодекс и хоть какое-то ощущение своего взрослого мужского «я» – а направлять меня могли только герои комиксов, воины-варвары и отцовская закадровая разновидность ревностного проактивного социализма.
Моей первой серьезной попыткой создать оригинального супергероя, заключившего в себе эти миазмы подросткового ангста, был Монад – его я придумал в четырнадцать лет. Он был британский герой и суперспособности черпал из своих «эмоций». Втайне же он был морским биологом и одиноко жил в пляжном коттедже на западе Шотландии, пока к нему на порог не явилась роскошная хиппушка, преследуемая безумным суперзлодеем-насильником. Наш герой Иэн Кинкид (названный в честь двух моих лучших друзей по начальной школе), он же Монад, не тратя времени зря, отлупил приапического гада и услал куда подальше.
Одной левой расправившись с сюжетом про изнасилование и бесстыдными подростковыми фантазиями о рыцаре в сияющих доспехах, история резко сменила тон и переместилась в Северную Ирландию, а затем набухла тоскливым ужасом и моей личной разновидностью нарочитой, неосведомленной «релевантности» – в стиле, каким я воображал стиль О’Нила. Северная Ирландия каждый день появлялась в заголовках, и посыл мой был равно прочувствованным и невежественным: в этом ужасном конфликте не разберется даже супергерой. То был первый комикс, который я почти закончил, нарисовав двадцать пять тщательно детализированных страниц – порой под двадцать шесть панелей на страницу. (В большинстве комиксов, как вы помните, на страницу приходится где-то между пятью и девятью панелями.)
По выходным я навещал отца, который, оставшись в одиночестве, завел привычку всю еду варить; целых кур он предпочитал варить, а не запекать в духовке или жарить на сковороде. Он варил стейки, бараньи отбивные и печень, даже самые сочные куски мяса превращая в бледные, серые, волокнистые зомбикотлеты. Защиты ради я запечатался внутри своего мирка и не мог постичь, как тяжело отец переживал развод с мамой. Он стал больше пить, но, по-моему, я даже не связывал его поведение с тем, что мы все недавно пережили.
Я отвергал музыку своих сверстников (Tangerine Dream и Gong, с одной стороны, REO Speedwagon, KISS и Meat Loaf – с другой) и отыскал собственный бестолковый путь к аутентичности через радиопередачу Тони Кэпстика Folkweave вечерами по средам. В часы одиночества я строил свой мир под взвизги волынок и хрустальные переливы кельтской арфы Алана Стивелла[151]. Я настойчиво советовал друзьям рисовать собственные комиксы, сочинять своих персонажей и истории. По субботам мы молча сидели у отца в спальне, усердно рисуя друг для друга новые приключения.
Я забросил «Монада», наскребя историю, в которой сексуальная инопланетная диктаторша переоделась Гитлером и во главе космических нацистов пошла в атаку на мир. Извергнув эту мозговую блевотину, я догадался, что уперся в тупик, и она даже не добралась до бумаги. Впрочем, Расс Майер[152] ее у меня с руками бы оторвал. Но меня теперь больше интересовали герои-варвары – Конан, король Кулл и Бран Мак Морн[153]; вдобавок варварские истории – удачный предлог на каждой странице рисовать почти голых танцовщиц. Куда уж там супергероям.
К середине семидесятых писатели «Марвел» владели монополией на изощренных супергероев, которые мне нравились больше всех. Создатели комиксов «Марвел» никогда не говорили со мной свысока, помогали мне ориентироваться в моем беспокойном внутреннем пейзаже и его картографировать.
А что лучше всего, на «Марвел» работал Дональд Макгрегор:
БАБОЧКИ ВЗЛЕТАЮТ, СТИРАЯ НОЧНОЕ НЕБО. ЛАВИНА ЦВЕТА РАЗМЫТА, МЕМБРАННЫЕ КРЫЛЬЯ РАЗРЕЗАЮТ ВОЗДУХ, ЭФФЕКТ ЖИВОЙ ПУЛЬСАЦИИ ВИТРАЖНОЙ РОСПИСИ. В НЕМ ВПЕРВЫЕ СМУТНО ШЕВЕЛИТСЯ СТРАХ.
Повествование здесь – типичный Макгрегор: вычурное, на пределах общепринятой грамматики, с болезненным привкусом самоанализа. Такова была комиксовая версия прог-рока, который слушали мои одноклассники и презирал я, – King Crimson, Greenslade, Yes, – и однако, тексты Дона Макгрегора мне нравились.
Его работы пылали священным огнем праведной ярости, полной любви. Его фанаты пылкостью не уступали своему идолу в струящейся пиратской рубахе и были такие же громогласные, но даже это не спасло его изысканные комиксы от закрытия, когда в «Марвел» пал топор. Тонко чувствующих авторов сменили бизнесмены, и они ввели новый фирменный стиль – теперь зазубренные лезвия экспериментов полагалось покрывать пластмассой. От этого Макгрегор был еще круче – мученик от искусства, принесенный в жертву на алтарь категорического отказа уступить хоть одну каплю крови, пота, туши и слез. В интервью он был напорист и умен – герой школьников-нонконформистов по всей Земле.
ВОТ, ЗНАЧИТ, ПОСЛЕДНЯЯ УТРОБА. СМЕРТЬ! ГЛЯДИ! УСТРЕМИ РАНИМЫЙ ВЗОР В ПРОНЗИТЕЛЬНЫЕ ЛЕЗВИЯ. М’ШУЛЛА СТОИТ, ИЗМАРАННЫЙ МАРСИАНСКОЙ КРОВЬЮ… ВАГНЕРОВСКАЯ МУЗЫКАЛЬНАЯ ДРАМА, СВИРЕПЫЕ ЛИБРЕТТО ТЕКУТ ВОДОВОРОТАМИ МАРСИАНСКОГО РАСПАДА. ШАГАЙ ВПЕРЕД, МЕНЕСТРЕЛЬ, ПРИУКРАСЬ СВОИ ПЕСНИ О СЛАВЕ ВАРВАРОВ, А МЫ СТАНЕМ ПОПИВАТЬ КИСЛЫЙ ГРОГ И ДЕЛАТЬ ВИД, БУДТО СОН НАШ НЕ ТАИТ КОШМАРЫ!
Балансируя на тонкой грани абсурда, такие вот строки (изображавшие, заметим в оправдание Макгрегору, делирий персонажей в заброшенной машине виртуальной реальности) восхищали меня лирическими аллюзиями; они рождали образ писателя-визионера, что швыряет слова на бумагу, как Поллок швырял краску на холст. Имя Макгрегора практически вычеркнуто из общепризнанной истории развития супергеройских комиксов, однако на следующее поколение он повлиял безмерно. Я вырос, мечтая быть писателем, который умеет изливаться полностью, как Дон.
В его «Jungle Action» № 19 фигурировала жестокая боевая сцена, в которой Т’Чалла выходил на битву не с ку-клукс-кланом, но с подобной организацией, – действие разворачивалось в супермаркете, и в ходе ее злобная белая старуха раскроила Черной Пантере череп банкой кошачьего корма. Потрясающая сцена; мы столько лет наблюдали, как сшибаются планеты, но теперь ужасно правдоподобная двухдюймовая рана на голове Пантеры переворачивала все нутро – с ней уже не могли тягаться громоподобные, однако слишком привычные удары, от которых рушилась кирпичная кладка у Кирби.
У Макрегора было еще одно дитя любви под названием «Ворон-Убийца: Воин миров», центральный стрип в «Amazing Adventures». Серию он унаследовал от Роя Томаса и Нила Адамса, которые изначально и сочинили это продолжение «Войны миров» Герберта Уэллса: здесь пришельцы с Марса вновь прилетают на Землю сто лет спустя и, усвоив уроки, преподанные им в эдвардианской Англии, успешно завоевывают планету и превращают человечество в перепуганную и деморализованную расу рабов. В мире Ворона-Убийцы людей разводят для гладиаторских боев, развлекающих марсианскую знать, или в качестве пищи для адских марсианских вечерних трапез. Против Красной Угрозы сражается банда потрепанных партизан под командованием рыжеволосого мессии Джонатана Ворона, он же Ворон-Убийца, величайшего из гладиаторов, который весьма эффектно изображает постапокалиптического Спартака – этакий явившийся загодя «Воин дороги»[154] в предпанковской коже и цепях, как будто на падение цивилизации мгновенно откликнулся глэм-рок.
И так же мгновенно Макгрегор взялся за работу, адаптируя многообещающую, однако почти не развитую предпосылку серии к собственным, более широким интересам. Рецептурные сюжеты про инопланетное завоевание полетели в окошко, а вместо них явились шокирующее насилие, этическая двусмысленность, ярко нарисованные персонажи, формализм повествования и обширные поэтические отступления на темы любви, нравственности и страдания. У Макгрегора был идеальный партнер – художник Ф. Крейг Расселл, чье дизайнерское и тонко-психоделическое нуво развилось из романтической школы Барри Смита и отвешивало поклоны Бёрдслею и Мухе, что прекрасно сочеталось с возвышенным тоном и устремлениями комикса.
Типичные выпуски Макгрегора «Только компьютеры меня и уважают!», «Мятежники января и далее!», «Утро после утраченной жертвы» или «И все наши поколения видели революции» – смелые декларации с заламыванием рук, рокотавшие убежденностью и знамениями. И он был провидцем: в истории, опубликованной в 1975 году, подробно описывается распад семьи коренных американцев, чьи социальные связи безжалостно обрубаются, когда они тонут в синтетических мирах персональной виртуальной реальности. Как холодные клиники из кошмаров и анатомические театры марсиан, эти рукотворные миры оторванного от жизни кода и фальши сопоставлялись с извечным жаром, по́том и товариществом, лучше всего олицетворяемыми Вороном и его отрядом. Отряд был на удивление разнообразным собранием протопанков, мечтой демографа: Старый Череп, М’Шулла Скотт, Сокол, Мятный Джулеп, Вулкана Зола и Кармилла Фрост – крутой старик, чернокожий гладиатор, коренной американец, три женщины и рыжеволосый Ворон. Племя фриков-единомышленников, объединенных изгойской странностью и бунтарством. Бритые, татуированные, с пирсингом и идеалами, партизаны Ворона были героическими мятежниками и ролевыми моделями зачаточной альтернативной культуры.
Американские комиксы темного века вещали смертельно серьезно, и в них почти не оставалось места абсурду. Но был один американский писатель – язвительный, не очень терзаемый душевными муками и не такой чинный, как прочие, хотя не менее искренний и гораздо практичнее любых своих современников. Его работы полнились неким мрачным и скептическим еврейским сюрреализмом, который особенно любили его молодые британские поклонники, – многие впоследствии вернут в