, и тут Поли Стайрин со своей группой X-Ray Spex запела песню со своего нового сингла – бодрый шербетовый шторм чистой панковской психоделии под названием «The Day the World Turned Day-Glo»[159]. Когда они доиграли последний пылкий припев, я уже был панком. Я всегда был панком. Я всегда буду панком. Для меня панк свел воедино все. Романы Майкла Муркока про Джерри Корнелиуса – это панк. «Правящий класс» Питера Барнса[160], Деннис Поттер[161] и «Заключенный» – тоже панк. «Заводной апельсин»[162] – панк. «Если…» Линдсея Андерсона[163] – панк. «Монти Пайтон» – панк. Сексапильные девочки фотографа Боба Карлоса Кларка[164] – панк. Комиксы – панк. Даже книжки Ричмал Кромптон про Уильяма[165] – панк. Собственно говоря, как выяснилось, практически все, что мне нравилось, – это панк.
Впервые с начальной школы Мосспарк мир обрел какую-то логику. На моей внутренней небесной тверди выстраивались новые блистающие созвездия. Я словно родился заново. Всеобщий дух «делай, что хочешь делать», возвратился ко мне, ухмыляясь с любительских пластинок, которые я покупал и лелеял, хотя проигрывателя не имел. Синглы групп, которые зачастую толком не умели ни играть, ни петь и все равно писали прекрасные яростные песни, изливали свои юные души, свой опыт и вдохновение в записи, за которые платили из пособия по безработице. Если эти блистательные ушибки так могут, я, такой же ушибок, тоже смогу. Когда в «Самых популярных» появился «Jilted John», альтер эго актера и комика Грэма Феллоуза, и спел про автобусные остановки, неудачный роман и кризис сексуальной идентичности[166], меня заворожило его бесстыжее любительство, его низведение величайших проблем поп-музыки до обзывательств в песочнице, его деконструкция мачистского рок-вокала до женоподобного хныканья шеффилдского нюни.
Эта музыка отражала мой опыт подростковой жизни, серии горьких обломов и разочарований, которые можно в итоге искупить искусством и музыкой, если достанет юмора, интеллекта и хоть крохи таланта. Для меня в этом и был настоящий панк, подлинная оборотная сторона крутизны, и я почувствовал, что всемогущ. Лузеры, отвергнутые, прежде безголосые получили возможность показать, как они способны оживить застойную культуру. На нашей стороне была история, а терять мне было нечего. Мне исполнилось восемнадцать – я пока ни разу не целовался с девушкой, но, быть может, еще не все потеряно. Мне было что сказать, я это понимал, и панк бросил мне спасательный трос, дал мне кредо и лексикон – звуковое сопровождение моей миссии художника-комиксиста, ворчливое ободрение. Уроды, бояки, чудики: можно быть не таким, как все, это ничего страшного. Более того – только так и надо.
Почти тотчас, не имея ни опыта, ни хоть сколько-нибудь различимого таланта к музицированию, я создал группу. Подтянул своих друганов по комиксовым выходным у отца и стал назначать нашему коллективу временные «панковские» названия типа «Отличные игрушки» и «Попросту Димблби». Первые композиции мы записывали, играя на старой папиной акустической гитаре, с бурыми бумажными пакетами и картонными коробками вместо перкуссии. Всякий раз, когда я мучительно осваивал новый аккорд, я писал к нему новую песню. Остальные занимались тем же, и постепенно наше творческое наследие становилось все сложнее и претенциознее. Я не продвинулся дальше гитарного боя, но обнаружил способность сочинять оригинальные песни в любом стиле, и это радовало меня гораздо больше, чем беглость пальцев на грифе. Панк поставил на моих попытках самовыражения поп-культурную печать «одобрено». Мы можем делать что угодно, говорили нам, и ровно так мы и поступали. У меня по-прежнему не было подруги, но я учился воплощать свои фантазии в реальность – для начала уже неплохо.
При всей моей заниженной самооценке, которая отравляла все прочие сферы моего горестного бытия, в своем таланте создателя комиксов и фантастических историй я был уверен твердо. Я не сомневался, что делаю это хорошо. Теперь, когда целое вонючее образовательное учреждение твердило, что шансов у меня ноль, мне было что доказывать.
Возможность начать представилась мне на первом «Комик-коне» в Глазго. Там, в ветхом модернистском отеле «Альбион», между железнодорожными путями и рекой Клайд, моя жизнь навеки переменилась и я вступил на путь, что привел к этой книге. Я собрал свои лучшие стрипы про Гидеона Старгрейва и принес их в папке на молнии, из кожзаменителя, которую таскал с собой, наивно полагая, что с нею выгляжу «профессионалом».
Роб Кинг был совладельцем эдинбургского «Science Fiction Bookshop». Магазин этот, где работали студентики – молодые поклонники фантастики (чуток староваты для панка, чуток опоздали стать хиппи шестидесятых), был точно отзвук или бастард андерграунда. Хотя на самом деле все наоборот: «Магазин фантастической книги» был осколком будущего комиксовых продаж. Новые хиппи учились у своего старого врага: неизменно надежного Босса. Рискнуть и заняться издательской деятельностью – выпустить новый фантастический комиксовый журнал – Роб вдохновился, глядя на успешные продажи французского «Métal hurlant» и его американского аналога «Heavy Metal»[167], а также антологий бывшего автора «Лиги Справедливости» Майка Фридриха «Star Reach» – своеобразной картины бесцензурных фантастических комиксов для взрослых по версии Западного побережья. Снова заработала формула семидесятых: андерграунд и мейнстрим столкнулись, во все стороны полетели частицы, и новизна переметнулась с окраин к увядающему центру.
Робу Кингу попросту понравились мои странички, и он тут же на месте предложил мне по десять фунтов за каждую, которую он опубликует в «Near Myths»[168]. Впервые в жизни ко мне серьезно отнесся другой человек – не мама, не папа и не ребенок пятью годами младше меня.
Мне было восемнадцать, меня собирались опубликовать, и мне предлагали настоящие деньги за то, что я буду писать и рисовать свои бзикнутые эллиптические фантастические истории. Если б мистер Шилдз не умер от рака, я бы ему припомнил. Все сложилось как-то слишком легко. Р-раз – и дверь в будущее отперта, и распахнута, и приглашает меня войти.
Истории «Near Myths» не место в книге о супергероях, но этот журнал вытолкнул меня в мир профессиональных комиксов, которыми я с тех пор и живу. Вдобавок там я познакомился с Брайаном Талботом, создателем «Приключений Лютера Аркрайта»[169]. Я вдохновлялся профессионализмом Брайана, его владением материалом и его дотошными рисунками, в которых гравюры Альбрехта Дюрера сочетались со штриховкой андерграундных карикатур Роберта Крамба[170]. Фигуры он порой рисовал неважно, но зорко подмечал детали и одержимо изучал костюмы и фоны, отчего качество его работ превосходило любые недостатки. Он к тому же был талантливым писателем – может, писатель из него получался даже лучше, чем художник. Но я был панком, мне не требовался лоск – главное, чтоб была убежденность и индивидуальность.
По возрасту ближе всех ко мне был Тони О’Доннелл, который рисовал буйные фэнтези с драконами и воинами. Я счел, что Тони не совершенно безнадежное хипье, как все прочие, и он стал моим якорем в этой тусовке. Прямой как палка, скованный, в бархатном пиджаке а-ля Джерри Корнелиус со значком «Заключенного» (на значке велосипед-«паук» и № 6), я неодобрительно сидел на обкуренных летучках, которые затягивались до бесконечности, пока у меня не плыло в глазах.
Я бросил супергероев ради неочевидных притч, вдохновленных Муркоком, Дж. Г. Баллардом и школой «спекулятивного художественного вымысла» Нового Света. То были сновидческие импровизированные истории, полные свободных ассоциаций, добиравшиеся до крещендо через внезапные склейки и символы. Я, помимо прочего, читал Юнга и в собственных снах и фантазиях отыскивал новые методы рассказывать истории о том, что было для меня важно, предпочитая повести о сексуальных замкнутых аутсайдерах – вооруженных, что неудивительно. Ни единая история не могла закончиться без минимум одной записной красотки, что бродила по руинам Лондона или Нью-Йорка в поисках некоего истерзанного героя с высокими скулами и бременем загадочной вины.
Определившись с образом моего героя, я попытался им стать, переписывая и редактируя собственную жизнь, как очередной рассказ. Челку – по моде семидесятых, с косым пробором, с ней я смахивал на пациента дурдома – я теперь зачесывал на лоб, чтоб получилась гладкая прическа под Битлов. Один бархатный пиджак, какие-то ужасно узкие брюки, ушитые моей сестрой, ботинки «челси» – и я уже выглядел как Джерри Корнелиус, мой личный герой, нигилист из рассказов Муркока и фильма Роберта Фуэста 1974 года, где главную роль сыграл Джон Финч.
Вскоре я уже был не фанатом, стоящим в очереди за билетами и автографами, а гостем на крупных конвентах. Я встречался со своими героями за ужином, и мы оказывались на равных. Как-то раз в Бирмингеме, в оловянные ночные часы, я тащился с ночного киносеанса, забрел на стройплощадку, ждал там восхода и размышлял, как это вышло, что все случилось так быстро.
DC выпустила «Супермена против Мухаммеда Али» – получилось так себе, и на этом моя подростковая любовь к супергероям на некоторое время утихла. Задним числом «Супермен против Мухаммеда Али» смотрится вполне приемлемой тупой фантастикой, хорошо нарисованной Нилом Адамсом и его студией. Но блеск померк. Комиксы и супергерои скучны. Я – панк от фантастики. Идите нахер.