В какой-нибудь книге отыскав опасный или любопытный ритуал, я его опробовал – наблюдал, как он подействует на сознание. Эти опыты неизменно приносили как минимум откровение. Психоделики придавали им голографическую четкость «Звездного пути» в 3D. Лица демонов и ангелов обрели добела раскаленную бритвенную четкость или гротескную чудовищность крысиного лабиринта. Боги и вымышленные существа обладали почти осязаемыми формами. Их можно было рисовать и восстанавливать по памяти, и они совпадали с показаниями бестрепетных психонавтов, побывавших в тех же краях до меня.
Многому я так и не нашел внятных объяснений – только многочисленные гипотезы, которые, возможно, в один прекрасный день угодят в другую книгу. Я лишь не мешал событиям, и они творились под смутным руководством протестантского правильного «я» алмазной твердости, которое никогда не отпускало вожжи. Ритуалы я тщательно снимал и записывал на магнитофон – на этих записях я порой говорил языками и на разные голоса – то мужские, то женские, то абсолютно нечеловеческие. Каждый день был праздник. Я пил шампанское или ел грибы и писал комиксы. Приходили друзья, пили, ели грибы и сочиняли музыку. Каждые две недели из Лондона приезжала моя девушка-подросток – присоединялась к веселью, или наоборот. Соскучившись, я покупал билет на самолет и летел туда, где прежде не бывал. Мир словно проснулся и ожил, – видимо, я все-таки слегка подучился с ним танцевать. Мои комиксы отражали эту новообретенную свободу – стали раскованнее, персональнее и психоделичнее в буквальном значении слова «психоделия» – «ясность души». Самому не верилось, что мне платят за работу, в которой я вскоре наконец распознал практически самотерапию. Приходилось заключить, что мои проблемы и сомнения, мои надежды и грезы разделяют многие другие люди и моя манера выражать все это в вымыслах им тоже близка.
В 1993-м я проехался по Америке вместе с моим напарником по «Зениту» Стивом Йоуэллом и художницей Джилл Томпсон. Джилл была потрясающей альтернативщицей немножко за двадцать и врисовывала себя во все свои работы. Рисовала она странными паутинными штрихами и инстинктивно постигала композицию и действия персонажей. Вместе мы проковыляли по Штатам и очутились в Сан-Франциско, дабы осуществить мою непритязательную мечту – навестить книжный магазин «Сити лайтс», нарядившись в черно-белую полосатую футболку, кожаную куртку, фуражку и броги. Я решил снова отпустить волосы, и они доросли до специфической клочковатости кошачьей травы в заоконном цветочном ящике – отсюда и фуражка: я внушил себе, что похож в ней на писателя-битника. Напившись в кафе «Везувий», где до моего рождения собирались герои – Гинзберг, Керуак, Берроуз, – я почувствовал, что наконец нашел себя и мне плевать, кто что думает.
– Тебе место в клетке, – отметил писатель Том Пейер, когда мы все танцевали под МДМА, точно стриптизерши, празднуя «50 лет ЛСД», годовщину синтеза чудо-наркотика Альбертом Хофманом.
Назавтра, еще весело искрясь, витая по парку Золотые Ворота и вставляя цветы Пейеру в кудри, мы все поклялись вместе поработать над чем-нибудь новым и потрясающим – как-нибудь изменить мир. Читая «Истые галлюцинации» Теренса Маккенны[230] в чикагском международном аэропорту О’Хара, трипуя на тридцати трех тысячах футов над землей, тридцатитрехлетний, как Иисус, посреди международной оттепели в мире, пережившем холодную войну, на свободе в зачарованную эпоху танцев, объятий и делания что пожелаешь в экзотических широтах, я был счастлив, я был исцелен – мама не горюй, и, годы прожив правильным мальчиком, выглядел на десять лет свежее, чем в действительности был.
Почта принесла еще одно мини-богатство – спасибо тем трем выпускам «Спауна» для Тодда Макфарлейна, – и по всему выходило так, что я смогу финансировать эту богемную жизнь бесконечно. Я воображал, как стану писать по сотне страниц комиксов в год и заколачивать бабло, которого хватит еще на пять лет благоденствия, но пузырь уже схлопывался, и приходилось признать, что этот безоблачный период вряд ли затянется надолго.
СМИ подрастеряли интерес к комиксам. Спекулянты, вышедшие на комиксовый рынок, уже расходились – капитулировали в спешке, увлекая за собой индустрию. Бум был раздут искусственно, как экономический пузырь голландской тюльпаномании 1636–1637 годов. Коллекционные издания, первые выпуски и специальные тиражи стоили дорого, это правда, но завышенные цены диктовались раритетностью, а бесконечных фольгированных и голографических вариантов обложек, главным образом производства Image и «Марвел», было пруд пруди.
Хорошие времена заканчивались, но, что важнее, я скучал по дисциплине регулярного сочинительства и нуждался в площадке для выражения своего заново складывающегося взгляда на мир. И с радостью вернулся к работе над комиксом нового типа.
Я решил написать книжку, в которой смогу заключить и проанализировать все мои интересы. У меня уже была невнятная концепция обширного оккультного конспирологического триллера, разворачивающегося в реальном мире и в наши дни. Я пролистал верный «Словарь идиом и мифов Бруэра»[231] в поисках чудны́х имен и любопытных идей – там-то я и отыскал название «Невидимки» и имена для нескольких центральных персонажей, в том числе Рвани Робин, которую Джилл срисовала с себя, Короля Сброда и ведьмы-трансвестита Лорда Тухеса.
Все эти персонажи были мешаниной из меня и моих знакомых. Ливерпульский гопник Дэйв Макгоуэн, которому суждено стать бодхисатвой, – циник из рабочего класса, не дававший мне слететь под откос. Король Сброд – стильный маг хаоса из художественной школы. Рвань Робин – моя чувствительная анима. Лорд Тухес – моя маска неукротимой трансведьмы. А Мальчик – практичный, прагматичный голос разума, который следил за тем, чтоб я всегда оплачивал счета, отчислял налоги и кормил котов. Даже злодеи, слепые гностические силы угнетения, тирании и жестокости, – мои ненависть к себе и страх, овеществленные, нареченные и прирученные, как демоны.
Главным экшн-героем был Король Сброд. Он был моим сверстником, брил голову и зарабатывал сочинительством. В роли анархиста-активиста он заимствовал кое-какие практики у моего отца. Он был адептом тантрического секса и мастером кунфу, носил текучие кожаные плащи, виниловые штаны и зеркальные очки. Король Сброд был припанкованным Джеймсом Бондом, архетипическим чуваком из «Матрицы» за пять лет до выхода фильма и, подобно Нео и Морфеусу, постиг, что вся наша вселенная – часть некой огромной и странной структуры. Я планировал перемешивать наши с ним жизни, облики и миры, пока мы не станем неразличимы. Я не врубался, на что иду.
Мир «Невидимок» – это наш мир. Я старался держаться современности, подбрасывал в комикс названия рок-групп и фильмов, отсылки к текущим событиям. Этот мир был настолько близок к нашему, что в нем даже выходил комикс «Невидимки», – в одной сцене Король Сброд читает его и комментирует: мол, гламурная версия его подлинной жизни. Я добивался идеальной модели. Кукольная вселенная вуду, которую я творил, должна была точно повторять нашу вселенную, чтобы я мог беспрепятственно ходить туда-обратно сквозь проводящую плоскость страницы.
Ладно, это я устроил – теперь люди должны были продолжать читать. Требовалось пообещать им откровения, и я пообещал Тайну Вселенной – я не знал наверняка, что предъявлю в итоге, но не сомневался, что придумаю.
В феврале 1994-го, впав в депрессию и притихнув посреди шотландского зимнего монохрома, я купил билет на самолет в Новую Зеландию, решив запрыгнуть обратно к счастью на шнуре банджи.
Уже сомневаясь, что стоило поддаваться импульсу, я стоял на краешке короткой доски, высунувшейся с моста над рекой Каварау, привязанный тяжелым эластичным канатом за щиколотку, и в кулаке стискивал бумажку с магическим сигилом. Идея заключалась в том, чтобы запустить проект «Невидимки» с размахом, «запалить фитиль», так сказать, динамического «гиперсигила» – магического заклинания в комиксовом формате, которое получит власть менять жизни, а может, и мир.
– Ты кем работаешь? – спросил оператор, пытаясь отвлечь меня от неумолчного монотонного визга ужаса в голове.
Над этим вопросом мне пришлось поразмыслить.
– Я писатель, – вспомнил я сквозь шквал белого шума нейронов. – Я пишу комиксы про Бэтмена.
– Ну, друган, тебе теперь будет о чем писать, – улыбнулся он и начал обратный отсчет с пяти.
На счет «три» последние обрывки «Не надо!» посыпались в голове дождем, точно цифры по экрану. А потом в голове не стало вообще ничего.
– Один! – сказал оператор.
Весь горизонт статично застыл в вечности, точно эстамп на стене гостиничного номера.
И я шагнул.
В этот миг хлещущего хаоса я вбросил свой сигил, а затем меня, точно йо-йо, остановило и подбросило под изогнутой бровью моста. На экстатическом эндорфиновом приходе я доехал до самого Окленда, где наткнулся на редкий экземпляр прославленного гримуара Майкла Бертьё «Руководство по гностическому вуду»[232], содержавшего описания и имена богов-скорпионов, с которыми я встречался годом ранее. Для начала заклинание сработало неплохо, решил я.
Затем, весной того же года, я оказался в Катманду. Идея этой экспедиции родилась из-за документального фильма Дэна Крукшэнка, который мы с моим другом и коллегой по Mixers Ульриком как-то вечером застали по телику; в фильме ветеран телевидения шел по стопам Будды в Индии, Непале и Тибете. Нас особенно заинтриговало его описание храма Сваямбунатх в долине Катманду. Храм находится на вершине холма, и к нему ведут 365 ступеней; утверждается, будто паломник, который сможет взойти по лестнице на одном дыхании, в этой жизни достигнет просветления.
Восхождение далось нам легко – и говорить не о чем, оба мы были молоды и спортивны. Помимо сияющего улыбкой сморщенного буддийского монаха – мы как будто на краткую аудиенцию к Йоде попали, – в тот день почти ничего не случилось. Мы сидели, попива