– Вперед! На битву! К победе! – И суперсыщик Блумквист вскочил, словно его ужалила оса. Нельзя, чтобы его вновь обнаружили под грушей.
– Прощайте! – сказал он воображаемому собеседнику.
Калле чувствовал, что прощается с ним на довольно долгий срок. Война Роз не оставит ему много времени для того, чтобы он, полеживая на зеленой лужайке, рассуждал о преступности. Да это и хорошо. Откровенно говоря – пустое дело ловить преступников в этом городе. Подумать только! Целый год прошел с тех пор, как поймали грабителей!… Воистину, добро пожаловать, война Алой и Белой Розы!
Однако воображаемый собеседник долго и тревожно смотрел ему вслед.
– Прощайте, – снова повторил суперсыщик. – Я призван на военную службу. Но вы не беспокойтесь. Я не склонен думать, будто именно сейчас может случиться что-нибудь серьезное.
Не склонен думать! Не склонен думать! Вот бежит суперсыщик, которому следует охранять безопасность общества, вот он бежит, весело насвистывая, и его босые загорелые ноги усердно топчут садовую дорожку, когда он мчится к Андерсу и Еве Лотте.
Не склонен думать! На этот раз вы ошиблись, господин суперсыщик!
2
– В нашем городе всего две улицы – одна центральная, а другая задворки, – так объявлял, бывало, пекарь Лисандер всем, кто приезжал в их город из других мест. И пекарь был прав. Стургатан и Лильгатан – вот все, что там было, да еще площадь Стура Торьет[2]. Остальную часть города составляли маленькие, вымощенные булыжником переулки и тупички, расположенные на холмах и ведущие вниз, к реке. Или вдруг неожиданно оканчивающиеся у какого-то старого обветшалого дома, который по праву своего почтенного возраста упрямо стоял, загораживая дорогу и сопротивляясь всяким попыткам современной перепланировки города. На окраинах можно было, вероятно, найти одну или две спланированные по-современному одноэтажные виллы, утопавшие в великолепных садах, но это было исключением. Большинство садов, как и у пекаря, изрядно заросло старыми шишковатыми яблонями и грунтами или же было покрыто отслужившими свой век лужайками, которые никогда не подстригались. Большинство домов тоже было того типа, что и у пекаря, – большие деревянные строения, которые архитектор прежних времен, одержимый безумной страстью к красоте, разукрасил совершенно неожиданными балкончиками, зубцами и башнями. Красивым этот город, строго говоря, не был, но отличался каким-то старинным домашним уютом и покоем. А возможно, в известном смысле и какой-то прелестью. Во всяком случае в такой вот теплый июльский день, когда розы, и левкои, и пионы цвели во всех садах, а пышные кроны лип на Лильгатан отражались в реке, которая медленно и задумчиво текла по своему руслу.
Когда Калле, и Андерс, и Ева Лотта бежали вдоль берега реки по дороге в штаб-квартиру Алых, они вовсе не задавались вопросом: красив их город или нет? Они знали лишь, что он замечательно хорош как поле военных действий Алых и Белых Роз. Там было столько закоулков, чтобы прятаться, заборов, чтобы перелезать через них, маленьких извилистых переулочков, чтобы отвязаться от преследователей, крыш, чтобы туда взбираться, а также дровяников и разных служб в усадьбах, чтобы забаррикадироваться изнутри. И до тех пор, пока город обладал такими исключительными преимуществами, ему вовсе не нужна была красота. Достаточно того, что солнце светит, а на булыжниках, которыми вымощены улицы, так тепло и приятно ступать босыми ногами. Ощущение было такое, словно в каждой клеточке вашего тела поселилось лето. Чуть гнилостный запах реки, который то тут, то там смешивался со случайными ароматами роз, доносившимися из какого-нибудь ближайшего сада, был приятен, и от него также веяло летом. А киоск на углу улицы, где продавалось мороженое, по мнению Калле, Андерса и Евы Лотты, очень украшал город. Большей красоты здесь и не требовалось.
Они купили себе по порции мороженого за двадцать пять эре каждая и снова двинулись в путь. Чуть дальше, у речного моста, медленно шел патрулировавший улицу полицейский Бьёрк. Пуговицы его мундира сверкали.
– Привет, дядя Бьёрк! – закричала Ева Лотта.
– И вам привет! – поздоровался полицейский. – Привет, суперсыщик! – добавил он, дружески потрепав Калле по затылку. – Нет ли сегодня каких-нибудь новых преступлений?
По лицу мальчика было видно, что он оскорблен. Ведь дядя-то Бьёрк прошлым летом был вместе с ними и пожинал плоды охоты Калле за преступниками. Так что ему-то уж, в самом деле, так шутить не пристало.
– Нет, сегодня никаких новых преступлений не было, – ответил вместо Калле Андерс. – Все воры и убийцы получили приказ прекратить свою деятельность до завтрашнего дня, потому что сегодня у Калле времени для них нет.
– Не-а, сегодня мы отрежем уши Алым, – сказала Ева Лотта, чарующе улыбаясь полицейскому Бьёрку.
Он ей очень нравился.
– Ева Лотта, иногда мне кажется, что тебе следовало бы стать чуточку более женственной, – заметил Бьёрк, огорченно глядя сверху вниз на тоненькую загорелую амазонку, которая, стоя у водостока, пыталась, играя, поймать на согнутый большой палец ноги пустую коробку из-под сигарет. Ей это удалось. Бах! Сильный удар ноги – и коробка из-под сигарет летит вниз, в реку.
– Женственной, о да, но только по понедельникам – непременно, – заверила его Ева Лотта и мило улыбнулась всем своим прелестным личиком. – Привет, дядя Бьёрк, а теперь нам пора отчаливать.
Бьёрк покачал головой и пошел дальше.
Мост через реку представлял собой большое искушение всякий раз, когда надо было переходить через него. Разумеется, его можно было пересечь в обычном порядке. Но там были перила, совсем узенькие перила. И если перебираться через мост, балансируя на этих перилах, то где-то в животе приятно замирает… Потому что ведь может статься, что плюхнешься вниз, прямо в реку. Само собой, это ни разу еще не случалось, несмотря на многочисленные длительные упражнения на перилах моста. Но кто его знает, никогда ни в чем нельзя быть уверенным. И хотя они очень спешили отрезать уши Алым – дело-то было абсолютно неотложное, – они все – и Калле, и Андерс, и Ева Лотта – сочли, что у них есть еще время для небольшого циркового номера… Разумеется, это было строго запрещено, но полицейский Бьёрк исчез и больше не видно было ни души.
Да нет, одна душа была. Именно в этот момент, когда они целеустремленно карабкались на перила и у них в животе появился леденящий холодок, на противоположной стороне моста показался, ковыляя, старик Грен. На старика Грена никто не обращал внимания. Остановившись перед ребятами, он вздохнул и сказал со своим обычным отсутствующим видом:
– Да, да, веселые забавы у деток! Веселые, невинные забавы у деток, да, да!
Старик постоянно повторял эти слова. Иногда дети передразнивали его. Но, разумеется, он никогда этого не слышал. Когда же Калле по ошибке попадал футбольным мячом прямо в витрину папы Блумквиста, или когда Андерс сваливался с велосипеда, угодив лицом прямо в куст крапивы, случалось, что Ева Лотта, вздыхая, говорила:
– Да, да, веселые забавы у деток, да, да! Они удачно добрались до передней части моста.
И на этот раз никто из них не свалился. Андерс оглянулся, не заметил ли кто-нибудь их фокусы. Но Лильгатан по-прежнему была пуста. Только где-то вдали шел старик Грен. Его ковыляющую походку нельзя было спутать ни с какой другой.
– Никто так странно не ходит, как Грен, – сказал Андерс.
– Грен вообще чудной, – заметил Калле. – Но, может, и станешь чудным, если ты так одинок на свете.
– Бедняга, – пожалела Грена Ева Лотта. – Подумать только: жить в такой жуткой лачуге, и никто у тебя не уберет, не сварит еду и вообще ничего тебе не сделает.
– Чепуха, с уборкой, верно, можно и самому справиться, – после зрелого размышления сказал Андерс. – И я ничего не имел бы против того, чтобы побыть немного одному. По крайней мере тогда оставят в покое модель, которую ты изготовил.
Андерс вынужден был ютиться со множеством маленьких братьев и сестер в крошечной квартирке, и сама мысль о том, чтобы иметь целый дом в собственном распоряжении, была для него не так уж отвратительна.
– О, ты бы стал от такой жизни чудным через неделю, – сказал Калле. – Я имею в виду – еще более чудным, чем ты есть. Таким же чудным, как Грен.
– Папа недолюбливает этого Грена, – сообщила Ева Лотта. – Он говорит, будто Грен ростовщик, процентщик.
Ни Андерс, ни Калле не знали, что такое ростовщик, но Ева Лотта объяснила им:
– Папа говорит, что это такой человек, который одалживает деньги людям, которым они нужны.
– Да, но это, верно, здорово с его стороны, – сказал Андерс.
– Нет, вовсе нет! – возразила Ева Лотта. – Понимаешь, это происходит так. Предположим, тебе необходимо одолжить двадцать пять эре, тебе эти двадцать пять эре до зарезу нужны для чего-нибудь…
– На мороженое, – предположил Калле.
– Попал в точку, – сказал Андерс. – Я уже чувствую, что мне оно необходимо.
– Да, так вот, тогда ты идешь к Грену, – продолжала Ева Лотта, – или к какому-нибудь другому ростовщику. И он дает тебе эти двадцать пять эре…
– Правда? – воскликнул Андерс, радостно удивленный такой возможностью.
– Да. Но ты должен обещать вернуть эти деньги через месяц, – объяснила Ева Лотта. – Но тогда двадцать пять эре будет уже недостаточно. Тебе придется заплатить ему пятьдесят эре.
– Ни за что! – возмутился Андерс. – С какой стати я это сделаю?
– Ребенок! – сказала Ева Лотта. – Ты что, никогда не решал в школе такие вот задачи на проценты? А Грен хочет получить проценты на свои деньги, понимаешь?
– Да, но он же может брать умеренные проценты, – произнес Калле, который не хотел, чтобы бюджет Андерса был окончательно подорван.
– А вот этого ростовщики и не делают, – сказала Ева Лотта. – Умеренно они не берут. Они берут слишком высокие проценты. А по закону это нельзя. Потому папа и недолюбливает Грена.