ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ
Нелепые и вероломные суждения, высказанные по поводу моей книги со времени появления первого издания, вовсе не удивили меня, потому что других я не ждал и. рассуждая разумно и справедливо, не мог ждать. Эта книга поссорила меня с Богом и миром. Я имел преступную дерзость уже в предисловии указать на то, что «христианство пережило не когда свой классический период, а ведь только истинное, великое. классическое достойно быть предметом мышления, все же неклассическое относится к области комедии или сатиры. Поэтому, чтобы представить христианство в качестве объекта, достойного мышления, я должен был отрешиться от трусливого, бесхарактерного, беллетристического, комфортабельного, кокетливого, эпикурейского христианства наших дней и перенестись в те времена, когда Христова невеста была еще целомудренной, чистой девой, когда она еще не вплетала в терновый венец своего небесного жениха розы и мирты языческой Венеры, когда она еще не имела сокровищ на земле, но за то в изобилии наслаждалась тайнами сверхъестественной любви» Итак я имел преступную дерзость вызвать на свет из мрака прошлого истинное христианство, от которого отреклись современные мнимые христиане, и сделал это не с похвальным и разумным намерением представить современное христианство в качестве поп non plus ultra человеческого ума и чувства, а с противоположной «нелепой» и «преступной» целью объяснить христианство более высоким и общим принципом. Благодаря этой преступной моей цели, меня предали проклятию современные христиане и особенно богословы. Я поразил умозрительную философию в ее самое чувствительное место, затронул ее point d'honneur. Я безжалостно разоблачил ее мнимое согласие с религией, доказав, что ради этого согласия она лишила религию ее истинного, существенного содержания. С другой стороны я показал в чрезвычайно фатальном свете т. н. позитивную философию, доказав, что оригинал ее идола есть никто иной, как человек, что личность нераздельна с плотью и кровью. Одним словом, моя экстраординарная книга явилась неожиданным ударом для ординарных философов — профессоров. Далее, к сожалению, мои чрезвычайно неполитические, хотя интеллектуально и нравственно необходимые разъяснения темной сущности религии навлекли на меня немилость политиков, как тех, которые пользуются религией, как средством унижения и эксплуатации человека, так и тех, которые находят, что религия не имеет ничего общего с политикой, и поэтому любят свободу в области промышленности и политики и ненавидят ее в области религии. Моя неосторожная попытка называть вещи своими именами оказалась ужасным, непростительным нарушением современного этикета.
В хорошем обществе господствует нейтральный, бесстрастный тон условных иллюзий и лжи. Поэтому не только политические, но даже религиозные и научные вопросы, составляющие «злобу дня», обсуждаются в этом тоне. Сущностью нашего века является ложь, ложь во всем, начиная с политики и науки и кончая религией и нравственностью. Всякий, кто говорит теперь правду, считается «необразованным», а «необразованность» равносильна безнравственности. Нравственным и достойным уважения считается лицемерное отрицание христианства, кажущееся его утверждением; безнравственным и преступным — искреннее, нравственное отрицание христианства. — отрицание, откровенно называющее себя отрицанием. Нравственной является произвольная игра с христианством, позволяющая как бы соглашаться с одним его принципом и на самом деле игнорировать другой; ибо «одно сомнение, согласно Лютеру, влечет за собой все другие, по крайней мере, в принципе; безнравственно серьезное отречение от христианства в силу внутренней необходимости. Нравственна беcтактная половинчатость; безнравственна уверенная в себе, убежденная целостность; нравственно легкомысленное противоречие; безнравственна строгая последовательность; нравственна посредственность, не умеющая проникать в глубину вещей; безнравствен гений, изучающий предмет до основания; — короче: нравственна одна только ложь, скрывающая зло истины или — что теперь одно и тоже — истину зла.
Истина считается в наши дни не только безнравственной, но и ненаучной. Истина — граница науки. Свобода плавания немецких кораблей по Рейну простирается только jusqu'à la mer; свобода немецкой науки — jusqu'à la vérité. Когда наука достигает истины, она перестает быть наукой и делается объектом полиции — полиция есть граница между истиной и наукой. Истиной является человек, а не разум in abstracto, жизнь, а не мысль, остающаяся на бумаге. Поэтому мысли, переходящие непосредственно из пера в кровь, из разума в человека, перестают быть только научными истинами. Наука в сущности является теперь бесполезной, но за то и безвредной игрушкой ленивого разума; она стала заниматься вещами безразличными для жизни и человека; но даже и в противном случае она все же настолько скучна и бесполезна, что никто о ней не думает. Поэтому необходимым качеством настоящего, почтенного, признанного ученого является пустота ума, холодность сердца, отсутствие настроения — одним словом бесхарактерность. Эти качества особенно необходимы для ученого, который, в силу своей науки, должен касаться щекотливых вопросов времени. Но ученый, отличающийся неподкупной любовью к истине, решительностью и твердостью, поражающий зло в корне, доводящий всякое дело до кризиса, до окончательного разрешения, — такой ученый уже не есть ученый. Боже сохрани! он — «Герострат». Его необходимо как можно скорей вздернуть на виселицу, или по крайней мере, пригвоздить к позорному столбу. Последнее предпочтительнее; ибо смерть на виселице, по началам современного «христианского государственного права, считается неполитичной и «нехристианской», так как она есть смерть очевидная и бесспорная; а пригвождение к позорному столбу, как смерть гражданская, отвечает лицемерному духу политики и христианства, ибо не кажется смертью. А ведь отличительной чертой времени является ложь, чистейшая ложь во всех сколько-нибудь щекотливых вопросах.
Немудрено поэтому, что в век иллюзорного, номинального христианства, сущность христианства было так неодобрительно встречена. Христианство настолько отстало от жизни и практики, что даже официальные и ученые представители христианства, богословы, не знают уже или, по крайней мере, не хотят знать, что такое христианство. Чтобы убедиться в этом собственными глазами, стоит только сравнить упреки, сделанные мне богословами, напр. по поводу веры, чуда, провидения, ничтожества мира, с историческими свидетельствами, которые я, в этом втором издании, снабдил особенно многочисленными примечаниями. Рассмотрев эти упреки, можно увидеть, что они относятся не ко мне, а к самому христианству, что «негодование» богословов вызвано не моей книгою, а истинным, но совершенно чуждым им по духу содержанием христианской религии. Не мудрено, что люди, которые, вероятно, от скуки, отнеслись с аффектированной страстностью к давно отжившему и увы! столь ничтожному вопросу, как противоречие между католицизмом и протестантизмом, и не постыдились поднять серьезный спор о смешанном браке, — не мудрено, что эти люди сочли возмутительным анахронизмом книгу, доказывающую на основании исторических документов, что не только смешанный брак, брак между верующими и неверующими, но и брак вообще противоречит истинному христианству, ибо истинный христианин — а разве «христианские правительства, христианские пастыри, христианские учителя не обязаны заботиться, чтоб все мы были истинными христианами? — не знает другого зачатия, кроме зачатия от святого духа, не ведает иного населения, кроме населения небес, а не земли.
Поэтому шум, вызванный моей книгою, не заставил меня изменить свой взгляд. Я еще раз подверг свою книгу спокойной и самой строгой исторической и философской критике, исправил по возможности ее формальные недостатки, дополнил ее новыми фактами и неопровержимыми историческими свидетельствами. Может быть, теперь, когда я пополнил свой постепенный анализ историческими справками, всякий имеющий глаза сознается, хотя бы и помимо своей воли, что моя книга есть точный, верный перевод христианской религии с образного языка восточной фантазии на простой, всем понятный немецкий язык. А цель моей книги именно быть точным переводом или, выражаясь образно, эмпирико — или историко-философским анализом, решением загадки христианской религии. Общие положения, высказанные мной во Введении, являются не априорными, вымышленными суждениями, не продуктами умозрения; они вытекают из анализа религии и, подобно всем основным мыслям моего труда, суть облеченные в форму мыслей, т. е. общих выражений, фактические проявления человеческой религиозной сущности и сознания. Мысли, выраженные в моем труде, вытекают из предпосылок, каковыми являются не отвлеченные мысли, а объективные, живые или исторические факты, — факты, которых моя голова не могла вместить в необработанном виде. Я вообще безусловно отрицаю абсолютное, не материальное, самодовольное умозрение, черпающее материал из самого себя. Я не имею ничего общего с теми философами, которые закрывают глаза, чтобы легче было мыслиться. Я мыслю при помощи чувств, главным образом зрения, основываю, свои суждения на материалах, познаваемых нами посредством внешних чувств, произвожу не предмет от мысли, а мысль от предмета; предмет же есть только то, что существует вне моей головы. Я — идеалист только в области практической философии, где я не считаю границ настоящего и прошедшего границами человечества, границами будущего, где я непоколебимо верю, что многое, что кажется современным недальновидным и малодушным практикам фантазией, неосуществимой мечтой, химерой, станет совершившимся фактом завтра, т. е. в следующем столетии; ибо то, что является столетием по отношению к отдельным личностям, можно считать днем в применении к человечеству. Короче: я смотрю на идею, как на веру в историческую будущность, в торжество истины и добродетели, поэтому идее имеет для меня только политическое и нравственное значение. За то в области собственно теоретической философии я, в прямую противоположность Гегелю, считаюсь только с реализмом и материализмом в указанном смысле. Поэтому основной принцип бывшей доселе умозрительной философии; все, что мое. я ношу в себе самом — древнее omnia men шести porto, к сожалению, ко мне не применим. Вне меня существует множество вещей, которых я не мгу носить с собою ни в кармане, ни в голове, но которые я в то же время, как философ, а не как человек, считаю своими. Я духовный естествоиспытатель, а естествоиспытатель должен прибегать к материальным средствам, к инструментам. В качестве духовного естествоиспытателя я написал предлагаемую книгу, содержащую в себе практически доказанный, на примере религии развитый принцип новой философии, такой философии, которая существенно отличается от прежней философии и вполне отвечает истинной, действительной, совокупной сущности человека и которая именно поэтому противоречит воззрениям людей, искалеченных и испорченных нечеловеческой, т. е. античеловеческой религией и умозрением. Эта философия, как я уже упоминал, не признает единственным, достойным органом откровения гусиное перо, а имеет глаза, уши. руки и ноги; она не отождествляет мысли о предмете с самим предметом с целью сделать при помощи пера действительное бытие бытием, существующим только на бумаге, а отделяет одно от другого и только в силу этого познает самую вещь; она представляет себе вещь не как объект отвлеченного разума, а как объект действительного, цельного человека, т. е. как цельную, действительную вещь. Эта философия опирается не на разум в себе, не на абсолютный, безыменный, неизвестно кому принадлежащий разум, а на разум человека, далекого от умозрения и христианства. Она говорит человеческим, а не безыменным, неопределенным языком; она полагает сущность философии в отрицании философию, т. е. объявляет истинной философией только такую, которая облечена in succuniet sаnpfuinem, в человеческую плоть и кровь, в человеческую философию, и гордится тем, что пустые невежд