ие — что он закончил колледж и поступил на юридический факультет. Если последнее было верно, то он стал совершенно не тем Дж. Стилманом, которого я знала. По одним слухам, он жил в Колорадо, по другим — в Филадельфии. Был женат и был холост. Иногда, в часы бессонницы или депрессии, или просто перебирая в памяти все несбывшееся, я размышляла о моей первой любви и пыталась представить себе, как сложилась его жизнь. Первый, о ком я подумала, прочитав приглашение на встречу одноклассников, был Джеймс Стилман.
Отдавая дань прошлому, мы с Зоуи отправились обедать в стейк-хаус Чака. Как-то во время летних каникул мы обе подрабатывали там официантками. Домой мы возвращались поздними теплыми вечерами с щедрыми чаевыми в карманах, чувствуя себя очень взрослыми. Сам Чак умер несколько лет тому назад, но ресторанчик унаследовал его сын, и все в нем осталось как в прежние времена.
Зоуи собиралась о многом мне рассказать, но с того самого момента время вдруг решительно повернуло вспять, и мы обе с наслаждением погрузились в прошлое и с гораздо большей охотой говорили о том, что было тогда, чем о теперешних своих заботах. Получаса нам хватило, чтобы обозначить, кем мы стали и чего добились в жизни. Все шло к тому, что этот уикенд будет отдан воспоминаниям, фотоальбомам, вопросам вроде «А что сталось с?..» и вздохам — при мысли о том, какими мы были. За обедом разговор о том, чего мы сумели добиться и к чему стремимся в будущем, у нас не клеился. Возможно, это придет после встречи: повидал старых друзей, разобрался с впечатлениями, а там уж естественно и итоги подвести. Но как впоследствии оказалось, подведение итогов уже имело место — без нашего участия.
После обеда мы вернулись в дом Зоуи. Нам обеим просто до смерти хотелось поскорее забраться в палатку, в прошлое, в те наши настроения. Мы наскоро приняли душ, надели пижамы и под пришептывающий свет лампы проговорили до двух часов ночи.
На следующее утро Зоуи проснулась раньше меня. Первым, что я ощутила в этот знаменательный день, был резкий рывок за руку. Не понимая, что стряслось, я помотала головой, одновременно пытаясь сесть. Я совсем забыла, что нахожусь не у себя в постели, а в спальном мешке, который окутывал мое тело, словно кокон. Я стала метаться из стороны в сторону, отчего мешок затянулся на мне еще туже. Когда мне наконец удалось из него выбраться, волосы у меня на голове торчали дыбом, лицо полыхало жаром, пуговицы на пижамной куртке расстегнулись сверху донизу.
— Миранда!
— Что? Что случилось?
— С тобой все в порядке?
Несмотря на внезапность пробуждения, я мгновенно приняла защитную стойку.
— Что ты имеешь в виду?
— А то ты не знаешь. То, как ты сейчас металась. И все, о чем ты говорила прошлым вечером, твои нынешние взгляды… У тебя все так здорово складывается. Ты добилась успеха, тебе все удалось. А счастья тебе это не принесло. Ты говоришь так, будто…
— Как я говорю, Зоуи?
— Как будто ты уже старуха. И не ждешь больше ничего хорошего, ни на что не надеешься, потому что уже слишком долго живешь на свете. Я счастливее тебя. Я не считаю, что жизнь меня балует, но я, по крайней мере, знаю, что надежда нам подконтрольна. Мы можем ее усиливать и убавлять, как струю воды, поворотом крана. Свой я стараюсь всегда держать открытым до предела.
— Легко сказать! Но что, если все идет наперекосяк? Если ты раз за разом разочаровываешься?
— Это тебя убивает! Но ты продолжаешь идти вперед, и, когда поднакопишь сил, снова появляется надежда. Мы сами делаем выбор. — Она потянулась и взяла меня за руку. Я почувствовала себя очень неуютно.
— А что, если я просто научилась осторожности?
— А что, если у тебя теперешней, осторожной, кишка тонка влюбиться в Джеймса Стилмана?
Ее вопрос попал не в бровь, а в глаз, я даже расплакалась. Зоуи не шелохнулась, только еще крепче сжала мою руку.
— На прошлой неделе я видела женщину в инвалидной коляске на обочине хайвея. Прямо у кромки лос-анджелесского шоссе, а мимо с жутким ревом мчались машины. Я так за нее испугалась. Откуда она там взялась? Что делала? Как это случилось? Я все время о ней думала, и вот только теперь поняла почему. Это была я, Зоуи.
— Ты? Как это?
— Не знаю. Ее беспомощность, грозившая ей опасность. Ненормальность того, что она там находилась. Чем дольше я живу на свете, тем больше во мне осторожности. Знаешь, это как если перестаешь пользоваться какой-то своей конечностью, потому что можешь без нее обойтись или потому что она была нужна тебе только в детстве, когда лазал по деревьям. И в один прекрасный день вдруг понимаешь, что больше не можешь даже шевельнуть этой ногой…
— И оказываешься в инвалидной коляске.
— Вот именно, но и это не так уж плохо, потому что все окружающие тоже в колясках. Никто из тех, кого мы знаем, больше не лазает по деревьям. Но рано или поздно мы оказываемся на шоссе, в одиночестве, помочь некому, а нам необходимо перебраться на другую сторону. Мы пригвождены к месту, мы завязли, и это опасно.
— Так ты завязла?
— Хуже. Я осторожна, и мне непонятно, как с этим быть. Я теперешняя точно не влюбилась бы в Джеймса. Я бы только разок его нюхнула и сбежала куда глаза глядят. Или изо всех сил крутила бы колеса своей инвалидной коляски, чтобы поскорее унести ноги. Он слишком опасен.
— Потому что у него-то ноги целы?
— И ноги, и руки, и… хвост! Имея хвост, он запросто перескакивает с ветки на ветку. Вот это-то и было в нем самое замечательное, и те времена потому были замечательные: я на все сто использовала свои руки и ноги, и мне это нравилось. А теперь я слишком боюсь любого риска. Хотелось бы мне узнать запах моего счастья.
Она смотрела на меня, а я продолжала плакать. Чудесным летним днем на заднем дворе дома моей лучшей школьной подруги жизнь для меня остановилась. Мне больше не хотелось идти на встречу с одноклассниками, даже если там будет Джеймс. Встреться я с ним, и все стало бы еще только хуже.
О чем говорят мертвые
— Ты когда-нибудь задумывалась, о чем говорят мертвые?
Мы стояли вплотную друг к другу перед зеркалом в ее крошечной ванной, нанося на лица последние штрихи макияжа.
— Что ты имеешь в виду?
Она повернулась ко мне. Один глаз полностью накрашен, другой совсем без косметики и очень молодой. С макияжем или без него, глаза Зоуи были слишком невелики, чтобы в них могла отразиться вся прожитая ею жизнь. Из радиоприемника, стоявшего в углу, гремела «Белая свадьба» Билли Айдола.
— Я вспомнила о своих родителях…
— Нет уж, не перескакивай на другое. Ты спросила, задумывалась ли я, о чем говорят мертвые.
Она ткнула в мою сторону кисточкой для туши.
— В общем, я верю в загробную жизнь. Нас там что-то ожидает, не знаю только, что именно. И если так оно и есть, то это место должно быть такое большое, правда? И ты там встречаешься с людьми, которых знала? Представь на минуту, что это именно так. Вот я и вспомнила своих родителей. Что, если они сейчас видят, как мы готовимся к этой вечеринке. Что бы они об этом сказали?
— Сказали бы, что это классно.
— Может, и так. Но теперь они знают куда больше, чем мы. Представь, стоит мне увидеть похоронную процессию или услыхать, что кто-то умер, это первое, что приходит на ум: теперь они знают. Каждый раз самая первая мысль. Теперь они знают.
— Ну и ну.
— Даже самый ничтожный, никудышный… какая-нибудь жалкая козявка, а не человек. Какой-нибудь попрошайка, всю свою жизнь просидевший с протянутой рукой на базаре в Калькутте, умирает и сразу узнает ответ на самый важный вопрос.
— Много же ему от этого проку, когда он умрет. Почему мы вообще об этом говорим, Зоуи? Или ты таким способом хочешь поднять себе и мне настроение перед встречей с одноклассниками?
— Просто делюсь сокровенными мыслями со своей самой старой подругой.
Тут настала моя очередь взглянуть на нее в упор.
— Много у тебя сейчас друзей? Таких, с которыми можно поговорить по душам, обсудить то, что считаешь важным?
— Нет. Чем старше делаешься, тем с этим труднее. У тебя все меньше терпения, а для хорошей дружбы оно необходимо.
— Ага, так вот теперь ты мне и ответь, оптимистка ты наша, а хоть что-нибудь меняется ли в жизни к лучшему с возрастом? Морщин все больше, терпения все меньше, считается, что знаешь больше, но ведь это совсем не так. По крайней мере в том, что касается действительно важных вещей.
Она ответила не раздумывая:
— Появляется умение ценить момент. Я теперь больше радуюсь самым, на первый взгляд, обыденным вещам. Моим детям, когда они рядом. Или посидеть с Гектором в баре, где пахнет плесенью и старьем… всякие такие вещи. Когда мы были детьми, я как-то и внимания не обращала на запахи, понимаешь? Слишком была занята тем, как я выгляжу или что произойдет в ближайшее время. Теперь я просто радуюсь каждой спокойной, нормально прожитой минуте. Когда все вокруг дышит покоем и когда мне не хочется оказаться в каком-нибудь другом месте. А раньше мне все время хотелось перенестись куда-нибудь подальше — даже когда меня все вполне устраивало. Я всегда была уверена, что в других местах лучше.
Мы взглянули друг на друга и словно по команде медленно покачали головами.
— А тебе никогда не хотелось вернуться в прошлое и рассказать себе тогдашней все, что ты теперь знаешь? Сказать: «Зоуи, нигде тебе не будет лучше, чем здесь и сейчас, так что наслаждайся моментом, ради всего святого».
— Я тогдашняя не поверила бы. Я все время твержу это своим детям, а они смотрят на меня как на чокнутую.
Покончив с макияжем, мы придирчиво оглядели друг друга с ног до головы.
— Почему это нас так волнует, как мы выглядим? — спросила она. — Увидишь, все парни будут одеты в клетчатые брюки и белые замшевые туфли.
Подражая низкому голосу Лорен Бэколл, я возразила:
— Джеймс Стилман никогда бы не надел — белые туфли. — И добавила: — Уж мне-то не о чем беспокоиться — не в старшем же классе!