ЧЕЗАРЕ ПАВЕЗЕ
СВАДЕБНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
1
Сейчас удары судьбы и угрызения совести наконец научили меня понимать, как
глупо отказываться от действительности ради бесплодных мечтаний и требовать того, чего
тебе заведомо не могут дать; однако Чилии уже нет. И иногда я думаю, что такой, как
сейчас, сломленный, униженный и со всем смирившийся, я бы с радостью принял
прежнюю жизнь, если бы те времена вернулись. А может быть, и нет, может быть, и это
лишь одна из моих фантазий: если я мучил Чилию, когда был молод и для ожесточения у
меня не было никаких особенных причин, то теперь я мучил бы ее оттого, что мне не
давала бы покоя моя нечистая совесть. Интересно, что за все эти годы я так и не понял —
любил ли я ее на самом деле? Сейчас-то я, конечно, тоскую о ней, она живет в глубине
всех моих мыслей, и что ни день — я вновь и вновь растравляю свою рану, копаясь в
воспоминаниях, относящихся к тем двум годам. И я презираю себя за то, что дал ей
умереть, и за то, что жалел при этом не столько ее, такую молодую, сколько себя самого, снова обреченного на одиночество. Но выходит, что я все-таки ее любил? Да, должно
быть, любил, но не так спокойно и рассудительно, как полагается любить жену.
В сущности, я был ей многим обязан, а платил за все только слепыми
подозрениями, ибо не понимал мотивов ее поведения. И счастье еще, что мое врожденное
легкомыслие не позволяло мне полностью погрузиться в эти мутные воды, и я
ограничивался лишь инстинктивным недоверием, гоня от себя нечистые мысли, которые,
постепенно накапливаясь, могли совсем отравить мне душу. Но все-таки я иногда
спрашивал себя: «Почему Чилия вышла за меня?» Не знаю, что заставляло меня
задаваться этим вопросом: сознание ли своих скрытых достоинств или, наоборот,
уверенность в своей никчемности — главное, что я серьезно над этим раздумывал.
В том, что именно Чилия взяла меня в мужья, а не я ее в жены,— в этом не могло
быть сомнения. Те грустные вечера, когда, обнявшись, мы без устали бродили по улицам и
когда я, шутя, предлагал ей броситься вместе в реку (сам-то я не придавал этой шутке
никакого значения, так как привык к подобным мыслям!) — те вечера потрясли ее до
глубины души и внушили ей такую жалость ко мне, что она даже предложила мне из
своего скромного жалованья продавщицы небольшую сумму, которая могла бы
поддержать меня, пока я не найду работу получше. Но я отказался от этих денег и
объяснил, что мне вполне достаточно просто проводить с нею вечера. С этого все и
началось. Она очень нежно стала убеждать меня, что мне не хватает хорошей подруги
жизни. И что я слишком много брожу по улицам, и что любящая жена создала бы для меня
такой дом, в котором — едва я войду — мне сразу станет легко на душе, каким бы
суматошным и утомительным ни был прошедший день. Я пытался объяснить, что я и
один-то еле-еле свожу концы с концами, но и сам чувствовал, что это не довод. «Когда
люди вдвоем — они помогают друг другу и берегут друг друга. Нужно только хоть
немного любить, Джорджо»,— говорила она. Я чувствовал себя в эти вечера униженным и
подавленным, а Чилия была так серьезна и так мила в своем красивом пальто, сшитом
собственными руками, и со старенькой потрескавшейся сумочкой. Почему бы не дать ей
эту радость? Где я найду более подходящую жену? Ей был знаком труд и лишения, она
росла в рабочей семье и рано осталась сиротой. Спокойствия и мужества в ней было
значительно больше, чем во мне, в этом я был уверен.
И я весело сказал ей, что если она согласна взять меня такого, как я есть — лентяя и
эгоиста, — я на ней женюсь. И я был доволен и даже горд, меня согревало сознание
доброго дела и мужество, которое я неожиданно в себе обнаружил. Я сказал Чилии: — Я
научу тебя французскому.
А она в ответ только улыбнулась мне глазами, тесно прижавшись к моей руке.
2
В те времена я считал себя человеком порядочным и еще раз предупредил Чилию о
том, что я беден. Я сказал, что едва свожу концы с концами и не имею постоянного
заработка. Работал я в школе, где был почасовым преподавателем французского языка. И в
один прекрасный день я еще добавил, что, если она хочет как-то устроить свою жизнь, ей
надо поискать другого. Нахмурившись, Чилия сказала, что она может работать, как
раньше. «Ты прекрасно знаешь, что я этого не хочу», — проворчал я. И мы поженились.
Моя жизнь мало в чем изменилась. Чилия и раньше бывала у меня вечерами. И
любовь для нас тоже не была новостью. Мы сняли две комнатки, тесно заставленные
мебелью. В спальне было большое окно, у которого мы поставили мой стол с книгами.
А вот Чилия — Чилия стала другой. Честно говоря, я все время боялся, что, как
только я на ней женюсь, в ней тут же проступит та вульгарность и неряшливость, которые, как мне казалось, она должна была унаследовать от матери. Но нет — она была подтянута
и тактична, не в пример мне.
Чилия была всегда свежа, опрятна, и даже в том, как она накрывала для меня на
кухне скудный стол, чувствовались сердечность и заботливость, ими так и веяло от ее рук
и ее улыбки. Да, если что у нее изменилось, так это улыбка. Это была уже не робкая и
лукавая улыбка продавщицы, удравшей из-за прилавка, это было трепетное цветение
глубокого внутреннего счастья. Она была такая наивная и в то же время мудрая, эта
улыбка на ее серьезном худеньком лице! И я чувствовал какую-то смутную досаду при
виде этой радости, которую далеко не всегда разделял. «Вот вышла за меня и радуется»,—
думал я.
Только по утрам, когда я просыпался, на душе у меня бывало спокойно. Я
поворачивался к Чилии и в уютной теплоте постели, пока она спала или притворялась
спящей, тесно обняв ее, дул ей в волосы. Чилия, еще сонная, смеясь, обнимала меня. А
ведь было время, когда мои одинокие пробуждения только леденили мне сердце и я
подолгу лежал, пристально глядя на слабый свет зари.
Чилия любила меня. Как только она поднималась, для нее начинались новые
радости: радость ходить по комнате, накрывать на стол, распахивать окна, украдкой
поглядывать на меня. Если я усаживался за письменный стол, она тихо двигалась вокруг,
боясь меня потревожить, если я уходил — провожала меня взглядом до самой двери, при
моем возвращении с радостной готовностью вскакивала на ноги.
Бывали дни, когда мне не хотелось возвращаться домой. Меня раздражала мысль,
что она, конечно, ждет меня — даже если притворяется равнодушной, что я приду, сяду
возле нее, скажу ей то же, что и обычно, или ничего не скажу, что мы посмотрим друг на
друга и почувствуем неловкость, а потом улыбнемся, и что так будет теперь всегда.
Достаточно было небольшого тумана или облачка на солнце, чтобы меня одолели эти
мысли. Или наоборот: был сияющий день, и прозрачный воздух, и настоящий солнечный
пожар на крышах, и свежий запах ветра, обволакивая, влек меня за собой — и я шел
гулять по улицам, внутренне восставая против мысли о том, что я теперь не один и не
могу шляться по городу до ночи и обедать в остерии в конце проспекта. И поскольку
бродил я всегда в одиночестве, то полагал, что если я не изменяю Чилии, то этого уже
достаточно.
Чилия, сидя дома, в ожидании моего прихода занималась штопкой и немного этим
подрабатывала. Работу ей приносила наша соседка Амалия, женщина лет тридцати,
которая однажды пригласила нас к себе обедать. Она жила как раз под нами, совсем одна, и постепенно завела привычку днем подниматься к Чилии с работой. Лицо у нее было
изуродовано чудовищным ожогом: в детстве она опрокинула на себя кипящую кастрюлю.
Ее глаза, печальные и робкие, полные затаенных желаний, никогда не смотрели в лицо
собеседнику. Чувствуя на себе чей-то взгляд, Амалия судорожно отводила глаза в сторону, и казалось, что этой своей смиренной торопливостью она просит простить ей уродство
лица. Она была добрая девушка; я сказал как-то Чилии, что она выглядит ее старшей
сестрой, и, шутя, поинтересовался, пошла бы она к ней жить, если бы я ее бросил. Ну, а
Чилия сказала, что позволяет мне изменить ей только с Амалией, и никак не иначе.
Амалия звала меня синьором и робела в моем присутствии: это страшно веселило Чилию
и немножечко льстило мне.
3
Тот скудный багаж знаний, который с грехом пополам заменял мне ремесло и был
причиной всех моих вывихов и дурных поступков, помог бы мне отлично наладить
контакт с Чилией, если бы не моя собственная неумелость. У Чилии был живой ум, и ей
хотелось знать все, что знал я, потому что она любила меня и считала, что она меня
недостойна; ее интересовало все, что занимало меня. И кто знает, если бы я сумел дать ей
эту скудную радость, может быть, в тишине и спокойной интимности совместных занятий
я понял бы, чего стоит Чилия и как прекрасна в своей подлинности была наша жизнь, а
Чилия, может быть, и до сих пор бы еще жила рядом со мной и улыбалась той самой
улыбкой, которую стерли с ее губ эти два года.
Начал я с энтузиазмом, как это всегда у меня бывает. Познания, которыми владела
Чилия, были извлечены ею из романов с продолжением, газетной хроники и раннего и
очень сурового жизненного опыта. Чему я должен был учить ее? Сама она хотела
научиться французскому; какие-то обрывки его она откуда-то знала и расширяла свои
познания, роясь в мое отсутствие в словаре. Но я метил выше; я хотел сразу научить ее
понимать хорошие книги, из тех сокровищ, что хранились на моем письменном столе. Я
пустился растолковывать ей романы и стихи, и Чилия изо всех сил старалась следовать за
ходом моей мысли. Никто лучше меня не умеет оценить фабулу произведения или