отдельную мысль и потом рассказать о них яркими и живыми словами. И я старался
добиться, чтобы она почувствовала свежесть древних страниц, правдивость чувств,
испытанных задолго до нашего прихода в мир, красоту и разнообразие жизни разных
стран и разных эпох. Чилия внимательно слушала, задавала вопросы и часто ставила меня
в тупик. Иногда, когда мы гуляли по улицам или молча ужинали, она звонким голосом
выкладывала мне свои недоумения и спрашивала моего совета; и однажды, когда я ответил
ей без особого убеждения или просто нетерпеливо — сейчас уже не помню, — она вдруг
расхохоталась.
Я помню, что первым моим подарком ей после свадьбы была книга «Девушка с
моря». Это было через месяц после того, как мы поженились, как раз тогда, когда мы
начинали свои занятия. К тому времени мы еще не обзавелись даже скатертями и посудой,
так мы были бедны; однако Чилия была очень рада книге, старательно обернула ее, но
никогда не читала.
Сэкономив немного денег, мы ходили в кино, и вот здесь Чилия действительно
получала удовольствие. Ей нравилось кино еще и потому, что там она могла сидеть, тесно
прижавшись ко мне, и время от времени обращаться ко мне за объяснениями, которые
были бы понятны ей. И она ни за что не хотела, чтобы с нами ходила Амалия, хотя та
однажды попросила взять ее с собой. «Мы познакомились в кино,— говорила Чилия,— и
пусть в кино мы всегда будем одни, совсем одни в благословенной темноте зала».
Все учащающиеся визиты Амалии и весьма умеренные успехи Чилии — что
объяснялось, конечно, только моей собственной неумелостью — заставили меня сначала
забросить, а потом и вовсе прекратить наши занятия. Теперь я ограничивался только
шутками с обеими женщинами, да и то когда бывал в настроении. Амалия стала меньше
дичиться и однажды, когда я особенно поздно возвратился из школы, весь издерганный и
взвинченный, бросила на меня робкий взгляд, в глубине которого таился упрек, И помню,
меня еще больше ужаснул ее страшный шрам, и я с тайным злорадством пытался
представить себе, каковы были черты ее лица до ожога, и сказал потом Чилии, когда мы
остались одни, что в детстве они с Амалией, наверное, были похожи.
— Бедняжка,— сказала Чилия,— она все, что зарабатывает тратит на лечение. Ока
еще надеется найти мужа.
—
А вам, женщинам, видно, больше и заняться нечем, как только искать себе
мужа?
—
Ну, я-то себе уже нашла,— улыбнулась Чилия.
—
А если бы с тобой случилось то же, что и с Амалией? — усмехнулся я.
Чилия подошла ко мне ближе.
—
Ты бы тогда меня разлюбил? — запинаясь, спросила она.
—
Нет.
—
Что с тобой сегодня? Тебе не нравится, что у нас бывает Амалия? Но она
приносит мне работу и помогает мне.
Однако в тот вечер я так и не мог отделаться от мысли, что Чилия была тоже в
своем роде Амалия, обе меня раздражали, и я разозлился. Я смотрел на Чилию злыми
глазами, и ее оскорбленная нежность одновременно трогала и раздражала меня. Как-то я
видел на улице мужчину с двумя замурзанными детьми на руках и позади него худую,
измученную женщину, его жену. И я представил себе Чилию состарившейся и
безобразной и почувствовал, как у меня сжалось сердце.
За окном ярко светили звезды. Чилия молча смотрела меня.
—
Пойду пройдусь,— сказал я ей с усмешкой и вышел.
4
У меня не было друзей, и иногда я понимал, что в Чилии заключается вся моя
жизнь. Гуляя по улицам, я часто думал об этом. Мне неприятно было сознавать, но я перед
нею в долгу, ибо оказался не в силах обеспечить ей сносную жизнь — такую жизнь, чтобы
мне не стыдно было возвращаться вечерами домой. Из наших скромных заработков я
ничего не бросал на ветер — даже не курил — и, гордясь этим, считал, что зато уж мои
мысли принадлежат только мне. Но что мне было делать с этими мыслями? По дороге
домой я разглядывал людей на улицах, спрашивал себя, как это им удалось добиться
успеха, и страстно желал каких-нибудь — пусть самых неожиданных — изменений в
нашей жизни.
Я останавливался у вокзала, глядел на паровозный дым, рассматривал шумную
суетливую толпу. Для меня счастье всегда принимало облик приключения, какого-то
дальнего путешествия: отплытие, пароход на морской глади, экзотический порт,
оглашаемый криками людей и скрежетом металла. И однажды вечером я остановился как
вкопанный, внезапно поняв, что если я не уеду с Чилией сейчас, пока она еще молода и
влюблена в меня, то потом, когда она состарится и отцветет, и вокруг нее будут плакать
дети, это станет совсем невозможно. «Господи, хоть бы откуда-нибудь свалились деньги!
— думал я.— С деньгами все можно сделать».
«Но счастье нужно заслужить, — говорил я себе,— нужно покорно принимать все
тяготы жизни. Я женился, но не хочу ребенка. Значит, я трус. А может быть, именно
ребенок и принесет нам счастье».
Иногда я подолгу мечтал, лежа в постели рядом с Чилией. И когда в тишине
безветренной ясной ночи вдали раздавался вдруг резкий свисток паровоза, я вздрагивал,
чувствуя, как нарастает во мне тревога и нетерпение.
Нет ничего опаснее замкнутости; привыкнув к тому, что мысли наши всегда
остаются при нас и никак себя не выдают, наш мозг начинает порождать такие
чудовищные нелепости, в которых мы уже никогда не решимся признаться, ибо они
унизительны даже для тех, кто их выдумывает. Именно замкнутости я, должно быть,
обязан и своей болезненной подозрительностью.
Однажды, когда я проходил мимо вокзала, пер: мной вдруг мелькнуло знакомое
лицо, и кто-то окликнул меня. Это был Маладжиджи: я не видел его десять лет. Мы
остановились и пожали друг другу руки, радуясь встрече. Это был уже не прежний
Маладжиджи: грязный и злой мальчишка, всегда готовый обрызгать вас чернилами или
исподтишка вымазать мелом. Но я узнал его по прежней ухмылке.
—
Эй, Маладжиджи, так ты, значит, жив и здоров?
—
Не только жив и здоров, но за это время стал бухгалтером.
И голос у него был не тот, что раньше. Со мной говорил взрослый мужчина.
—
Ты что, тоже едешь? — спросил он.— А вот угадай, куда еду я! — И он
поднял с земли кожаный чемодан, гармонировавший с его светлым плащом и элегантным
галстуком. Он взял меня под руку.— Проводи меня вагона. Я еду в Геную.
—
Но я спешу.
—
А оттуда в Китай.
—
Не может быть!
—
Ну вот и ты тоже! А почему бы и нет? Что тут особенного? Заладили все
одно и то же, нет чтобы пожелать мне счастливого пути: ведь я могу и не вернуться!
Значит, и ты такая же баба, как все!
—
Но чем ты занимаешься?
—
Я же говорю, еду в Китай. Проводи меня.
—
Да нет, я не могу. Спешу.
—
Ну тогда пойдем, выпьем кофе. Ведь ты последний, с кем я прощаюсь.
Мы выпили у стойки на вокзале по чашке кофе, и неугомонный Маладжиджи
сбивчиво рассказал мне о своей жизни. Он не женат. У него был чудный ребенок, и он
умер. Он бросил школу вскоре после меня, так и не закончив ее. Однажды во время
переэкзаменовки он вспоминал обо мне. Его настоящей школой была борьба за
существование. А сейчас разные фирмы просто рвут его на части. Он знает четыре языка.
И вот его отправляют в Китай.
Сославшись на то, что я спешу, хотя это была неправда, потрясенный и
уничтоженный, я наконец отделался от него. Я пришел домой, еще взволнованный
встречей, в голове у меня царила сумятица, мысли обращались то к моей бесцветной
юности, то к дерзкой необычайности этой судьбы. Не то чтобы я завидовал ему или он мне
так уж понравился, нет, но меня почему-то мучил неожиданный контраст нашего общего
бесцветного прошлого и его яркой и необычной теперешней жизни, кусок которой мне
мельком пришлось увидеть.
Дома никого не было, потому что Чилия теперь часто уходила работать к соседке. И
я сидел и думал один, в темной комнате, слабо освещенной синим язычком газовой
горелки, на которой спокойно кипела кастрюля.
5
Много вечеров провел я вот так, в одиночестве, кружа по комнате или бросаясь на
кровать, весь во власти оглушающего молчания пустоты, которая постепенно смягчалась
мягкой мглой вползавших в комнату сумерек. Далекие и близкие шумы города - крики
детей, грохот улиц, птичьи голоса — до меня едва доносились. Чилия быстро заметила,
что, придя домой, я не обращаю внимание на ее отсутствие, и теперь, не бросая шитья,
при звуке моих шагов она высовывалась из дверей Амалии и окликала меня. Тогда я
заходил туда с безразличным видом, перекидывался с ними двумя-тремя фразами и
однажды всерьез спросил у Амалии, почему она перестала к нам заходить; ведь у нас было
гораздо светлее! Амалия ничего не ответила, а Чилия отвела глаза и покраснела.
Однажды ночью, желая ее чем-то развлечь, я рассказал ей о Маладжиджи, и она
смеялась счастливым смехом, слушая мои описания этой странной личности. Но я тут же
вслух позавидовал ему: он-то добился удачи, уехал в Китай.
—
Мне бы тоже хотелось, — вздохнула Чилия, — так бы хотелось, чтобы и мы
с тобой поехали в Китай.
Я усмехнулся:
—
Разве только на фотографии, которую мы пошлем Маладжиджи!
—
А нам разве не нужна фотография? — сказала Чилия.
— Джорджо, ведь мы ни разу вместе не сфотографировались!
—
Чего ради бросать деньги на ветер!
—
Ну, пожалуйста, давай сфотографируемся!
—
Но мы же и так все время вместе: и днем, и ночью. И потом, я не люблю
фотографий.
—
Мы поженились, и у нас не останется на будущее никакой памяти! Давай