Первое время Орфей еще на что-то надеялся. Лошади болели редко. Раз в году кое-кто из них попадал в изолятор. Мог угодить туда и Казначей. Прошло недолгое время, привели новичка, и всякое ожидание стало пустым, ненужным.
Времени прошло достаточно, но и до сих пор, оглядываясь на его денник, Орфей вздрагивает. Он как-то сразу невзлюбил новичка. Ухоженный орловский рысак с надменным взглядом, крупными, с красной поволокой глазами. Его только привели, а он уже колобродил в деннике, и гулкий монотонный топот отдавался по всей конюшне. В щелястый проем Орфей видел спину новичка. Она была на удивление гладкой, и столб света время от времени упирался в спину, и тогда золотистая шерсть играла золотистыми переливами. Орфей подумал о своей спине, стертой, отмеченной мозолями, рубцами, вздохнул. Было время, когда его спина была так же хороша. Новичок позвал Орфея, он требовал сочувствия. Орфей не ответил, лишь повернул ноздреватую голову. Новичок разглядывал его.
«Смотри, смотри внимательно. Я — твой завтрашний день. Возможно, очень отдаленный, но он наступит. Я — это ты в тот далекий день. Укроти свой гонор. Здесь не то видели. Смотри и запомни: ты тоже станешь таким. Сейчас ты не как все. Но таким ты будешь недолго. Люди, им в тягость собственные капризы. Они не терпят капризных лошадей. Пожалей свою красивую спину, новичок. Ты требуешь, чтобы я подошел к тебе, а я не хочу. Побереги свои ноги. Ты можешь разбить их раньше времени: здесь прочные стены. Казначей тоже начинал с ссоры. У тебя хорошие зубы, новичок. А эти рубцы на груди? Ты их, наверное, заработал в честном бою? А теперь я отвернусь. Ты мне надоел».
ГЛАВА II
Кеша приходит раньше других. Долго слоняется по конюшне без дела, пока кто-то из конюхов не скажет:
— Помог бы, Кеша, седла проверить, а?
И он помогал. Делал это с охотой, старательно и неторопливо, будто проверять седла его любимое занятие. К нему здесь привыкли. Скорее, даже не так — привыкают ко всем, его здесь полюбили.
На что Серафим — дрянь человек и тот относился к Кеше с уважением. Как увидит, прямо с порога орет:
— Желаем здравствовать, Иннокентий Петрович!
— Привет, Серафим Никанорыч, привет.
Потом Кеша всех угощал сигаретами. Ребята собирались в предбаннике, где только и разрешалось курить. У Кеши всегда отменные сигареты. За дощатой перегородкой хихикают девчонки. Там у них раздевалка. Наконец положенная сигарета выкурена и можно не торопясь переодеваться. Из раздевалки Кеша выходит с ленцой, молодцевато притопывает сапогом, пробуя обнову у всех на виду. Сапоги и в самом деле хороши. Высокие, с прямыми, лоснящимися от новизны голенищами. Цвет у них необычный — желтоватый с черными подпалинами.
— Кеша, — говорит полногрудая Капа, — ты похож на польского офицера.
Кеша пожимает плечами. Улыбается Кеша одними глазами, потому и не понять, смеется он или говорит всерьез.
— Ах, Капа, Капа, Капа.
Из тренерской комнаты выходит осетин Илья Матвеич. Лицо узкое, нос занимает половину лица. Сегодня его очередь вести занятия.
Илья Матвеич щурится на Кешины сапоги, шумно сплевывает под ноги и говорит:
— Вещь.
Кеше приятно. Илья Матвеич человек уважаемый.
Кеша делает поворот на одних каблуках, выходит у него это лихо, и, чуть загребая носками, идет седлать Орфея. Идет Кеша тоже не просто так, ставит ногу на всю ступню сразу, отчего и звук шагов получается особый: тум, тум, тум.
Кеша красив. Волосы темные, слегка курчавятся на висках, глаза синие, и нос чуть с надломом. Мужской нос. Орфей любит Кешу. С иными намаешься до пота. А Кеша нет — поехал с первого раза.
Группа в сборе. Входная дверь ухает все реже. Это являются опоздавшие. В соседних денниках уже седлают. Голос Кеши где-то в середине конюшни. Кеша верен себе — разворачивает пакет с морковью.
— Ну что, старина, — Кеша стоит, ухватившись за решетку, смеется. — Осуждаешь?!
Орфей протяжно ржет, делает несколько шагов навстречу Кеше: он осуждает, это точно. Кому приятно, когда твою морковь раздают другим? Вытягивает шею, ноздри нервно вздрагивают: «Неужели ты забыл про меня?»
Кеша дурашливо округляет глаза.
— Доброту осуждать безнравственно. — Кеша грозит Орфею пальцем, достает из необъятных карманов галифе еще одну красную каротель. — Ваш приз, маэстро. Прошу!
Новости не дают Кеше покоя. Занятия еще впереди, а ему уже не терпится. Говорит безостановочно, его никто не торопит, он сам торопится.
— С новым заданием неразбериха. Шеф завернул техническое обоснование. «Кому, — говорит, — нужны эти подражания, выкрутасы? Архитектор должен быть лаконичным. Мы создадим свой, русский модерн…»
Э-хе-хе, Орфеюшка. Благими намерениями вымощена дорога в ад. Витя Потеряев, мой партнер из соседней группы, не поддержал идеи о совмещенном проекте. Накануне клялся и божился, что «за». А утром просто взял и не пришел. Рассказал матери — усмехнулась: «Не делай людям добра. Этим ты увеличиваешь количество неблагодарных».
Для меня больше не существует личности по фамилии Потеряев. Кончено. Отныне имеет место только подлежащее в простом, неподчинением предложении. Был Потеряев. Нет Потеряева. Чувствуешь, какой я принципиальный?
А после обеда этот тип ввалился ко мне, и я ему все простил. Прикинулся больным и уже в какой раз получил отпущение грехов. Могу я после этого уважать себя? Скажешь, не могу. И правильно. Не мо-гу!
У шефа устойчивая антипатия ко мне. Отказывается выслушать мои доводы: «Занят, у меня совещание. Позвоните позже. Когда вы понадобитесь, я вызову сам».
Что молчишь, не веришь? Я и сам, брат, не очень верю. Будто не со мной все было.
Кеша морщит лоб, в глазах появляется неприятное беспокойство.
— На словах мы все герои. А тебе вот я завидую. Есть в вас что-то этакое… — Кеша прищелкивает пальцами. — Гордость, что ли?
Скажем, страх — дело житейское. А вы и пугаетесь благородно: голова навылет, из ноздрей пар, ноги как тетива: тронь — зазвенит. По телу дрожь. Как зыбь по воде. То и не страх вовсе: гнев, смятение, непокорность.
Другой факт — есть захотел. Всякая тварь живая на свой манер просит. Собака на брюхе ползет, визжит, кошка орет надсадно. Всю жизнь при человеке. Знают, как просить. А лошадь? Головой кивает, нога один вензель выпишет, другой. Землю задобрить желает, гладит землю. И попросил, и достоинство на месте. Природа, она тоже не дура. Всякому свою кроху благородства.
Орфею становится тепло, уютно. Спать не хочется, мысли текут неторопливо.
Странный, добрый Кеша. Твой голос мне приятен, он успокаивает меня. Я не понимаю многого, о чем ты говоришь. Но я чувствую. Твою боль чувствую, твое отчаяние, твою радость, любовь и неприязнь. Есть слова, к ним привыкаешь. Я уже давно понял. У радости — свои слова, у несчастья — свои. В жизни все повторяется и повторяются эти слова.
Орфей прикрыл глаза, представился дремотный свет электрических ламп, слышно, как метлой скребут деревянный настил. Это Капа. Гремит ведрами, поругивается. Кеша лохматит волосы, с какой-то нерешительностью оглядывает опустевший денник, будто Орфей мог спрятаться где-то здесь. Трогает шершавую стену, дверь, седло — оно висит на прежнем месте. Кеше кажется, что седло еще теплое. Это только ощущение, еще нет мысли, что седло уже не принадлежит Орфею. Какое-то мгновение — он поймет все. Но и этому мгновению положено пройти. Голос у Кеши звонкий, требовательный: «Капа, ты меня слышишь, Капа! Где Орфей?»
Все случилось разом. Умер дед Клим. Заболел Кеша, и светлым весенним вечером в конюшне появилась она…
У каждого в жизни происходит что-то очень значительное. Весомость подобных событий различна.
Эти события не так часты, именно к ним человека приобщает повседневное существование и определяет их, эти события, как вехи жизни.
В ее глазах было столько восторга, что даже Капа, скупая на похвалы, не удержалась и бросила вдогонку:
— Господи, лицо как у святой. Прямо сейчас взлетит.
Однако чуда не свершилось. Она осталась здесь, на земле. Приподнялась на цыпочки, заглянула в его денник и тихо позвала:
— Орфей! — Этого ей показалось мало, и она повторила его имя еще раз: — Орфеюшка!..
Так его называл только Кеша. Орфей вздрогнул. Крупный глаз качнулся, редкие ресницы сомкнулись и разомкнулись. Глаз качнулся в другую сторону, и где-то в его самой середине мелькнула белая шляпка. Глаз замер, и в нем больше ничего не отражалось, кроме темноты.
А она, еще не научившаяся обижаться на подобную непочтительность, заразительно смеялась и хлопала в маленькие прозрачные ладони…
Орфей был сентиментален. Ему не ставилось это в вину, хотя подобное качество столь мудрого мерина вызывало у людей улыбку.
— Орфей!.. — сказала хрупкая женщина и мечтательно запрокинула голову. — Какое прекрасное имя! Ты, наверно, очень хорошая лошадь. Такое имя не может быть у плохой лошади. Знаешь ли ты, что существо, названное таким именем, не может быть безмолвным? А может, ты говорящая лошадь? — Женщина округлила глаза, отчего они стали более выпуклыми и заметными, поднесла палец к губам: — Т-сс! Ты говорящая лошадь, я знаю точно.
Ох уж эти люди, вечно они преувеличивают. Орфей шумно вздохнул и стал осторожно обнюхивать железные прутья решетки.
Незнакомка протянула руку. Орфей видел, что рука пустая, но не удержался и потрогал тонкие пальцы своими мягкими, замшевыми губами.
— Орфей, — чуть нараспев повторила женщина, и, может быть, впервые его собственное имя показалось ему столь необычным и красивым. Он одобрительно стукнул копытом и легким храпом подтвердил свое желание познакомиться ближе.
Незнакомка помахала ему рукой и пошла дальше. Орфей провожал ее долгим печальным взглядом, втайне надеясь: сейчас она обернется и скажет что-то именно ему, ему одному.
Не обернулась. Шла, чуть пританцовывая на каждом шагу, словно ей не хватало роста, чтобы заглянуть в денник. Теперь ему придется ждать, пока она посмотрит лошадей, Орфей прислушался. Пошла к Находке. Находка красивая кобыла. Теперь уж то