«Уровень архитектуры, ее мощь определяется не взлетами индивидуального проектирования, а свежестью, нестандартностью типового. Иначе говоря, высотой среднего уровня».
«Идите, — говорит шеф. — Считайте, что вас услышали. Выговор в приказе и плюс к тому квартальная премия, как вы говорите, ку-ку».
— А вот и я!
Она появляется внезапно, у нее удивительная способность неслышно ходить. Орфею хочется заржать ответно: «Я рад тебе».
— Как ты здесь без меня? Надеюсь, не очень огорчен, что я перебила твой сон. И что ты там видишь в своих снах? Луг, лес, а может быть, степь? Ты побеждаешь в заездах, верховодишь табунами? Или твои сны одинаковы, как проходящие дни, и ты видишь все ту же конюшню? Тогда я твой спаситель. От таких снов есть единственное средство — скорее пробудиться.
«Она так же говорлива, как Кеша, — подумал Орфей. — Ей не дают покоя мои сны, мне они тоже не дают покоя. Похожие один на другой, и только кобылы в них меняют свою масть и принимают обличие то Находки, то Ласточки, то Дымки, то Судьбы… Просыпаешься и еще долго с удивлением разглядываешь своих соседей. Они дремлют тут же рядом и даже не подозревают, что минуту назад ты чувствовал их дыхание, ноги немели от напряжения и дыбилась жесткая шерсть».
— Я принесла тебе угощение. Ехала мимо и вот решила.
Угощение? Это слово ему знакомо. Орфею не терпится обнюхать сумку. «Откуда она знает, что я люблю арбузные корки?» Скользкие, крупные, они не умещаются в ее маленьких ладонях. Орфей трогает корки кожистыми губами, перебирает ими быстро-быстро, обнажая желтоватую каменистость зубов. Корки послушно хрустят. Рот наполняется чуть горьковатой, но все равно приятной сладостью.
— Все, — говорит Ада. Берет пакет за мягкие ушки и вытряхивает остатки семечек. — Мне пора, я только на минутку. Ты знаешь, он меня поцеловал, — вдруг говорит Ада и снова встряхивает пакет. — Мы знакомы всего две недели, а он уже лезет целоваться. Глупо. И вообще, что это? Прихоть избалованного вниманием человека или моя судьба? Все обратил в шутку: «Простите, я не хотел, так получилось». Глупо вдвойне. «Не хотел», «получилось» — так не бывает. А я вот очень хотела: пусть поцелует, подумаешь. Конечно, о таких вещах не предупреждают, но он мог бы что-то сказать. Я бы догадалась. И вот теперь все кончилось. А было ли что?
Орфей, посмотри на меня, ведь было, правда же, было? Как говорит мой папа: «Женское достоинство определяет истинную красоту чувства». Достоинство. Если что-то и было, почему он не разыскал меня тотчас? Забыл? Не хотел? Ничего не было.
Глаза Орфея излучали печальное согласие:
«Милая девочка, я сожалею о своем молчании. Он искал тебя. Желание не всегда поступок. Искал, но не нашел. Каждый день он приходил сюда, чтобы рассказать о постигших его неудачах. Людей трудно понять: сначала они переживают оттого, что ничего не знают или знают слишком мало друг о друге, но, стоит им узнать чуть больше, они становятся еще беспокойнее».
Женщина просунула руку меж решеток. Орфей послушно подошел, обнюхал руку, а рука ответно потерлась о его морду.
— Ну-ну, не скучай здесь без меня, — сказала женщина. И, уже не оглядываясь, пошла прочь.
Орфей приподнял голову, чтобы решетка денника не мешала ему видеть, как она идет, легко, пружинисто; если не видеть ног, то кажется, будто женщина плывет по воздуху.
ГЛАВА III
Проще всего сказать: «Ничего не произошло». Мама так и склонна думать: «Мимолетный роман, кто не увлекался».
Никогда не подозревал, что материнская любовь бывает столь обременительна. Маме нравится наша настоящая жизнь. О будущем мама заговаривает с неохотой, дает понять — подобные разговоры бессмысленны.
— Не понимаю, — говорит мама, — почему должно что-то меняться? Помилуй, я не ретроград, все придет, я в этом уверена. В настоящем ты подающий надежды архитектор, в будущем — надежда отечественного зодчества. А в остальном… Существую я — твоя мать, ты — мой сын. Нам больше никого не нужно.
— Это эгоистично, — пробую возразить я.
Мать не слушает, смеется:
— Глупенький, никто о тебе не станет заботиться так, как я.
Мать ухитряется не замечать моих любовных похождений. Собственно, похождений нет. Встречи, знакомства. В лучшем случае — письма ко мне, в худшем — письма от меня.
Все начинается внезапно. Не отдаешь себе отчета: зачем, что будет дальше? Плывешь по воле волн, во власти настроения, и отношениями-то не назовешь. Какие-то транзитные чувства. А тут — самостоятельный сюжет: есть завязка, просматривается конфликт, ожидается финал.
…Я уже собирался уходить, по привычке опустился на низенькую скамейку, вытянул ноги и закурил. Вообще, курить не разрешалось, но я был в раздевалке один. С завидной легкостью нарушил запрет.
После занятий все твое нутро еще живет ощущением верховой езды и ты мысленно повторяешь движения своего тела, командуешь себе: «Галопом! Арш!» Уже остываешь, но еще разгорячен; мышцы ног с непривычки деревенеют, ломит поясницу, руки в локтях и сами кисти. Хорошо в такие минуты расслабиться и закурить. Так бы вот и сидел не двигаясь.
Не услышал, как вошла Александра Петровна. Сделала строгое лицо:
— Разве вы не знаете?
— Знаю, — воровато спрятал сигарету, вдавил в пол. — Виноват.
— Не могли бы вы завтра приехать часам к пяти?
Экое благородство: не ругает, не отчитывает.
Согласился. На благородство — благородством:
— Приду.
— Вот и хорошо. Поможете мне трех новичков на ноги поставить.
— А если бы я не задержался и со мной не оказалось сигарет? Открывает Александра Петровна дверь, а там — никого.
Александра Петровна принимает условия игры, кокетливо улыбается:
— Я бы набралась дерзости и позвонила вам домой.
Из трех новичков явился один.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте.
— Так это вы?
— Тут мы вдвоем. Очевидно, я. Выполняю личную просьбу тренера, буду ставить вас на ноги.
— Вы это серьезно?..
— Да как вам сказать? Я же объяснил — личная просьба тренера. Группа занимается давно. На первых порах страховка не помешает. Начнем?
— …А если я не захочу?
— Тогда хоть оставьте адрес. А то пропадаете в никуда, начисто.
Что почувствовала мама? Отчего она меня донимает расспросами?
— Вы давно знакомы?
— Три недели.
— Она хороша собой?
— Пожалуй.
— Как ее зовут?
— Ада.
— Странное имя. Кто ее родители?
— Не знаю.
— Где она живет?
— Не имею представления.
— Она учится, работает?
— Не знаю.
— Сколько ей лет?
— Не знаю.
— Котлеты в холодильнике. Кофе на плите. Я побежала.
— Ты считаешь?..
— Подай мне пальто. Как выглядит твоя мать?
— Отлично. Кругом шестнадцать. Ты мне ничего не ответила.
— Разве?.. Но ведь и ты мне ничего не ответил.
— Я другое дело. Я не знаю.
— Она на много моложе тебя?
— Не знаю. Ну что ты морщишься? Я действительно не знаю.
— Что же ты намерен делать?
— Любить.
— Тогда это к лучшему. Когда знаешь так мало, проще забывать.
— Не всегда. Иногда хочется узнать больше. Твой совет?
— Тебе не нужен совет, ты ждешь подтверждения своих желаний. Что бы я ни сказала, ты поступишь по-своему.
Мать права. И чувство вечной материнской правоты угнетает меня.
Я знаю, матери хочется, чтобы я настоял, упросил дать мне совет. Знаю я и совет, который она даст. Мать не очень изобретательна в своих поучениях. Единый стиль в отношениях со мной. Возвращайся! Уезжай! Жди! Откажись!
Сегодня совет в том же духе.
— Забудь! — бросает мать, хлопает по моим карманам рукой, достает зажигалку: — Угости сигаретой.
Моя мать Вера Васильевна Савенкова. Причуды начинаются, стоит нам появиться на людях вместе. Мне тридцать два, матери — пятьдесят четыре. Я выгляжу старше своих лет, мать — моложе.
Она приходит в восторг, когда меня принимают за ее мужа. Я терпеливо сношу эти самовосхищения, подыгрываю ей. Игра затянулась. Вот уже восемь лет как подыгрываю.
В наших отношениях сосуществуют два взаимоисключающих принципа: диктат матери и договоренность «у каждого своя жизнь, без свидетелей» сосуществуют негласно, и мы верны им.
Сначала школа и ночь после ее окончания. Потом институт. День, вечер, ночь накануне распределения. Во времени ты обозначен, осталось определиться в пространстве.
Мы сидим друг против друга, мать разливает остатки цимлянского игристого по бокалам.
Я разглядываю свою мать. Мать у меня красивая и совсем еще не старая женщина.
Прозреваешь внезапно, а потом тяготишься прозрением.
Все эти годы я вроде как стоял на пути матери, дорожил своей бестревожной жизнью, высмеивал ее поклонников, грубо высмеивал, чувствовал над ними здоровое, юношеское превосходство.
Я ощутил, увидел неосмысленную прежде, незримую свою жестокость. Поняла ли она меня, или обостренное материнское чутье подсказало ей, озарило сознание. Мать прикоснулась к моей руке, сжала ее:
— Все глупости. Твоя мать самостоятельная женщина. Погиб твой отец, думала, будет у тебя хороший отчим, не получилось, решила — хватит. Поживу одна. И ты знаешь, понравилось.
Матери очень хотелось убедить себя. Она делала это так искренне, что даже я начинал верить ей. В матери умерла незаурядная актриса.
Каждый по-своему, мы ждали этого дня. Именно сегодня этот навязчивый вымысел слишком очевиден, но мать упорствует…
— Не уезжай. Останься со мной. Другой правды нет. Не терзай себя. — Мать заплакала. Не навзрыд, не в голос, а как-то сиротливо, затаенно.
Так и закончился наш самый важный, по сути бессловесный, разговор.
Меня распределили в один из проектных институтов Москвы. Здесь мне надлежало, по словам матери, проложить свою тропу. Из подающих надежды — к надежде русского зодчества.
Я до сих пор не могу понять, почему мать воспротивилась моему вероятному отъезду. Мать современная женщина. Она умела любить и была любима. В юности подобные мысли я гнал от себя. Даже намек на нечто подобное приводил меня в бешенство. Но мы взрослеем, положено считать, мудреем. Уже в юности начинаем осуждать бескомпромиссность отрочества.