Но я его уже слушал невнимательно.
Папа это состояние называет «качельным возрастом».
Я думал, что это только у взрослых. Человек выглядит то моложе своих лет, то старше… «Сегодня качнуло в молодость! — говорит папа. — А сегодня в старость!» А меня куда качнуло, в какое далекое детство вместе с этим дурацким вопросом:
— Вы случайно не знаете, что такое любовь?..
— Дурачка строишь? — спросил меня мужчина, но как-то так не очень осуждающе. — Или провоцируешь? — Потом опять зевнул и сказал, видя, что я терпеливо жду его ответа. — Наверно, раза два уж был в магазине для новобрачных?
— Магазин для новобрачных понятие растяжимое, — сказал я, — иногда его прилавок может тянуться от… от Рижского взморья до… Москвы… И все-таки, что такое любовь, по-вашему?
Сосед первый раз посмотрел на меня после этой фразы как на равного, но тут же принялся за свое:
— Телевизора, что ли, нет дома?
— Есть, — сказал я, — но вы же не телевизор. Я у вас спрашиваю.
— Я-то не телевизор. Только сейчас дети все видят… и все знают…
— Я в философском смысле… И меня интересует не мое, а ваше мнение.
— Ах в философском?.. В философском… На твое счастье, случайно знаю… Хоть ты наверняка больше меня об этом знаешь. — После этих слов он опять зевнул и замолчал. Зевнув еще раз, он сказал: — Знаешь ведь? Ох и циники вы, нынешняя молодежь!
И снова замолчал. Молчал он столько, что мне показалось, будто он забыл, о чем я его спрашивал, а потом вдруг ни с того ни с сего громко сказал:
— Букет живых роз в хрустальной вазе, налитой прозрачной ключевой водой видел?
— Конечно, видел, — ответил я. — У нас на даче много цветов. И вазы есть, и вода ключевая…
— Так вот, — продолжал мужчина, как бы не слушая меня, — любовь — это букет живых роз в хрустальной вазе, налитой прозрачной ключевой водой!.. А какой аромат!.. А какие краски!.. — Мужчина покачал головой и подтвердил еще раз: — Любовь — это букет! — И, зевая, добавил: — Дня три-четыре букет…
— А потом? — спросил я нетерпеливо.
— А через три-четыре дня… вода мутнеет, лепестки облетают… А аромат испаряется… — Для иллюстрации сосед сонно свистнул, изображая, как испаряется аромат. Потом он вздохнул и сказал: — И вся любовь! И все можно в мусоропровод… Все… Кроме вазы…
— Почему… кроме вазы?..
— А в вазу можно… второй букет… поставить… из хризантем…
Он смотрел на меня, прищурив один глаз. Я смотрел на него.
Я чувствовал, что у меня к горлу подступало мое время. Но я молчал. Он тоже.
— Что скажешь? — спросил он.
— Скажу… что вы… — я запнулся, не зная, как ему на все это ответить. — Вы… — Я снова запнулся и вдруг нашелся и даже повеселел: передо мной сидел старый Умпа, ненавидящий все и всех, никому и ничему не верящий Умпа сидел передо мной, и я сказал: — Скажу, что вы умпопомрачительный мужчина…
Он долго смотрел на меня, не понимая, что такое это «умпопомрачительный мужчина», смешно и нелепо переспросил вдруг:
— Какой, какой?
— Ну, помраченный умом, — перевел я свою игру слов. — И еще скажу, — продолжал я, — что назло вам постараюсь добиться в жизни всех степеней и званий и постараюсь назло вам долго жить и въеду когда-нибудь в Москву на Белой Электричке… вместе с моей любимой Юлкой… только вы этого уже не увидите! А насчет доктора технических наук, жалко, конечно, что он умер молодым, но он умер живым, понимаете, живым, а вы, а вы умрете… мертвым вы умрете. Прощайте. — И я одним росчерком фломастера, одной линией нарисовал такой неприличный шарж на своего соседа, что сам ахнул от смелой неожиданности. Потом протянул ему и сказал:
— Получите!
— Щенок, — сказал он зло, — такое рисуешь… Я тебе в отцы гожусь!..
— Не годитесь, — сказал я. — В том-то и дело, что не годитесь!
За окном в электричке как бы приближался Ярославский вокзал.
Я вышел в тамбур вагона.
Перфокарты московских окон Юлкиной квартиры выдавали мне неясную информацию: то ли Юла дома, то ли ее нет. То ли в ее комнате горит зеленая настенная лампа, то ли стекла зеленеют от световой рекламы «Пейте Советское Шампанское».
Я уже направился к подъезду, заметив, что на табуретке возле него дежурила незнакомая мне лифтерша. Было бы лучше, если бы знакомая. Сейчас начнутся расспросы, к кому да в какую квартиру… Я прибавил ход, делая вид, что живу в этом доме.
— Вот он к какому доктору поехал, — сказал Сулькин, выходя из кустов и преграждая мне дорогу.
За ним — Умпа и Проклов.
Я остановился.
— Ну что, тебе «скорую помощь» вызвать, или вернешься своим ходом?
Умпа отстранил Сулькина и вышел вперед.
— Левашов, ты знаешь, на какие две категории мы делим всех людей? (Я промолчал.) Мы делим всех людей, — сказал Умпа, — на две категории. На людей, которые нам снятся в жизни, и на людей, которые нам не снятся. Ты, конечно, относишься к первой категории, как сам понимаешь. Ты нам снишься. Всем нам, — повторил Умпа многозначительно. — Особенно Юле Сергеевне и Эдуарду Петровичу. И поэтому мы тебя убедительно попросили бы сниться нам как можно меньше и пореже. Тем более что у Юлы Сергеевны ангина и ей вообще не до снов. А у Эдуарда Петровича скоро международные соревнования… ралли, говоря по-русски, и ему требуется полный психический комфорт.
— В больнице Юлка лежит, — тявкнул, как из подворотни, Сулькин. — Учти, в случае чего тебя в больницу не положат. Поздно будет.
«Значит, больна, — подумал я. — Так вот почему я ее не могу нигде найти. Это даже хорошо, что больна», — еще раз подумал я, не поняв сам, почему хорошо.
— Говорят, у Эдуарда Петровича ралли и свадьба с Рысью, и у Юлы Сергеевны свадьба… — повторил Умпа, как повторяют свои слова гипнотизеры.
«Почему у Эдуарда свадьба с Рысью? А с кем же у Юлы? — подумал я. — Действительно, все как во сне».
— Ты, конечно, знаешь, — продолжает Умпа, — что повторение мать учения, но учти, что я лично не люблю повторяться. То, что я тебе говорил о двух категориях, понял?
— Еще третья категория людей есть, — сказал я.
— Это какая же третья? — спросил Геннадий.
— Люди, которым вы снитесь, — сказал я.
Геннадий Умпа внешне не отреагировал на мои слова, но внутренне, внутренне он отреагировал, это я точно знал. А Сулькин совсем сузил красные искринки своих глаз. А Проклов глубоко затянулся папиросой и пустил дым прямо мне в лицо.
— Так ведь это третья категория, — сказал Умпа, надвигаясь на меня горой мышц, — а не первая. А мы первая.
Они окружили меня и… Я вспомнил, как недавно я ехал вместе с Умпой в троллейбусе и как он нарочно стал рядом со мной, взявшись за поручень, и все играл перед самым моим носом своим огромным бицепсом и тихо спрашивал: «Чуешь чем пахнет?» Я представил, как сейчас играют эти бицепсы под руками кожаной куртки Геннадия.
В «Мире животных» по телевизору фильм показывали про то, что волки чувствуют не только внешний, но и внутренний страх человека. Я почувствовал в себе и внешний, и внутренний страх, зная, что его чувствует и Умпа раздутыми ноздрями. И еще я почувствовал, как будто я в мире животных.
— Свободный художник, — процедил Умпа, — а хочешь стать несвободным? — Он сморщил свой маленький лоб, и от этого лоб стал еще меньше. — Я из тебя выбью художника. — Он дышал спокойно и глубоко, похищая в одну только минуту у приличных людей пять-шесть литров городского, не бог весь какого, но все-таки воздуха. А я чувствовал, как у меня нервно сужались сосуды и сердцу становилось все труднее и труднее проталкивать по ним кровь. Но главное Геннадиев, Сулькиных и Прокловых вдруг стало несколько… Уже толпа Умп, Сулькиных и Прокловых окружала меня. Они размножались, как амебы, примитивным делением, но в геометрической прогрессии.
— Сиаманты проклятые, — прошептал я.
Умпа размахнулся, но почему-то все не бил и не бил… Я откинулся назад головой и ударился о кирпичную стену, инстинктивно отпрянул от стены, и в это время Умпа ударил тычком кулака в лицо. Кровь брызнула из носа. Все завертелось. На какое-то время я, видимо, потерял сознание, потому что, когда я очнулся, стоя по-прежнему у стены, то услышал, как Умпа говорил каким-то двум парням.
— Мы с телевидения. Передача есть такая: «Алло, мы ищем таланты». Это талант, — сказал Умпа, указывая на меня, — мы его даже не искали, он сам на нас наткнулся в темноте. Художник он. Нарисовал вот, а мы по-дружески раскритиковали его рисунок. Критика у нас, сами знаете, движущая сила нашего общества… — Умпа двинул в воздухе своим огромным кулачищем.
— Значит, трое в одном ищете талант? — спросил один из парней.
— И значит, трое одного критикуете? — спросил другой.
— Значит, с телевидения вы? А мы из цирка. Укротители мы. Укротители. Укротители лбов!.. Таких вот невысоких и маленьких, как у тебя.
Умпа хотел поднять руку, но второй умело прижал обе руки его к телу и приподнял Умпу на воздух. Он держал его на весу, действительно как в цирке.
— И запомни, — сказал тот, что держал Умпу в воздухе, — передачи бывают не только телевизионные, а еще такие меленькие… в узелочке… Их в такое маленькое окошечко передают. — Парень опустил Умпу на землю. — Все, — сказал он. — Вы свободны… пока, — сказал он.
Умпа, Сулькин и Проклов попятились. Парни подошли ко мне.
— Чего они с тобой? — спросил тот парень, что как бы взвешивал Умпу в воздухе.
— Ничего, — ответил я, отнимая от носа платок, влажный от крови. — Давление снижали… Давление крови у меня повышенное.
Мне стало лучше. Свинцовый котелок, что оделся на голову, снялся сам собой.
— Тебе помочь?
— Уже помогли.
Три мотоцикла со звуком войны выскочили из-за Юлкиного дома.
— Алло, — крикнул Умпа на всю улицу. — Алло, а мы вас обманули: алло, мы ищем авансы, а не таланты!
— Авансы вы уже получили, — крикнул первый парень.
— Раньше сядешь — раньше выйдешь! — крикнул вслед Умпе второй.
— Иди в другую сторону, — посоветовали они мне. Я кивнул и зашагал к Ярославскому вокзалу.