…Вот Ромео… он должен первый раз поцеловать отражение Джульетты в воде. Предположим бездействующий фонтан, и в воде этого фонтана отражается смуглый лик, описанный Шекспиром, — может быть, со смуглой леди его сонетов или наоборот… А Ромео тихо, божественно тихо наклоняется к воде и благоговейно целует отражение Джульетты, и от его поцелуя отражение колеблется и как бы исчезает…
ГЛАВА ПЯТАЯ
Поздно ночью я услышал, как к Юлкиному дому подъехала машина. Пока я вылез из окна и подбежал к ограде нашей дачи, на улице уже никого не было, и только там, за забором, гравиевая дорожка съедала Юлкины шаги. Я влез на дерево и стал ждать. Через некоторое время на втором этаже, в Юлкиной комнате, зажегся свет, и я увидел Юлку в окне, вернее, ее тень, и мне показалось, что тень, увидев меня, рванулась мне навстречу. Хотя все объяснялось по-школьному просто: Юлка подошла ближе к настольной лампе, а мне померещилось…
Но пока не погас свет и пока Юлка почему-то металась по комнате, тень ее все рвалась ко мне сквозь листву деревьев.
В детстве мне время от времени снился странный сон: в моей комнате находятся трое: я, бегемот и рюмка, совершенно прозрачная, на тонкой и длинной ножке…
Я и бегемот оба смотрим на хрупкую рюмку, сделанную как будто из чуть сгущенного горного воздуха. Я смотрю и боюсь, что бегемот возьмет и сломает ее одним своим грубым выдохом. (И я почему-то очень боюсь этого.) Но бегемот эту рюмку не трогает, он каждый раз проглатывает меня. Но это было совсем уже не страшно и даже забавно, потому что живот бегемота представлял собой длинный мрачный коридор, под самым потолком которого тускло мерцала электрическая лампочка, засиженная мухами…
Я вспомнил этот сон на дереве — уже не в бессонную ночь, а в бессонное утро, — неудобно устроившись на тополином суку. Я насильно старался вспоминать это, чтобы не вспоминать Юлку. По Москве и по этим дачным местам я мечусь, как по кладбищу. Сколько я сижу на этом дереве? День? Два? Такое ощущение, что всю жизнь. Ревущий треск мотоцикла, Юлкиного мотоцикла, разорвал пунктиром утреннюю тишину.
Треск мотоцикла мчался как будто в голове по мозговым извилинам. Гонки по вертикальной стене. По вертикальной стене жизни — это про людей, которые лезут на стену и на рожон… Гора есть такая Рожон. Справедливо лезут, между прочим. Я нарисовал гору Рожон, эта гора как Эверест, только вершиной она воткнута в землю, а к небу все расширяется. Треск мотоцикла покружился еще в голове, покружился и стал затихать… Значит, это мне показалось, что я не сомкнул глаз на дереве.
— Вот ты где, обезьяна несчастная! Слезай! — услышал я Наташин голос. Она стояла под тополем, уставившись на мое зеленое жилище.
— Лезь лучше ты сюда, — сказал я.
— Это еще зачем?
— Затем, что на дереве ты как бы исчезаешь из поля зрения людей, они ведь редко смотрят выше себя, — объяснил я.
— А я не хочу исчезать из их поля зрения, — сказала Наташа, — я люблю всех людей.
Я протянул Наташе руку:
— Ну, лезь же!
— С ума сошел, упаду, ногу подверну… Волка и балерину кормят ноги… Слезай! Тебе записка.
Я медленно поднял голову в небо и сквозь проталины между листьями увидел сразу все звезды; я не знал, кто из них был кто, кто Северная корона, кто Лисичка, кто Дельфин, кто Кентавр, кто Ворон, кто Волопас, кто Малый Лев, но это были они. Их было много. С ума сойти, как их было много!
— Мне записка? — прошептал я, слезая с дерева как в замедленной съемке.
Я же знал, я был уверен, что записка будет, обязательно будет. Этого не могло быть, чтобы ее не было. Наташа держала руку за спиной, а в руке она держала записку. Стоило ради этого жить, чтобы услышать слова «тебе записка».
— Прости, я ее прочитала, — сказала сестра моя, сестра милосердия.
— Я сейчас все всем прощаю, — сказал я. Я действительно прощал сейчас все и всем, прощал до конца своей жизни.
— Что там написано?
— Жди, приду…
— И подпись?
— Без подписи.
— Это от нее.
— От кого от нее?
— Покажи, и я тебе скажу.
Наташа покачалась на полупальцах и протянула мне руку, и я увидел у нее на ладони желтый растопыренный листок клена…
Записка… От осени, первый желтый лист. На нем написано: «Жди, приду». Наташа потянулась ко мне, и я первый раз в жизни с неприязнью отстранился от нее. Если бы Наташа только знала, как это жестоко все получилось, а потом я сразу же смягчился и оправдал Наташу: она же ничего не знает, она шла, смотрела в небо, и наступила на муравья, и убила его, и сделала больно природе, а если бы она смотрела под ноги, она бы ни за что, ни на что не наступила. А желтый лист клена — это как предзнаменование, что Юлка придет, как придет осень, потому что нет пока такой силы, чтобы помешать прийти осени, зиме, весне, лету, и стоит ради этого жить, чтобы услышать слова «тебе записка», подумал я, спускаясь и делая вид, что ничего не случилось.
В утреннем небе со звездами и без звезд высоко-высоко пролетел реактивный самолет, оставляя за собой лыжный след.
Наташа внимательно вгляделась в мое лицо и вдруг спросила:
— А что у тебя с глазами?
— Что у меня с глазами? — спросил я Наташу.
— Они у тебя как у привязанной собаки…
— У какой привязанной?
— Знаешь, хозяйки привязывают собак возле магазина, а сами идут за покупками, а у собак в это время такие тоскливые глаза бывают, просто ужас… Тебя что, кто-нибудь привязал?..
Я промолчал.
— Ты торопишься?
— Нет, — соврал я.
— Брось читать и рисовать, у тебя даже на лице написано «я переутомился» вот такими буквами, — Наташа показала, какими большими буквами написано на моем лице переутомление.
— И пожалуйста, — добавила она, — не сбегай с обеда, у мамы неприятности, опять сценарий не пропустили, шестой вариант, с ума сойти можно… — Она помолчала, потом попросила: — Мама жаловалась, что ты все еще не выкопал ямы для кустарника… Я тебя очень прошу, ну покопайся до обеда…
— Если вы с Жозей будете меня развлекать, — согласился я.
— Она тебе нравится? Неужели тебе не нравится Жозька? Дурачок ты… От счастья от своего отказываешься, как говорило мне одно действующее лицо.
— Какое действующее?..
— Ну, в театре, которое лицом действует…
— Сама-то скоро старой девой станешь, — сказал я. — Сколько было поклонников — всех разогнала.
— Какие это поклонники, диверсанты это, а не поклонники.
— Почему диверсанты?
— Потому что у них одна забота: как бы темной ночью все границы перейти… Действующие лица… Действующий ум бы встретить, да если бы у него еще и лицо было действующее. Ты что? — спросила она меня.
— Ничего… Слушаю…
— Что?
— Оперу.
— Какую оперу?
— Есть такая грустная опера «Рига летом». А с тобой что? — спросил я. — Есть хочешь?.. (Балерины всегда хотят есть, а моя сестра, вероятно, больше всех балерин на свете… Диета!)
— Я хочу не есть, а жрать, но не в этом дело. Апсолон разбился.
— Какой еще Апсолон?
— Конь, который в Дон-Кихоте играл.
— Как разбился?
— Насмерть… при погрузке на машину… Трап был без перил…
— А, — сказал я.
Мы помолчали.
— Афишу придумал? — спросила Наташа.
Я вытащил из кармана блокнот и раскрыл его.
— Набросок, — сказал я, — смотри. — Но Наташа сначала ничего не поняла, пришлось ей объяснить: — Здесь, внизу, надпись: «Звездочки большого балета». Концерт. Здесь силуэты ночного города, а на небе созвездие балерин…
— Ты гений, обезьяна! — обрадовалась Наташа. — Это же будет обалдение в цвете!
— Не подсуживай, — сказал я. — Чтобы быть гением, надо иметь железное здоровье, а у меня его нет.
Наташу рассмешило мое объяснение гениальности.
— Нет, нет! — повторила Наташа. — Хотя бы потому, что художники рисуют рисунки, а ты думаешь рисунками, ведь так?.. И еще потому, что ты можешь, а не хочешь быть гениальным художником…
— Я хочу быть гениальным заведующим детского сада, — сказал я. — Или нет… Я хочу быть директором училища по взятию невероятных нот… «Не знаю, вы меня поймете, иль это понимаю я, и на невероятной ноте…» Все в жизни должно быть на невероятной ноте!
— Мне, знаешь, что в тебе нравится? — сказала Наташа.
— Что?
— Что ты не набросился на свои способности, как тигр. Обычно в юности все набрасываются на себя. Вот, например, я. Я на себя набросилась, а ты нет… И в школу одаренных не захотел пойти… Ты просто так живешь — и все… Кстати, ты куда собираешься поступать после школы?
— В армию, — сказал я.
— Но ты уже, по-моему, воюешь? — сказала Наташа.
— Пока с собой, — сказал я. — Ты знаешь, я балет придумал… Кинобалет. Жозька в главной роли. Это в пушкинские времена. Понимаешь. Она Его разлюбила, а Тень Ее любит Его по-прежнему. И вот Ее Тень начала встречаться с Его Тенью, понимаешь? А Тень Соперника это замечает и ревнует. Их Тени дерутся на дуэли. — Объясняя сюжет, я быстро показывал Наташе рисунки в блокноте. — Тень Соперника убивает Тень Несчастного Влюбленного. Вот видишь, это дуэль, когда Тень падает, тут же как бы обретает плоть, и… на земле мы видим живого убитого Несчастного Влюбленного.
Наташа молча посидела на траве рядом со мной и сказала без подсуживаний:
— Алик, а по-моему, это очень здорово. На дереве придумал?
— Нет, это я придумал на земле… на грешной земле, — добавил я.
Мы замолчали, каждый думал о своем, и наше прекрасное молчание прервала мама. Она появилась с лопатой в руках, как иллюстрация к Наташиным словам: «Мама говорит, это нужно принципиально, чтобы ты выкопал ямы!»
— Учти, — сказала мама, втыкая в землю лопату, — я заперла всю твою одежду у себя в шкафу, и до тех пор, пока ты не выкопаешь… Я надеюсь, ты не будешь ломать дверцу? — добавила она и ушла.
— Она объявила мне какую-то борьбу, — сказал я, — а я все время уползаю с ковра… И костюма мне не покупает какого-нибудь шикарного… Пиджак есть такой — клабс-джакит, — вздохнул я. — И наличного счастья нет — деньги не дает, — пояснил я.