– Меня давно тревожит, что народ уходит в заблуждение, – начал он. – Многое творится ныне лукавого. Люди в храмы приходят не за Богом, а за обрядом. Батюшки смеются, службы торопят, молятся вполголоса. Всё суета. Я вот стараюсь – пост держу строже, чем устав, молюсь по три канона в день, читаю Лествицу и Исаака Сирина в подлиннике…
– А Евангелие? – мягко спросил батюшка.
– Конечно. Каждый день. По главе. Иногда по две.
– И любовь?
Мужчина слегка напрягся.
– Что любовь?
– Любовь твоя где?
– Батюшка, да разве я не люблю? Я за всех молюсь! Я вижу грехи и страдаю от них.
Отец Алексий не ответил сразу. Он поднялся, подошёл к окну, поглядел, как ветер треплет берёзовые ветки. Потом медленно произнёс:
– Знаешь, брат… в Евангелии сказано: “Мы знаем, что перешли из смерти в жизнь, потому что любим братьев”. Не потому что молимся. Не потому что постигаем. А потому что любим. И если ты видишь грехи ближнего – но не видишь его боли, не понимаешь, откуда его падение, не желаешь ему спасения с той же силой, с какой жаждешь собственного очищения, – значит, ты не на высоте, а в гордыне.
Тот замер. Ни один мускул на лице не дрогнул. Только взгляд чуть померк.
– Вы… хотите сказать, что я – гордый?
– Я хочу сказать, что ты не плакал. Ни перед Богом, ни о своих грехах, ни о мире. Настоящие слёзы – не от обиды на чужую нечистоту, а от страха: “Господи, может быть, я сам, без Тебя, хуже всех”. Вот там – начало святости.
Молчание сгустилось. Потом он, неожиданно, будто пронзённый, упал на колени.
– А я ведь… считал, что уже почти достиг. Что чуть-чуть – и войду в покой.
– Ты подошёл к двери, – сказал батюшка. – Но стоял снаружи, сам собой восхищаясь. А за дверью – Христос. Уничижённый, плачущий, распятый. И если ты войдёшь – ты тоже заплачешь. Но уже не от гордости. А от света.
Он ушёл вечером. Тихо, без прежнего достоинства, словно с него сняли мантию. Он обернулся у калитки и сказал:
– Мне стыдно, батюшка. Но в этом стыде – как будто ветер… как будто душа впервые вдохнула.
– Это дуновение Духа, – ответил отец Алексий. – Он всегда дышит там, где сердце впервые смиряется.
+
Свеча пятая
О женщине, которая боялась пустоты в себе
Она вошла тихо, как тень, неуверенно прикасаясь к косяку двери. Одежда была сшита со вкусом, но слишком тщательно – как броня, за которой прячется трепет. Взгляд – глубокий, почти бездонный, как у человека, который много лет смотрит внутрь себя, но не видит дна.
– Простите… – её голос был тонким, как шелест бумаги. – Я… не знаю, зачем пришла. Вернее… знаю, но боюсь говорить.
Отец Алексий поднялся ей навстречу, взглядом приглашая сесть. Она не села, осталась стоять, как будто боялась, что если присядет – распадётся.
– Я… всё делаю правильно, батюшка. Работа, дом, дети. Даже молюсь. Но внутри… пусто. Как будто… нет меня. Как будто кто-то забрал мою душу и оставил оболочку, вежливо улыбающуюся. Я боюсь этой пустоты. Она ест меня по ночам. Иногда мне кажется – я кричу, а голос мой не доходит даже до меня самой.
Она опустила голову. Отец Алексий молчал. Потом медленно произнёс:
– Ты боишься пустоты… а может быть, ты впервые подошла к её священному краю?
Она подняла глаза – с надеждой и ужасом.
– Что вы имеете в виду?
– В Евангелии сказано: “Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное”. Ты пришла к тому месту, где душа уже не может кормиться иллюзией собственной силы, добродетели, контроля. Всё, чем ты раньше себя наполняла, оказалось пылью. Это – начало. Не конца. А подлинного рождения.
Она долго молчала. Потом – шёпотом:
– Но если внутри пусто… чем наполниться?
– Богом, – просто ответил он. – Не образом Бога. Не словом о Нём. А Им Самим. А это приходит только через крест. Через признание: “Я не могу без Тебя”. Не как теория, а как вопль, как дыхание, как хлеб насущный.
Она села, медленно, как будто впервые почувствовала под собой землю. Слёзы катились по щекам, но она не вытирала их. Только прошептала:
– А если я боюсь, что и Бог… не ответит?
– Он уже ответил, – сказал батюшка. – Ты пришла. Ты ищешь. Ты плачешь. Он уже в тебе стучит. Пустота – это не отсутствие Бога. Это место, которое Он расчистил, чтобы Самому туда войти.
Она кивала – всё быстрее, всё глубже, будто вбирала слова кожей, дыханием, болью.
– Мне не нужно больше объяснений, – прошептала она. – Мне нужно – быть. Просто быть перед Ним. Пусть даже без слов.
– Это и есть молитва, – сказал отец Алексий. – Начало настоящей.
И она ушла. Не уставшая, не просветлённая, но живая. Впервые за много лет – живая. И пустота в ней уже не пугала, а звенела – как чаша, в которую кто-то великий начнёт наливать свет.
+
Свеча шестая
О старике, который не мог простить себя
Он пришёл к избушке отца Алексея без записки, без просьбы, без ожиданий. Просто сел в углу храма после службы и долго сидел – недвижно, будто сам был частью каменной стены. Батюшка Алексий подошёл к нему только на третий день.
– Простите, – сказал он мягко. – Вы что-то ищете?
Старик медленно поднял глаза. Глаза были не уставшие – изломанные, как окно, в которое били всю жизнь камнями и дождём. Взгляд смотрел не на батюшку, а сквозь него, как будто ищет не человека – искупление.
– Я не ищу, – сказал он. – Я жду. Жду, когда Господь накажет меня.
– За что же?
Старик молчал. Потом, как будто во сне:
– Мне было двадцать. Было голодно, страшно, темно. Я сдал одного человека. Чтобы выжить. Просто сказал адрес. И больше никогда не узнал, что с ним было. Но я знаю. По ночам знаю. По жизни знаю. Он погиб. И я... живу. А не должен.
Он посмотрел прямо в глаза отцу Алексию.
– Я исповедовался. Мне читали разрешительную. Но душа не прощает. Не прощает меня. Я не имею права на радость. Я прожил долгую жизнь как вор – с украденным временем.
Отец Алексий опустил глаза. Это был не редкий грех. Но редко он горел так глубоко, как раскалённое железо под кожей.
– Ты не простил себе. И думаешь, что этим ты праведен. Думаешь, если будешь всю жизнь себя мучить, то тем самым восстановишь справедливость. Но ты, брат, заменил Бога собой. Ты хочешь быть своим судьёй. И ты суровее, чем Сам Господь.
– Но я же виноват, – выдохнул старик.
– Конечно. Но Христос умер за виновных. Не за праведных. Не за тех, кто себя может спасти. Ты не отпускаешь себя, потому что думаешь, что это – твой крест. А это не крест. Это – гордость. Тонкая, изломанная, почти святая, но всё ещё гордость.
Старик сжал пальцы.
– Я не могу иначе.
– Это правда, – мягко сказал батюшка. – Человек не может сам себя простить. Это делает Бог. Только Бог. И знаешь, как Он это делает? Через слёзы. Через то, что ты сейчас чувствуешь. Ты уже на дне. Теперь позволь Ему поднять тебя.
Старик закрыл лицо руками. И долго плакал. Плакал, как ребёнок. Без слов, без защиты, без оглядки.
Когда он поднялся, он был не моложе, но тише. Как будто боль в нём отступила, чтобы дать место любви. Не к себе – к Богу, Который не справедлив, а милосерден. И в этой милости – всё спасение.
+
Свеча седьмая
О юноше, который хотел умереть
Он пришёл в метель. Снег падал косо, как будто небо уставилось в землю и не хотело поднимать глаз. Юноша был весь мокрый, в чёрной куртке, лицо белое, губы синие. Он не сказал, кто он. Только сел в притворе и сидел, пока не остался один.
Батюшка Алексий подошёл, закрыл за ним дверь, поставил чай на скамью.
– Далеко шёл?
Юноша молчал. Пил чай с такой сосредоточенностью, будто спасал себя глотком. Потом, не поднимая глаз:
– Я не хочу жить.
Это было сказано спокойно. Как “я замёрз” или “у меня болит зуб”.
Отец Алексий не испугался. В жизни, где свет – Христов, а тьма – каждодневна, такие слова не чужды. Он знал: страшнее смерти – пустота. Пустота, из которой эта фраза растёт.
– Почему?
– Потому что ничего нет. – Юноша говорил, как через вату. – Я думал, будет смысл. Хотел его найти. В науке, в людях, в любви. В себе. А внутри – пусто. Везде – ложь. Я никому не нужен. Даже Богу.
Отец Алексий сел рядом. Положил руку на плечо.
– Если бы ты был не нужен Богу, ты бы не сидел сейчас здесь.
Юноша вздрогнул. Он не привык к словам, которые не осуждают и не объясняют. Он привик: к диагнозам, к фразам “возьми себя в руки”, “всё пройдёт”. А это было другое.
– Откуда вы знаете? – прошептал он. – Может, это я пришёл сюда, чтобы убедиться, что и тут – тишина.
– Нет. Ты пришёл, потому что душа твоя задыхалась. И она привела тебя туда, где воздух ещё есть.
– Мне кажется, Бог молчит.
– Бог всегда говорит. Только не как диктор. Он – как боль в сердце, как тоска, как нить. Как тот самый вопрос, который ты себе задаёшь с десяти лет: “А зачем всё это?” Вот это и есть голос Божий.
Юноша впервые посмотрел на него по-человечески.
– Я хотел сегодня... ну, пойти... на мост. Но не смог. Смешно, да? Даже это не смог.
– Это не слабость. Это надежда. Маленькая, едва заметная, но ты ей не подчинился. Ты выбрал путь. Не короткий, но настоящий. Ты выбрал не уход, а вопрос. А значит, ты живой.
Юноша опустил голову. Он плакал – не истерично, не надрывно. Просто слёзы, как весенние капли с крыши. Медленные, почти незаметные, но спасительные.
– Я не знаю, как жить, – сказал он.
– Никто не знает. Но это и не требуется. Требуется только одно: открыться. Как земля открывается солнцу, не зная, когда будет весна. Просто лежит – и ждёт. И свет приходит.
Они сидели долго. А утром юноша остался помогать в храме: топил печку, подметал двор, клеил свечные коробки. Он всё ещё был одинок, всё ещё не знал, зачем живёт. Но в глазах его появился отблеск: не ответа – но жажды. А жажда, говорил батюшка, – это уже почти вера.
+
Свеча восьмая
О женщине, которая забыла, как молиться