«Я с каждым мысленно простился…»
Я с каждым мысленно простился –
Я вспомнил всех до одного.
Колеблем свет. А твердь пустынна,
Как прах от века моего.
Лишь скорбный смысл иных значений
Хранит забытое тепло.
И длинный список посвящений
Не умещается в Число.
«Тихо струится дорога…»
Тихо струится дорога
Мимо темнеющих ив.
Свет, как подобие Бога,
Шлёт откровенья свои.
Свет неназойливый, словно
Льётся неслышно звезда,
Лёгкой укрытая мглою…
Странное слово – всегда.
Словно мерцают над полем
Тайные запахи трав.
Словно теперь уже поздно
Помнить, что было вчера.
Кажется, время бесследно
Кануло где-то в ночи…
Что ж так тревожно за лесом
Птица ночная кричит?..
«Буксир упирается – тянет…»
Буксир упирается – тянет
Две грузных баржи́ по реке…
Волна набежит и растает,
Разгладит следы на песке.
Спокойно, без видимой боли
Затянет текучим песком, –
Как будто по кромке прибоя
Христос уходил босиком…
«Листья срываются медленно…»
Листья срываются медленно
С чутких притихших осин.
Что-то, должно быть, изменится,
И – ничего не спасти.
Повода нет для отчаянья,
Есть только светлая боль.
Всё хорошо, что кончается
В срок, отведённый судьбой.
Ясные, словно последние,
Чудные, синие дни! –
Впору бродить перелесками,
Август души хоронить.
«Как глубоко и нерушимо…»
Как глубоко и нерушимо –
Берёзы. Родина. Рассвет.
Беззвучный шёпот камышинок,
И холодок росы в траве…
Покуда нет туда возврата, –
Наверно, просто не пора.
И всё-таки в грядущем завтра
Душа отыщет этот край.
Где шаткий мост на ветхих сваях
Глядится в зыбкое стекло,
И роща спит светло и свято,
И сердцу – свято и светло.
«Через село лежал большак…»
Через село лежал большак,
Клубилась пыль не оседая…
Наверно, там моя душа
Училась жить заветной далью.
Потом – судьба – случалось жить
Скупым теплом и скудным хлебом.
Глядеть, как пыль в луче дрожит,
И сквозь неё сочится небо.
Но всё же, видно, будет так:
Настанет час – я лягу в белом…
Душа вернётся на большак,
Расставшись с этим чёрным телом,
Увидит путь вперёд и вверх
Сквозь пыль, и, может быть, за нею
Её нетленный малый свет
Вольётся в бесконечность неба.
В заброшенном храме
Тугие стебли повилики
Уже проникли и сюда…
Но на нетронутые лики
Нисходит Божья благодать.
И так чудно во тьме пустынной
С лица мерцающей стены
Глядят безмолвные святые…
И их глаза любви полны.
Как будто в мире скоро снова
Размкнутся чистые уста,
И возвратится миру Слово
Вторым пришествием Христа.
«Путник ушёл незнакомой тропой…»
Путник ушёл незнакомой тропой.
Пламя свечи погрузилось во мглу.
Трогаю мир, точно дождик слепой
Бережно трогает радужный луг.
Боязно всё без остатка понять:
Птицу, упавшую в небо крестом,
Бег неразрывный степного коня…
Боже всевышний! – опять не о том.
Имя утеряно. Путник забыт.
В тёмных столетьях теряется след…
Каждым движением, звуком любым
Всё воскресает. Но имени нет.
Кто я в миру?.. Отраженье свечи?
Птица распятая? Грива коня?..
Пусть всё отныне – как есть.
Промолчи! Не называй поимённо меня.
«Скрещение времён, стечение судеб…»
Скрещение времён, стечение судеб,
Смещенье бытия в полуношное бденье.
Проявленная тьма уходит в оный день
Корнями и костьми. О, Мир, ответствуй, где я?
Языческий восторг монгольского костра –
Огнями степь полна – смиряется холмами.
И век за веком вспять, исхоженный стократ,
Истёртый в пыль и прах… О, Мир, не понимаю,
Когда я кончил жить, откуда я живу?..
С холмов нисходит в дол прозрение. Светает.
И зеркало росы ложится на траву,
Но отражённый свет ещё не долетает.
Свеча или звезда? О, Мир, прими меня!
Я слишком долго жил. Позволь остаться доле.
В Твоей великой тьме недоставало дня
К дороге и к судьбе, к забвенью и к юдоли.
«Луч трепетный невесть откуда…»
Луч трепетный невесть откуда
Скользнул по телу твоему.
Я не узнал тебя такую,
Не облачённую во тьму.
В тебе всё было неизвестно,
Но что-то детское чуть-чуть…
Казалось мне, что ты невеста,
Что ты ровесница лучу.
Что ты покорно-безответна,
Способна всё всегда понять…
Но тайну сна в скольженье света
Хранишь от всех… и от меня.
«Так горчат твои губы осенние…»
Так горчат твои губы осенние,
Точно требуют поздней вины!
Полночь выткана светом рассеянным
Крутобёдрой, нахальной луны.
Про меня ты наслышана разного.
Только знаешь, молва есть молва…
Лучше вслушайся, как за оврагами
Шелестит, облетая, листва.
В этой грустной мертвеющей осыпи –
Холоднее теперь, чем в дому.
Там, в берёзовых сумерках осени,
Мне так надо побыть одному.
Чтоб понять, как, предавшись мгновению
Ненасытной прощальной любви,
Откровенны до самозабвения
Пересохшие губы твои!
«Бор царственно высок. Река лежит в тумане…»
Бор царственно высок. Река лежит в тумане,
Дыхание её ещё во власти сна…
Так вот откуда всё! Теперь я понимаю:
Да, Слово было… Но
отныне – тишина.
Песок впитал росу. Следы точны, как почерк.
А почерк узнают: душа – не ремесло.
И Он через меня поведать что-то хочет,
Пытается сказать… И не находит слов.
«Край небосвода высветлен слегка….»
Край небосвода высветлен слегка.
В листах живёт вечерняя прохлада.
Сгуртившись тесной кучкой, облака
Бредут домой, спокойные, как стадо.
Обычная картина бытия –
Так было всё. Но всё ещё свершится.
Забыть… и вспомнить собственное «я»,
И, может быть, на что-нибудь решиться.
Чужой удел – покой оберегать,
Уйти. И стать молитвами Твоими.
Чтоб, как река, утратив берега,
Утратить всё: пространство, время, имя…
Зачем я здесь? Как из небытия
Выхватывает память чьи-то лица.
Река впадает в звёздный океан…
И льётся в синих сумерках молитва.
«Луч световой, остёр и тонок…»
Луч световой, остёр и тонок,
Проник за ранний полумрак,
Где в кельях бора, свеж и стоек,
Таился ландышевый рай.
И словно увидав глазами
Впервые, въявь, а не во сне,
В немом оцепененье замер
И покорился тишине.
Как будто понял: так бывает
В местах, где ландыши цветут,
Что резкий свет не открывает,
А затмевает Красоту.
«Над омутом неясная тоска…»
Над омутом неясная тоска,
И никого. И нет почти движенья.
Лишь, тихо наплывая, облака
Меняют в глубине изображенье.
У ивы неизбывная вина –
Смотреть и отражаться в зыбких водах.
Не видно дна. А может, нету дна?..
И вглубь манит бездонная свобода?
За берегом, за бытностью земной
Всё грезится какое-то начало…
Сомкнётся мир, как воды за спиной,
И глубина откликнется печально.
Подснежники
Мимолётно, точно мера
Сокровенной красоты, –
Только перед самой смертью
Открываются цветы.
Странным кажется их праздник
В свете участи земной,
Словно и не умирают,
А уходят в мир иной.
«Душа качнётся над обрывом…»
Душа качнётся над обрывом…
И прожитое вкось и вкривь
Вдали от родины полынной –
Переболит.
И мысль о том, что всё впустую,
Что жили и любили зря –
Отпустит сердце и отступит
Под светлый полог сентября,
Где тихо льются листья ивы…
Но краток, краток их полёт.
Душа качнётся над обрывом
И – невесомая – замрёт.
«Я смотрел. И глаза мои землю прожгли…»
Я смотрел. И глаза мои землю прожгли
Вглубь, где дедовы кости и корни дерев.
Поднимите мне веки, они тяжелы, –
Я без боли на свет разучился смотреть.
Словно полночь вошла в мой покинутый дом
И наполнила хлеб силой прошлой беды.
И казалось сегодня то камнем, то льдом,
То былинным источником мёртвой воды.
Сын пришёл и увидел пылинки в луче –
Это ветер лелеял останки золы.
Сын коснулся воды. Я услышал ручей.
Поднимите мне веки, они тяжелы…
«За тридевятой дальней тьмою…»
За тридевятой дальней тьмою,
За пылью участи земной
Открылась Родина иною –
Безбрежной, будто цвет льняной.
И благостный, что Лик с иконы,
Там каменград белел вдали.
И звоны шли… И тихли звоны.
И стар и млад к вечерне шли.
И я шагнул под эти своды,
Презрев запрет, презрев Число,
Презрев мираж земной свободы…
И слово светом проросло.
«По тонкому свету минувшего дня…»
По тонкому свету минувшего дня,
По шелесту ясной листвы в сентябре
Когда-нибудь кто-нибудь вспомнит меня,
Как неторопливую тихую речь.
Как светлую грусть.
Как вечерних берёз багряный настой.
Как имя земли изначальное – Русь.
Когда-то потом…
«Светоносная, первая, тайная…»
Светоносная, первая, тайная,
Словно чудо в порочном кругу, –
Замерцала на склоне проталина
Робкой свечкой в глубоком снегу!
Или жизнь мне пригрезилась сызнова…
Или радость земного тепла
Тихой девочкой в чёрной косыночке
Исповедовать душу пришла.
«Давно так не хотелось праздника…»
Давно так не хотелось праздника!
Пока тепло, сентябрь пока –
Иди, душа, слова разбрасывай,
Сей вечное по кабакам!
Пока ещё деревья в золоте,
Пока поля не так скучны –
Справляй свой бал, чернушка, золушка…
Прощай навеки!
До весны…
«В позднем воздухе серая сырость…»
В позднем воздухе серая сырость
В дровяном деревянном краю.
И покой, словно поздняя милость,
Опустился на душу мою.
Вид приземистых древних строений,
Задремавших на лоне полей,
Навевает мне думы о хлебе,
О надёжном домашнем тепле.
Это всё бесконечно земное,
Это наше и всё же вне нас:
Даже смерть, как и всё остальное,
Неизбежна, а значит – нужна.
Пусть живое уходит по кругу,
Возвращая и свет, и тепло,
Всё равно мы не в силах нарушить
Ход времён, чтоб остаться в былом.
В пору долгих осенних раздумий,
Перед близкой суровой зимой, –
Сохранить бы хоть светлые души
Почерневших сутулых домов!
«Изморозь звёзд над юдолью земной…»
Изморозь звёзд над юдолью земной
Да зачарованный звон тишины.
Длится и длится покой ледяной…
Господи! Сколь велики Твои сны!
Малой песчинкой ютилась в миру
Скорбная плоть. Да душа отошла.
Так неужели смиренный сей труд
Капли не стоит любви и тепла?..
Ночь безответна. Мерцают снега
Светом нездешним, печальным, иным.
Сколь эта мера безмерно долга:
Мера пути… Или мера вины?..
«Тишина, словно следствие выстрела…»
Тишина, словно следствие выстрела.
Неподвижное тело реки.
Тополя с облетевшими листьями
И старинные особняки.
Явным взору становится тайное:
Сколько словом людей ни зови,
Одиночество – крайняя стадия
Непосильной для сердца любви.
Холодеет высокое пение
И теряется в небе пустом.
Одинокая церковь Успения
Укрывает последним крестом.
На остановке
Анатолию Кирилину
Ты, наверное, прав, Анатолий,
Неизбежно придётся понять, –
Наша жизнь в уплотнённом потоке –
Бледный отзвук минувшего дня.
Фары…
Фары, затмившие разум,
И уже не народ, а толпа.
В этом мире, забрызганном грязью,
Нас сечёт ледяная крупа.
Эти лица изъела забота,
Будто ржавчина точит металл.
И работа, работа, работа…
Суета. И сует суета.
И счастливый плакатный Стаханов –
Грандиозен и столь же нелеп.
Да и мы со своими стихами
Лишь друг другу нужны на земле…
«Гори, гори, моя свеча…»
Гори, гори, моя свеча,
Мерцай неугасимо!
Ведь шуба с барского плеча –
Ещё не вся Россия.
И если, голову клоня,
На паперти стою я,
Дающим ли судить меня!..
Я не сужу дающих.
Пусть в потаённой тишине
За сокровенной мглою
Моё останется во мне…
И канет всё чужое.
«Если жить одним лишь прошлым…»
Если жить одним лишь прошлым,
То, наверно, чтобы выжить, –
Я бы эту память бросил,
Я бы эту память выжег!
И в беспамятстве бы полном
Вдруг очнулся бы у края –
За оврагом в чистом поле,
В снежном поле за оврагом.
Без креста, без шапки… Только, –
Хлопья снега, хохот вьюги!
Боже правый! – кто я? что я? –
Безымянный, бесприютный…
«Промозглый бесконечный ветер…»
Промозглый бесконечный ветер
В сырой, кромешной, снежной мгле.
Как мало надо человеку –
Немного водки и ночлег.
Какой холодный длинный город,
И тьма кругом – ни огонька.
И из ночных подъездов гонят
Бродяжку, сволочь, варнака…
Укрыться в пустоте подвала,
Забиться в дальний уголок…
Как быстро трубы остывают,
И ночь съедает их тепло.
Под утро проступает иней,
И в щель сочится тусклый свет…
И невозможно вспомнить имя,
Которого, наверно, нет.
«Давай погадаю, касатик…»
– Давай погадаю, касатик!
– Цыганка, я знаю себя –
Я беден, как русский писатель,
И горд, как последний босяк.
Всё так очевидно и просто,
И так же понятно, как хлеб, –
Печать векового сиротства
Лежит у меня на челе.
Но всё в этом мире проходит,
И холод не вечен земной.
А ты расскажи, если хочешь, –
Чего не случится со мной…
«Сонно и тихо качает…»
Сонно и тихо качает,
Будто мороз и снега…
Кто меня нынче встречает,
Путника… Или врага?..
Как меня нынче приветят
В том безымянном селе?..
Мертвенным холодом веет
И моросит по земле.
Если глаза вдруг открою –
Встанут погост и сосна.
Или конвой за спиною…
Здравствуй, родная страна!
«Прямые, словно чувство долга…»
Прямые, словно чувство долга,
Уходят в вечность две стены.
И далеко по коридору
Шаги конвойного слышны.
Совсем не этого ответа
Ещё вчера душа ждала.
Как в этом мире мало света!..
И нет тепла.
За мной приходят. В спину тычут.
Велят вставать, идти велят…
И долго мне глядят в затылок.
Но не торопятся стрелять.
«Крик журавля. Конвой души и грусть…»
Крик журавля. Конвой души и грусть.
Когда и где мы веру растеряли?
Кричите, птицы, – вас не заберут,
Не отведут в овраг, не расстреляют.
Нам вашей воли век не увидать,
Мы слишком чтим погосты и границы.
На пустырях российских – лебеда
И тусклый блеск надгробного гранита…
Казённый блеск калибра «пять и шесть».
Крик журавля над бесконвойной болью.
И неуютно в собственной душе
Вдруг ощутить свободу быть собою.
К Родине
Пока в последний путь не отпустила –
Горчит вода в заветном роднике –
Открой мне Слово, в коем скрыта сила,
Верни мне речь и память… Опостыло
Не знать корней в родимом языке!
Позволь же мне и в прошлом быть собою,
Чтобы уже отныне до конца
Судьбу не разделять с твоей судьбою…
Так сын приходит к матери с мольбою
Открыть ему лицо отца.
«Всё, что теплилось в слове „Россия“…»
Всё, что теплилось в слове «Россия»,
Полыхнуло державной зарёй –
Беспощадно! Жестоко! Красиво! –
Словно души больны октябрём.
Словно час искупления пробил,
И прощания близится час…
В поминальной неведомой роще
Потаённо мерцает свеча,
Тихо листья плывут золотые,
Ибо сроки земные прошли…
Нет печальней земли, чем Россия!
Покаяннее нету земли.
И когда, будто листья без ветра,
В золотое впаду забытьё, –
Я узнаю по тихому свету
О чудесном спасенье Её.
«Не свобода, но рабство. Тяжёлые крепкие цепи…»
Не свобода, но рабство. Тяжёлые крепкие цепи
Между духом и телом. И нет бесполезней тщеты…
Корабельные сосны уходят главой в поднебесные крепи,
Не видать мне и малую толику той высоты!
Так хотел б воспарить над земным, над спокойствием сонным,
Но единства оков до поры ни за что не разъять.
В этом мире простом даже сосны, обычные сосны,
В молчаливом величье – смиренней и выше меня!
«Точит древняя грусть по родному…»
Точит древняя грусть по родному.
Скорбен взгляд в непроглядную тьму.
Поклонение лесу ночному,
Камню, шороху… Бысть по сему.
Травы молят небесное чрево.
Родники ищут тропы в золе.
О, всенощное тайное Древо,
Припади к истощённой земле!
Я вернулся из вечных скитаний,
В пустоте сохранив имена,
Но коснувшись пространства устало,
Я родного лица не узнал.
Я нашёл чашу слова разбитой.
И, услышав чужие мольбы,
Я назвал эту землю чужбиной.
Да минуешь ты горшей судьбы!
«Ни сверчка во вселенском омуте…»
Ни сверчка во вселенском омуте,
Ни огня, ни окна в миру,
Только древняя тьма промозглая
Бродит около да вокруг.
Зачерствелая корка вечности.
Писк мышиный да их возня.
Слово ветреное, неверное
Не коснётся от сих меня.
Я и рад бы… Да слава трубная
Разметала золу имён.
Шито платье стежками грубыми,
Чёрной нитью глухих времён.
Пустотою углы измерены –
Ни свечи, ни иконы нет.
Обрекаемый на бессмертие,
Жду чего-то…
Лицом к стене.
«Вёсла ложатся короткими взмахами…»
Валерию Тихонову
Вёсла ложатся короткими взмахами
В тёмную воду. Глухая пора.
В тёмной рубахе, застёгнутой наглухо,
Сумерки сводят коней со двора.
Утром хозяин проспится и хватится –
Пустошь похмелья да холод с реки…
Что-то недоброе есть в волховании:
В звуках приглушенных, в чреве строки…
Будто готовится мутное варево
И замышляется тайное зло.
Знаешь, мне страшно с собой разговаривать
И понимать отчуждение слов.
За полночь. Кто-то невидимый ахает.
Вечности близкой темнеет нора.
Время уходит короткими взмахами.
И на земле – ни кола, ни двора…
«Есть свойство странное в просторе…»
Есть свойство странное в просторе
Снегов сибирских: всё кляня,
Всяк Божий день быть с миром в ссоре…
Но сознавать величье дня.
Невольно вздрогнешь: звон кандальный
Как бы озвучивает путь.
И незнакомый голос дальний
Внушает: «В вере крепок будь!»
«Слово, как влажную марлю, прикладывать…»
Слово, как влажную марлю, прикладывать
На оголённую рану вины…
Вечер, наполни мне сердце прохладою
И успокой меня светом иным.
Всё это больше, чем миг отречения
От непосильного счастья в миру.
Время, открой мне исконность речения,
Чтобы понять, что и впредь не умру.
Золотом осени, тихой отрадою
Ты осени мою душу и плоть,
Тихий раскидистый клён над оградою…
Видишь, как мало мне надо, Господь!
«Ты помнишь, с какого вокзала…»
В. Новоскольцеву
Ты помнишь, с какого вокзала
Отправились мы и куда…
Тогда нас так много связало:
Надежды. Стихи. Поезда…
Так много, Валера, так много
Прекрасных, но прожитых лет!
И вот мы повязаны снова
Тоской подмосковных полей,
Такой запоздалой! Но полно,
Не помни. Очнись и постой,
Мы входим в прекрасную пору
Забвенья листвы золотой.
Осенней сокрытые мглою
Иные пространства слышны,
Прозрачным становится Слово
И ясным язык Тишины.
«Витязь очнётся в степи. Коршун сужает круги…»
Витязь очнётся в степи. Коршун сужает круги.
Вкруг все убиты лежат. И тишина…
Лишь вдалеке у воды дремлет полоска куги.
Нет ни чужих, ни своих. Странной зари пелена.
Сколько ж ты, витязь, лежал? Пусто на древней земле…
Встанет и степью пойдёт мимо других.
Воду в шелом зачерпнёт, пьёт отражение лет,
Смотрит задумчиво вглубь тёмной куги.
Имя спасённой земли или забвенной земли?..
Время какое теперь? Что за страна?
Небо глубоко в глазах. Горькая горстка золы.
Коршун, готовый упасть. И тишина.
«Хладный покой вековечного бора…»
Хладный покой вековечного бора,
Точные тени на зыбком песке –
Зримо и просто. Отсутствие боли.
Неколыхание жилки в виске.
Сосны. Границы любви и печали.
Потусторонний рассеянный свет –
Словно то чувство, что было вначале…
Только тепла первородного нет.
«Невозможно остаться никем…»
Невозможно остаться никем.
Неизбежно – остаться. Диктую
По скрещению вен на руке,
По слиянию Бии с Катунью…
Всё назначено: место и час.
И ответ уготован в вопросе.
Но во всём есть незримая часть,
Кроме видимых плоти и крови.
Век недолог. Но Имя одно.
И нельзя произнесть его всуе.
Скоро сбудется. Сбыться должно
Всё, что должно. А время рассудит.
Даже те, кто давал имена,
Не проникнут за дымку покрова…
«Ты сказал».
И сошла тишина.
И не явлено Слово.
«Знаешь, я не то чтобы лгу…»
Знаешь, я не то чтобы лгу,
Просто всё, что сумел сберечь, –
Неразменно, как осень губ
В сентябре.
Видишь, лужи стянуло льдом,
Как глаза во хмелю.
Чей там дом? Да не мой ли дом?..
Кто там спит? Да не я ли сплю…
На чужбинах родной страны
Разметало мой путь земной…
А поля ещё так черны,
Так пусты поля…
Как весной.
«Послевоскресный серый день…»
Послевоскресный серый день.
Отпотевают стёкла серые.
Но даже памятки – нигде
О пережитом воскресении.
Как эта вялая сирень
Из хрусталя уже не выкипит,
Так целый день в окно смотреть,
Чтоб целый день из жизни вычеркнуть.
И за сплошной стеною слов
Лишь на краю увидеть главное:
Над миром властвует Число,
Покуда смерть над телом властвует.
«Друг мой, снова я остался не у дел…»
Друг мой, снова я остался не у дел,
Вновь в душе своей чего-то не сберёг.
День угрюм, как коридоры МВД,
И тоской промерен вдоль и поперёк.
По привычке говорю ещё – мой друг,
Обращаясь, может быть, к тебе, мой враг.
Впрочем, слово в данном случае лишь звук,
Обозначивший условно некий знак.
Запредельность опустевшего листа,
Проходящесть отчуждения миров…
Лишь в окне пустом – подобие креста
Да рябин ещё не высохшая кровь.
«На вокзале железнодорожном…»
На вокзале железнодорожном
Недоумок играет в дуду –
Всё ведёт и ведёт осторожно
Комариную ноту одну.
Вслед за музыкой вытянув шею,
Увлечённо ведёт головой.
Надоедливо, долго, душевно
Нарушает душевный покой.
И над суетным, серым, бескрылым
Он парит, закрывая глаза.
Что он важное хочет открыть нам,
Что же главное хочет сказать?..
Двое в форме выходят навстречу,
Объясняют, толкают слегка…
– Отойди! – говорит. – Изувечу!
Изувечит. Что взять с дурака.
«Я сделал плохое деянье…»
Я сделал плохое деянье,
И во искупленье греха
Свершил старику подаянье
Легко. И забыл старика.
Да мало ли их в самом деле! –
Ну подал и подал ему…
И вроде всё правильно сделал,
И вроде бы всё по уму.
А осень листвою сорила,
Что золотом. В полной тиши.
Как будто безмолвно корила
За скудость и чёрствость души.
Всё, что нам без скорби даётся
В миру, – не возвысит креста…
А нищий пойдёт и напьётся,
И свалится пьяный с моста.
«Февраль обложил, что тоска вечерами…»
Февраль обложил, что тоска вечерами –
Когда одиночество душу не греет.
Сто первая вьюга погост затирает,
А сотая вьюга под снегом стареет.
И поле за логом безмолвно, как Слово,
И даль за оврагом пуста и бездонна…
Всё глубже морщины, всё дале былое.
Ладонь разжимаешь…
И пусто в ладони.
«Круг очерчен. Молитва пропета…»
Круг очерчен. Молитва пропета.
Нарастает тревога извне.
Как ещё далеко до рассвета –
До того, что созрело во мне.
– Этот помер… А этот запился… –
Злые шёпоты так и снуют.
Так и ждут, чтобы я оступился.
А оступишься, и – заклюют.
Что-то мелкое, мерзкое, злое
Подступает к охранной черте,
Дышит рядом… В чащобе. В болоте.
За спиной. За углом. В пустоте…
Сибирское
Вьюга всё по зимнику рыщет,
То воет, то тонко скулит.
Душа что-то давнее ищет
И нудно и долго болит.
И в теле ютится прожжённом,
Как в тесной пустой конуре.
И бряцает цепью тяжёлой
Февраль… или пёс на дворе.
И грустно, и жутко… И ясно –
Кривая куда завела.
И нечего больше бояться.
И некуда дальше ссылать.
«Вот и строки усталые…»
Анатолю Кудласевичу – другу, поэту, составителю «Антологии белорусской эпитафии»
Вот и строки усталые,
Ни о чём не прошу…
Ты собрал эпитафии.
Я их сам напишу.
Вот и всё заморожено,
Вот и стёкла во мгле.
Знаешь, кажется, прожито
Много лет на земле.
Знаешь, кажется, пройдено
Много зим на веку…
Знаешь, кажется, родина
Заплутала в пургу.
Всё дороги окольные,
Всё снега да снега…
Знаешь, скольких раскольников
Отпевает вьюгá?..
Родной
То не глаза – провал сплошной!
А дале пустота…
Родной! Откуда ты, родной?
Знакомые места?..
Ты ль слову воли не давал,
Не мерил взглядом даль!..
С чего, родной, затосковал,
Откуда пьёшь печаль?
В стакане чёрное вино –
Когда успел налить!..
И куст рябины под окном.
И родина пылит…
И жизнь всего одна дана!
И воля, и мечта…
Проснёшься утром с бодуна –
Ни шапки, ни креста.
«Опять судьба меня не балует…»
Опять судьба меня не балует,
Опять с нуля, опять вокзал…
У сентября глазницы впалые
И волчьи жёлтые глаза.
Ничто души уже не радует,
И сердце – точно чёрствый хлеб.
Листва, прошед все круги адовы,
Смиренно стынет на земле.
И зарываясь в бездны памяти,
Мучительно ищу приют…
И мне, как нищему на паперти,
Затёртый грошик подают.
«Первый снег. Ступни босые…»
…трижды воспевающе, со ангелы славим бога, а не четыржи, по римской бляди[1]…
Первый снег. Ступни босые.
Побирушка. Каталажка.
Божий промысел. Россия.
Убиенный Николашка.
Время смуты. Лики. Рожа
Бабы грудь гребут горстями.
Вдоль забора ходит кожа,
Подпираема костями.
Эй, сударик, дай сухарик!
Пёс слюну с губы развесил.
Были. Били. Лица. Хари.
Власть Советам! Всю – Советам…
Жили. Ели. Партократы –
Ананасы жрали, бляди.
Аты-баты, демократы
Размножаются рублями.
Скользко. Грязно. Гласно, то есть.
Есть ладошка – льни бумажка!
Век увечный. Год – который?
Побирушка. Каталажка…
«Жезл в стороне. Лишь Бог и данность…»
Жезл в стороне. Лишь Бог и данность.
Взгляд в вечность, точно в память взгляд.
Всея Руси и дале, дале…
Себе к чему перечислять!..
Свеча сгорает. Ворот душит.
Пространство сходит в пустоту.
Негосударственные думы
Мрачат сегодня и гнетут.
Всё больше ненависть и мука –
Нет преданности, нет любви.
В народе возродилась смута.
Грядут закаты на крови.
Спасать Отечество?.. Но ложно,
Спасая веру, сеять зло!
И жить так боле невозможно,
И отрекаться тяжело…
«Имперское лето хоронят…»
Имперское лето хоронят
В берёзовой роще. В густой
Его августовской короне
Немало листвы золотой.
И как под останками храма,
Не знаю какого, Бог весть, –
Обломки старинного хлама,
Такого, как верность и честь.
Мне больше не больно, мне грустно
Столь долго ютиться в миру.
Никак не избавлюсь от чувства,
Что я никогда не умру.
Что в вечную зиму рябиной
Уйду. И не вспомню о том,
Что родина стала чужбиной.
Верёвкой. Петлёю. Крестом…
«Нет России, как нет Москвы…»
Нет России, как нет Москвы –
Все дороги сошлись в одну.
Знаешь, впору бы волком взвыть
На луну…
А ещё бы позлее спирт,
Чтобы вышибить клин тоски.
Не поётся, так хоть запить –
Хоть залить души Соловки.
Эх, душа моя, ты – зека,
На пудовых на трёх замках.
Загустел на ветру закат,
Окровавив в полях снега.
Вот бы выйти за этот круг,
Разорвать судьбы удила,
И тогда, мой отпетый друг,
Поглядели бы, чья б взяла!..
«Сентябрь. Где же щедрость осени…»
Сентябрь. Где же щедрость осени,
Где россыпь золота листвы?!
Под серой пасмурною осыпью,
Сентябрь, впору волком взвыть.
И скуден день, как корка чёрствая,
И сердцем холоден. И глух.
Сентябрь – что сума холщовая
У побирушки на углу.
Сентябрь, всё давно пороздано!
И так легко брести во мгле.
Тоска по родине на родине –
Нет горше доли на земле.
Сентябрь…
«Стряхнуть, как сор, остатки века…»
Стряхнуть, как сор, остатки века.
Прости, но мне его не жаль.
И звёздный луч скользит по вене,
Как будто лезвие ножа.
Прости… Но ты за всё простила
И отпустила в эту ночь.
И луч – не нож. И он не в силах
Ничем помочь.
И остывает блеск державы,
И не видать вдали огня.
И ты – холодная, чужая,
Звезда, пронзившая меня…
«Видно, вот он, Калинов мост…»
Видно, вот он, Калинов мост…
Умыкнул в кусты чёрный пёс,
Чёрный ворон с плеча вспорхнул, –
Что-то, чёрный, себе смекнул.
Что всем вместе де пропадать,
Даже если за дело пусть…
Только гул затих в проводах,
Только путник – и только путь.
Всё так ясно, что дрожь берёт.
Да и выбор предельно прост –
Час пришёл, и настал черёд
Перейти свой Калинов мост.
«Всё ниже голова склоняется…»
Всё ниже голова склоняется
В миру под тяжестью молвы.
Давай крестами обменяемся,
И в дальний путь благослови.
Мой брат палач, как надо сделай всё,
И – да не задрожит рука!
Уйду в снега, как марля – белые.
И в просочившийся закат.
Смотри, какая нынче щедрая
Чернеет вечность впереди!
Да воссияет, как прощение,
Мой крестик на твоей груди!
«Свет очищенный, свет дочерний…»
Свет очищенный, свет дочерний,
Августовский прохладный свет…
Так душа плывёт по течению,
Так внимают листве.
Эти дни отстранённо синие
Отрывают взор от земли.
То ломая, то строя линию,
Журавли летят…
Над чернеющими сараями
В остывающей тишине
Столько поздней святой прозрачности,
Что достанет тебе и мне.
Ну на что ещё люди сетуют!
Что им нужно – богатство?.. власть?..
Как всё призрачно против этого
Вымирающего тепла!
Снегопад
Пахнет небом и ладаном
Вне пространства и времени.
Так приходят на кладбище
И приходят к прозрению.
Как отчётливо дышится
И замедленно тянется!..
Оборвётся, и лишнего
Ничего не останется.
«Осень. Чёрная вода…»
Осень. Чёрная вода
В лужах. Бред листвы печальной.
Непривычен новый дар
Отрешённого молчанья.
Указующим перстом
Путь лежит. Безлюден. Светел.
И покой на свете том,
Что октябрь на этом свете…