«Вся жизнь разъездная, шальная…»
Вся жизнь разъездная, шальная…
Судьба. А читаю – дорога.
Россия, что баба хмельная, –
Ни меры не знает, ни Бога…
Не слышит ни мужа, ни брата,
Не помнит ни срока, ни сына…
И только по самому краю –
Осина, осина, осина…
Трепещут единою кровной
Тоской непосильной.
Как много осин при дорогах
России!..
«У соседа запой. Я его понимаю…»
У соседа запой. Я его понимаю.
Но помочь, видит Бог, я ничем не могу.
Я, бывает, и сам иногда принимаю,
Когда сам от себя малодушно бегу.
У соседа запой… Осень золотом сыплет,
Как деньгами сосед. Он не брит и не свеж,
Предлагает мне выпить. Чего бы не выпить…
Да простит меня Бог, да спасёт его Свет.
Отчего бы не выпить с хорошим соседом
И не взять на себя часть соседских забот.
Может быть, у него на душе просветлеет
Или вдруг, может быть, на меня снизойдёт.
Воздух осенью чист. Небо осенью сине. –
Есть надежда, что всё в этом мире не зря,
Как молитва, простёртая Отче и Сыне…
У соседа запой. И разгар сентября.
Почти бодрое, новогоднее…
И дождь. И снег. И грязь. И брызги…
И Новый год. И звонкий смех…
А вот шагает – хоть и Бывший –
Интеллигентный Человек.
В спортивной шапке, в брюках «ретро»,
В ботинках – «мать твою ети»…
Зачем бесцельно мерить метры? –
Куда идти?.. Зачем идти?..
Российский Гамлет!.. Русский Ваня.
Смиренный бунт. Нездешний свет…
Идти. Покуда с ног не свалит. –
Идти!
Иначе – смысла нет…
«И тусклые угли в глубинах мерцают…»
Владимиру Башунову
И тусклые угли в глубинах мерцают,
Как что-то забытое силятся вспомнить…
И время безмолвно вокруг обмирает
В затмении снежном, в забвении полном.
Полвека свободы. Да что там полвека –
Ещё со времён сотворения мифа,
Ещё со времён исчисления мира –
От первого и до вселенского снега!
Золу разгрести. И подбросить полено. –
Как вызволить пламя и время из плена.
И грезить в пространстве своём одиноком
О чём-то высоком, о чём-то далёком…
«Долго слушал февральскую вьюгу…»
Долго слушал февральскую вьюгу,
Оттого и остался один.
Да предательство лучшего друга…
Вот уже и дожил до седин!..
Бог не выдаст. Конвой не застрелит.
Баба сдуру запьёт как мужик…
Но когда ямб очнётся хореем –
Положите меня у межи!
«И вот февраль. Как некий перевал…»
И вот февраль. Как некий перевал,
Как мост неверный из метели в лето…
А может, – в Лету, может, песня спета,
Угасли свечи и закончен бал?..
Но в голос я ещё не запевал,
Не узнавал тебя в строке сонета,
Не заплетал строфу из нитей света…
Был предан. Но друзей не предавал.
Я жил как жил. Вернее, ночевал
В угоду миру в той заветной клети,
Где родина с рожденья пахнет хлебом
И сеновал высок, как сеновал.
И вот февраль, быть может, не последний
Из февралей. Но долгий перевал…
«…прошло, пронеслось, отболело…»
…прошло, пронеслось, отболело –
как ветреный красный закат…
…безденежье ль одолело,
иль холод пристыл у виска;
печалят ли мысли иные,
иные ли думы гнетут –
о родине, где и поныне
шальные метели метут?..
…срывают снега те метели,
и в душах свистят, и в умах:
на Пушкина здесь – по Дантесу,
без меры – сума и тюрьма;
кого мы и чем прогневили,
иль отдали душу за плоть?…
…закон равновесия, или –
на всё Твоя воля, Господь?
«Остался приход без догляда…»
У попа на заимке запой…
Остался приход без догляда, –
Кому нынче нужен догляд!..
А поп на заимке гуляет
Какую неделю подряд.
То песни орёт, то болеет.
А мимо метели поют.
А поп беспробудностью лечит
Мятежную душу свою.
Уже самогон – как водица,
И всё перепето давно.
В Сибири, в России, в столице ль… –
Не всё ли равно!
Рвануть посильнее рубаху,
Чтоб грудь обнажить до креста,
Да по столу врезать с размаху:
– За что вы распяли Христа?!.
На стыке веков
Там чудеса…
1. Путник
Когда был явлен дивный голос,
Как некий потаённый знак –
Душа божественным глаголом
Была сей миг озарена.
И выходящий на дорогу
Был обречён – по ней идти…
Но век иной, как всё иное,
Настигнул путника в пути –
Вокруг пространство мировое
Тревожным сумраком полно,
И незнакомое, другое,
Мерцает ветхое окно.
Он свету призрачному внемлет,
Увяз в нём, как в глухом снегу.
И ямбы там глубоко дремлют.
И век пред вечностью в долгу…
2. Послание
Далёко от слова до слова.
Снега глубоки и пустынны.
И путник плутающий, словно
Отставший от века посыльный.
В нём нечто от вечного блага
И от глубины непрочтенья –
Он смысла не знает посланья
И места его назначенья.
А век неуютен и тёмен,
И жажды не знает познанья.
Зачем он явился и кто он –
Посланник, хранящий посланье?
А мир непонятен и долог –
Пролёг без конца и без края,
И ветр завывает недобро
В трубе мирового пространства.
На могиле отца
Ручей под снегом. Ели. И мороз.
Прости, отец, я выпью молча, коль
Нам встретиться так поздно довелось…
И молча пересилю эту боль.
Я опоздал… и ты не погодил…
Всё – как всегда… как в жизни… на бегу.
Теперь лишь одинокие следы,
Мои следы, увязшие в снегу.
А снег такой, что всё окрест светло,
Нетронутый. До боли белый снег.
Как далеко от дома занесло:
Меня на полчаса. Тебя – навек.
«В укромном схороне Алтая…»
В укромном схороне Алтая
Благих ожидая вестей,
Бездумно, как чётки, считаю
Унылые дни без затей.
Пустое пространство ночлега,
Провал бесконечный окна –
Страна одинокого снега,
Тоски одичавшей страна.
Как будто бы холод конвоя
Всё время стоит со спины.
И хочется даже не воли,
А просто дожить до весны…
«Пишу тебе письмо. И вижу – как вживую…»
Ивану Семоненкову
Пишу тебе письмо. И вижу – как вживую.
Приходит август. И,
как зрелое вино, –
Всё глубже тишина. Всё отдалённей звуки.
И светлая печаль рябины за окном…
Пишу тебе туда, откуда нет возврата.
Хочу тебе сказать, что сказано давно:
У каждого своя есть в этом мире правда,
Ранима, как печаль рябины за окном.
Писать тебе сейчас – зачем, скажи на милость,
Мне проще б всё сказать вот так, при встрече, но
Приходит август. И – вокруг всё изменилось.
Приходит август, и…
пишу тебе письмо.
«Скрипит под ногой половица…»
Скрипит под ногой половица…
И образ неясно размыт.
И пыль переходит границу
Тончайшего света и тьмы.
Я вижу забытые лица.
Я знаю, чего я хочу.
И надо всего-то склониться
И молча поставить свечу.
И так всё до боли понятно
В душе очерствелой, как хлеб.
И я начинаю склоняться
Под тяжестью света. И лет.
«Август – что поздняя вера…»
Август – что поздняя вера…
Вмёрзшие в душу следы:
То, что давно омертвело,
Долго и нудно саднит.
Сходит с берёз позолота.
Даль проясняется… Но
Зябко в душе отчего-то,
Будто бы – настежь окно…
И только ветер колышет
Скорбный прогорклый настой
Зарослей рыжей полыни
Под придорожным крестом.
Письмо в Прибалтику
Улдису Сермонсу
Живёшь вот так… и вдруг, далёко от столицы,
От шумов городских, – осознаёшь долги:
Нам нечего делить, но есть чем поделиться,
Ведь мы с тобою, друг, – друг другу не враги.
Да – время обожгло, да – мы уже не дети…
Но – Пушкин на Тверском! Но – память прошлых лет…
Нам нечего делить – ведь мы не президенты –
Бутылка водки есть и шпроты на столе.
И раньше было всё: и институт, и лит[р].,
И пьянство, и стихи, и злато, и дерьмо…
Нам нечего делить. Без нас всё поделили.
Поэтому пиши. Я жду твоё письмо.
Ожидание снега
Задержался снег. Запоздало
Переулком домой бреду.
А рябина моя больная:
Вся горит, как в бреду.
Моросящий ноябрь. Постылость
Безвремения. Серость лет.
Мне так хочется верить в Россию,
В ту Россию, которой нет.
На окне на моём – решётка,
За окном моим – нищета,
А вино на столе – дешёвка,
Оттого и болит душа.
Поутру, в чистоте похмелья,
Когда мысль о России – весть,
Кто-то ранний пройдёт по снегу…
Или это уже не здесь?
Песня
Подошёл к окну психопат:
– Посмотри, какой листопад!
За плечом – сума, на душе – тюрьма,
Даль описана за долги,
На носу зима – далеко не март –
К горлу нож, хоть в бега беги!
А я знай пою: «Вот и Палыч, блин…
Как подбитый, блин, мессершмитт…»
А друзья мои пьют за жизнь мою,
И у них пока «не дымит».
У меня ж дымит, просто чад внутри! –
А друзья смолчат, как поймут…
А враги мои высоко пошли
И друзьям моим руки жмут.
Осень ж золотом – по моим долгам,
Только больше всё – наугад…
Мне бы спеть теперь всем друзьям-врагам:
Посмотри, какой… снегопад…
Форосская церковь
Был подъём не тернист и не крут,
Только очень извилист и тонок,
Смог подняться бы даже ребёнок,
Не сочтя за особенный труд.
Да и крест мой не столь уж тяжёл
По сравненью с Христовою ношей…
Сверху видишь совсем по-иному
Тот отрезок пути, что прошёл.
Как младенец для неба открыт
И навек зачарованный Крымом,
Я бы мог стать отныне счастливым…
Да земля о ином говорит.
Над Форосом, над морем, над миром
Дух печали высоко парит…
«Покидающий землю обрящет покой…»
Покидающий землю обрящет покой –
Так нам виделась вечность в суетах земли…
Вот ковчег наш причалил к Ай-Петри легко,
И мирское осталось – как в прошлом – вдали.
Вот вагончик качнулся слегка и затих…
Мимо стражей седых, мимо райских ворот,
Мимо праздника вин, мимо – Муза, прости –
Всех когда-то доселе написанных строф.
Есть ли что-то в миру, что осталось во мне,
Как рябина в моём беспросветном окне?..
Но Ай-Петри, Ай-Петри, Ай-Петри –
До обрыва, где сосны растут на камнях,
Где суровым дыханьем ласкают меня
Одинокие горные ветры.
Возвращение
И срок перевалил за половину.
И век в начале – чёрствый, точно хлеб.
И мир велик. И холод от величья
Печалью лет оттиснут на челе.
И молчаливо, строго и сурово
Здесь родина ещё хранит родство,
Но с неизменным привкусом сиротства –
С извечно непокрытой головой.
Иль прошлое меня опять настигло?
А может быть, я просто возвратился? –
Не убежать юдоли и судьбы…
Окно. И одинокая рябина –
Всё это было. Было, было, было…
И не избыть. Вовеки не избыть.
«Знаешь, видно, сказалась усталость…»
Диме Мазанову
Знаешь, видно, сказалась усталость
и оседлость в унылом дому…
Никогда так легко не писалось,
как в минувшем апреле в Крыму!
Не хотелось ни денег, ни водки,
ни огня, что мерцает вдали…
Никогда не дышалось так вольно
вдалеке от сибирской земли.
Представляешь! Ни денег, ни водки –
это ж надо?!.
И всё наяву!
Словно только покинул неволю
и увидел, как люди живут –
дышат вольно, как людям пристало,
и открыты навстречу всему…
Видно, всё же сказалась усталость
и привязанность
к одному.
«Как всё когда-нибудь кончается…»
Как всё когда-нибудь кончается,
Чтобы продолжиться потом, –
Снег выпал чистый, как причастие
Моей рябины под окном.
И словно в зале ожидания,
Смотрю на этот белый снег
В преддверье первого свидания
Или прощания навек.
«Мир безлюднее стал и мудрее…»
Мир безлюднее стал и мудрее
В одночасье в моём декабре –
Всё уходит под снег, точно время
Замирает в единой поре.
Иногда прилетает синица
И забавно глядит сквозь стекло.
И открыта всё та же страница,
И в скрижалях всё то же число –
Всё привычно-забытое, словно
Снеговик на пустынном дворе…
И пространство открыто, как слово,
И спокойно, как снег в декабре.
«Вот и закончилась эта зима…»
Маэстро! Урежьте марш!!!
Вот и закончилась эта зима…
Значит, опять не сойти мне с ума,
что меня радует, даже весьма,
и возвращает на прежние круги –
март переходит в безудержный март,
словно внезапно урезали марш
медные трубы.
Словно марала весенний призыв,
или восторженность первой грозы,
или внезапный полночный визит
старого друга, –
где ещё время – бессрочный транзит,
где даже в мыслях пока не грозит
точку поставить. И выйти из круга.
«Заманили куда-то…»
Заманили куда-то,
окликнули –
эх, доверчивый ж я и простой! –
завели так далёко и кинули,
и оставили в поле чистом.
Глянь-ка, ягодка там под кустом,
на зубок её –
ки-ислая,
мне б оставить её на потом…
Да потом – это будет потом…
кинешься –
ни души в этом поле пустом.
Качели
Как высоко взлетали качели,
Совершая полёт в никуда!..
Невесомость моих ощущений
Мне случайной казалась тогда.
Но тускнеет вчерашняя память –
Душу держат не корни родства –
Так же жутко, но сладостно падать…
Так же трудно и горько вставать.
Мир случайностей и ощущений
Заполняет пустоты собой.
И высоко взлетают качели
Над моей приземлённой судьбой.
«Как медленно плавают листья…»
Как медленно плавают листья,
Покуда достигнут земли.
А листья похожи на письма…
Но мы их ещё не прочли.
«В укромном схороне Алтая,
Благих ожидая вестей…».
А осень стоит золотая –
Куда уж ещё золотей!
А дворник под окнами ходит,
Метёт позолоту метлой.
С утра он немногого хочет…
Как жалко, что лето прошло!
А осень свежа, как похмелье
Былого тепла и любви.
И всё неразменнее небо
Дарит откровенья свои.
И всё ощутимее холод…
И снова письмо не пришло.
Ах, дворник, чего же ты хочешь,
Сметая надежды метлой?..
«Не измеришь осени глубин…»
Не измеришь осени глубин.
Лишь рябина тлеет за окном,
Да её морозно-красный дым
Спелым наливается вином.
И опять набухли снегири
На рябине тлеющей в окне…
А глаза откроешь, – посмотри,
И поймёшь, что истина в вине.
Виноват во всём, куда ни кинь,
И во всех пороках и грехах…
И зачем такая нынче синь! –
Для чего так осень глубока?..
«И облака – в миру паломники…»
И облака – в миру паломники –
Вновь обозначат мне мечту.
И снова май в душе надломленной,
И снова яблони цветут.
И снова яблони венчаются,
Как в детстве…
Как благая весть,
Свет радости и свет печали –
Сливаются в нетленный свет.
Надломлено – не значит сломано.
И светлых яблонь торжество
Едино, – будто в слове «родина»
Слились сиротство и родство.
Вербное воскресение
Вся жизнь моя – строка (не путайте со «строчкой»).
Чего-то не успел, чего-то не сумел…
Пробел. Еще пробел. И впору ставить точку.
Но где-то в тишине, но где-то в глубине…
Надеяться и ждать. И верить (корень – вера).
А вдруг. Сейчас. Вот-вот.
Вот-вот… Сейчас… А вдруг…
Проклюнется на свет апрельский, словно верба,
Пусть не строка. Пусть звук… Вначале будет звук.
Виной всему предел. Вернее – нет предела,
Конца и края нет. И края края нет.
И храм, и вербы, и… грядущий понедельник.
И где-то в тишине, и где-то в глубине…
«Тихая заводь июльского лета…»
Тихая заводь июльского лета.
Память воды, до седьмого колена…
Дно ли погрезится… Или во мне
Что-то забрезжит неясно и больно:
Словно нахлынет светло и привольно
И – растворится тотчас в глубине?..
Линия света и тени от бора.
Линия берега. Кромка прибоя
В проблесках, точно случайной, слюды.
В полном покое согбенные ивы,
Словно монахини светлые… Или
Всё это горняя память воды?..
Здесь ли, смиренно и тайно взывая,
Тихо рождалась печаль вековая?..
Лето Господне. Благие труды –
К миру огромному, к скудному хлебу
Да к неразменному синему небу…
Тихая заводь. Память воды…