1 Июня(замысел картины, холст, масло)
Воздух огромный, ленивый
запахом трав и дорог
густо – что светом – пронизан,
точно слоёный пирог.
Мир – как ведётся – от Бога.
Солнца июньский разлив…
Поле. А краем – дорога,
а вдоль дороги – полынь.
А впереди – впереди ли? –
синь ли. небес торжество?..
Я ли блаженный родился?..
И – никого!
Никого…
«Я пришёл, как и было предсказано…»
Я пришёл, как и было предсказано,
Накануне июньского дня.
Отчего ж ты, печаль златотканая,
На рассвете не будишь меня?..
Ты буди – на потом не откладывай,
Может статься, я вскоре уйду,
Напитавшись ночною прохладою,
Словно яблоня в майском саду.
Будет день. Будут дальние странствия
В вечном поиске вечной тебя
В мире, где – так немного от радости
И так просто себя потерять.
А пока я ещё неприкаянный
Накануне июньского дня,
Разбуди меня, явь златотканая,
Разбуди поскорее меня!
Истоки
Июль. Жара. Клубника спелая.
И даль открыта и светла…
А там, торжественна как первенец,
Русь вытекает из села.
Зачем?.. Куда?.. В какие странствия?..
К каким заветным берегам?..
А здесь пока – свежо и радостно,
Как в детстве… как босым ногам…
А здесь – покосом пахнет, травами,
Березняком… Лежит река,
Как на ладони мир расправленный…
Июль. Дорога. Облака.
«Как и всё – по жизни бестолковой…»
Как и всё – по жизни бестолковой,
по моей беспутной проходя –
лето раскололось на осколки
солнечного тёплого дождя…
На прополку грядок в огороде,
на плескание в парной реке,
на мосток, увязший под горою,
и шмеля, уснувшего в цветке.
Столь ли важно, что ему приснилось?..
Слышу ясно – смех и кутерьма:
девушки собрались по клубнику,
говорят, клубники нынче – тьма!..
Что ж грустить о прожитыя годы,
коли жизнь вновь дарит торжество
на моих клубничных косогорах!..
На осколках лета моего.
«Я тебя узнаю… или знаю…»
Я тебя узнаю… или знаю…
Или только что встретились мы?..
Ты за что мне – такая родная
Посреди беспробудной зимы?..
Средь других, не герой и не воин,
Растерявший остатки мечты, –
Я и тени едва ли достоин
Безысходной твоей красоты!
Ты в снегах – как в шелках… Как из пены
Наготы предрассветной… Слова,
Да и слава – ничтожны и тленны, –
Лишь глаза приоткроешь едва.
«Август. Душа засыхает, как листья…»
Август. Душа засыхает, как листья.
Как полоса отчуждения – август…
Скрипнет калитка. Как будто окликнет,
Вас ли?..
Сад ли забвением тонким пронизан,
Сон ли таится в дремучих распадках?.. –
Времени нет, там, где вечность проникла
Крадучись в память.
Скоро – но вновь не уловишь момента –
Перегорят и проявятся дали,
Осень по-лисьи войдет незаметно,
Как-то нежданно…
«Лето пройдёт. А с летом кончится торжество…»
Лето пройдёт. А с летом кончится торжество.
Стану почётным членом общества своего.
Где я в одной из комнат, где я совсем один.
Где в Интернете – кто-то… а за окном – дожди.
Где впереди не светит. И безразличен свет.
Впору бы выпасть снегу…
Скоро ли этот снег?
«Первый снег. И запах мышьяка…»
Первый снег. И запах мышьяка.
Словно в кабинете зубника.
Родина – такая. Но моя…
Хрупкие и острые края
уводящей в память белизны –
будто бы забвенье, до весны.
До ручьёв, до талого в виске
пульса – точно бритвой по строке –
до начала
жизни…
А пока –
Белый снег. И привкус мышьяка.
«Начало дня. Как одного из дней…»
Начало дня. Как одного из дней.
Как эхо захлебнувшегося крика…
Но ты такая Светлая во мне,
Как вовремя неизданная Книга.
Как высохшей рябины гроздь – черна,
Не чернокнижна. Но – не покаянна…
И вид из-за решётки из окна
С намёком на моё непостоянство.
Но – к переменам, значит, к холодам,
К осенней хмари… к праведности неба…
Ты знаешь, я ведь праведником не был
И, верно, – им не стану никогда.
Ещё свежо вчерашнее Число,
Ещё не все обиды миновали,
Ещё не все награды раздавали…
Но время не придёт. Как не пришло.
И ты одна в надежде на любовь
К тобой ещё не рожденному сыну,
Не знаешь, что и этот мир покину,
Чтобы в него другим вернуться вновь.
«Так женщина, отвергнув нежность…»
Так женщина, отвергнув нежность,
вслед за обидою ушла…
Что мир?.. Среди равнины снежной –
всё зеркала.
И неминуемо… и мимо
как облака – осколки лет…
Мир отражённый равен миру
забвенностью своих полей.
Так сумерки уходят в полночь,
так глухо говорят: – Прости.
И ничего уже не вспомнить.
И не спасти.
Постновогодний сонет
Окно узорами пристыло,
В дому еловый дух парит –
Так всё забвенно и пустынно,
Что впору с Богом говорить.
Как не пытался быть вне чисел, –
Не убежал своей судьбы…
Казалось бы, ну что случилось? –
Сменился год, сменился быт…
Сменилось всё. Иное время –
В иных пространствах и мирах.
Моя-чужая, свет не греет, –
Лишь прах и пепел от костра.
И если женщина уходит,
Уход её кому угоден?..
«И время на часах. И вечность ниоткуда…»
И время на часах. И вечность ниоткуда.
И женщина уже – моё-ничьё ребро…
Цепляться за края разбитого сосуда,
И, сидя на вещах, стеречь своё добро…
Сорваться с места и впасть в тяжкие. А после
Винить себя за всё и каяться во всём.
И тост произнесён. Нашёлся б только повод,
И он найдётся и… коль тост произнесён.
И некто за спиной: – Извольте. Рад стараться.
Но если жизнь – игра, – есть правила игры.
И мир окрест меня. И дальние пространства
В Кощеевом ларце на кончике иглы…
«Уже высоко синева в окладе октября звенит…»
Уже высоко синева в окладе октября звенит…
Уже никто не виноват, точнее, некого винить.
И безучастность глаз твоих на высохшей листве обид,
И эта осень на двоих, где ты – одна и я – один.
Без лишних слов, без долгих слёз – как эпизод в немом кино –
Грустить о том, что не сбылось, – не просто глупо, но грешно…
И лист срывается как миг, и тянет вечность за собой,
И дышит веяньем зимы…
И видит Бог.
Перед грозой
Не скучно, не грустно… И сорок – не двадцать.
И душно. И давит. И в душу плюют.
В такую погоду не тянет стреляться,
Стреляться не тянет… А жить не дают.
В такую погоду на милой чужбине,
На родине стылой в затворной глуши
Не встретишь желанной, не встретишь любимой
За просто, за так… за такие шиши.
И хочется рифмой постылой глагольной
Хоть где-то, хоть как-то нарушить покой –
В такую погоду…
В такую погоду,
В таком измерении, в жизни такой.
«Наверно, слишком неразборчиво…»
Наверно, слишком неразборчиво,
Едва лишь наметав канву,
Не нарушая мира Божьего, –
Пишу. А может быть, живу.
Сорвётся лист. А следом прочие,
Как бы начертанным путём…
И надо проще – но не проще мне –
Знать точно, кто потом прочтёт,
Зачем прочтут, и будет сколько их…
Ах, Боже мой, не всё ль равно! –
Писал бы Подлинник, не копию…
Жаль, нам, убогим, не дано.
«Я пережил месяц схожденья с ума…»
Я пережил месяц схожденья с ума,
который, наверное, звался «зима»,
а может быть, просто, банально – «февраль»,
банально, поскольку сугроб в феврале
похож на скукоженный высохший хлеб,
возможно, надкушенный кем-то вчера.
Вчера были гости, и дым до утра
висел коромыслом; но это вчера,
а утро настало, как всё настаёт
когда-нибудь, словно приходит пора
пожитки сбирать и съезжать со двора,
и нас, как обычно, врасплох застаёт.
Врасплох застаёт, точно некий итог –
оборванный ветром последний листок,
висящий в пространстве в преддверье снегов:
сперва декабрей, а потом – январей,
потом… впрочем, лучше избыть поскорей,
избавиться как от ненужных долгов,
которых, увы, накопилось с лихвой –
о радость, раз должен, наверно, живой! –
а впрочем, и раньше ведь жил и не знал,
что должен кому-то, и – должен кому…
представишь, оглянешься – всё к одному:
финал невесёлый. И всё же – финал.
«Глубокая осень. Морозно и хрустно…»
Глубокая осень. Морозно и хрустно,
в пространстве отчётливо звуки слышны.
Хозяйки старательно солят капусту,
чтоб был витаминов запас до весны.
Намедни вот «крупка» просыпалась с неба,
видать, прохудилось над нами оно.
И птица-синица стучится в окно,
ей, так же как мне, – неуютно без снега.
Здесь, птица-синица, всегда тебе рады:
налажу кормушку, насыплю еду…
сам щей похлебаю…
И снега дождусь.
И всё потечёт в этой жизни – как надо.
Картинки из детства
Под окнами водили в баню «химиков».
Ещё сирень под окнами цвела…
И мир казался до того бесхитростным,
сплошь сотворённым из добра и зла.
Страна жила. И будущее строила.
Далёкое, но светлое вполне…
Район наш в просторечье звался «стройкой» –
панельный, спальный, как по всей стране.
Ещё соседа помню алкоголика,
который спать ночами не давал –
жену гонял из дома полуголую,
потом полдома песней доставал…
И засыпал к приходу участкового.
Смирен и тих. Баян под головой…
А лет мне было…
я не помню сколько…
…отец ещё – был с нами
…и живой.
Памятка из детства
Сергею Алексееву
В бору темно:
там леший бродит ли,
страх ли таится под кустом…
А за селом, за огородами –
звезда соседствует с крестом,
и в мире,
и в покое…
Кладбище –
что продолжение села…
Но в детстве всё пока что – радостно,
а где ж ещё мальцам играть?!
И ягоды по-над могилками
поманят,
слаще, чем в бору… –
и нет ни дома, ни родителей –
нет ничего уже вокруг.
Лишь холмики:
одни – с оградкою,
другие – без…
Что те миры…
И время утекло играючи
к закату…
Жизни ли,
игры?..
«Снег валил густыми хлопьями…»
Снег валил густыми хлопьями,
засыпая измерение
и стирая очертания
зданий, улиц, тополей, –
будто время в некой плоскости
заблудилось в безднах вечности
где-то в недрах подсознания,
как в глубинах галерей,
где наброски полустёртые
из заброшенных запасников –
точно кадры чёрно-белые
из наивного кино…
Зимы раньше были снежными,
птицы раньше были певчими,
даже люди были щедрыми…
Помнишь?..
Я забыл.
Давно…
«Не знаю, как у Вас, – у нас сугробы…»
Валентину Яковлевичу Курбатову
Не знаю, как у Вас, – у нас сугробы.
И снег валит обильный и густой.
Февраль. Вот-вот переметёт дороги
и на москву.
И шут бы с ней, с москвой.
По мне, Россия – флаг на поссовете
и у пивной сыны своей страны,
за Родину, Отечество и Веру
готовые пропить последние штаны.
А поутру, без славы, без награды,
без опохмелки, мучиться виной,
что прожито совсем не так, как надо, –
перед людьми, страною и женой.
Вставать, идти работать за спасибо,
дрова пилить, потом дрова колоть…
Осталось лишь молиться за Россию…
И я молюсь.
Да слышит ли Господь?
Россия. Рынок. Год 2006-й
Рядов торговых линии: народу, как людей…
И лагерною лирикой пропитан летний день.
Пельменно-чебуречная теснится суета.
Продажная, сердешная Россия без креста…
Торговка пышногрудая: полей бескрайних ширь!..
Ах, безграничность русская!.. Эх, широта души!.. –
Как птенчик малый сжалась вся. И ноет. И болит.
И песней сердце жалобит нарошный инвалид:
«Уж мы в Чечне – в Афгане ли… на первой мировой…
Пять лет не мылся в бане я… слав Богу, что живой…»
На землю шапка брошена… Затёртые рубли…
Эх, мать-россия-родина, тебя ли не любить?..
«Утро вечера мудренее…»
Утро вечера мудренее…
или мудрёнее…
Что напрямую зависит
от количества выпитого вчера.
Да ещё весна тут,
точно баба зарёванная:
то дождит, то пасмурно
с самого раннего утра.
Вот и утро… что вечер.
Слава Богу, дожили.
И опять гадаем:
будет, нет ли долгожданный рассвет.
Как мне хочется первым,
но тёплым дождиком
босиком рвануть
по молодой весёлой траве! –
Так, чтоб всё,
что мне при этом откроется,
забродило в памяти,
в самых её закромах.
Чтоб почувствовать,
здесь,
и только здесь – моя Родина!
А не грусть вселенская.
Не вселенская хмарь.
«Жизнь наладится. Или разладится…»
Жизнь наладится. Или разладится…
Март пойдёт по пивным и ларькам
Добродушный, по-русски покладистый
И как будто поддатый слегка.
Воробьи облюбуют проталины
В тесноте, в суете городской.
И по-новому, будто по-старому, –
День-деньской посетит мир-мирской.
«Небо синее, близкое…»
Небо синее, близкое –
Хочешь, трогай рукой! –
Даже скажешь «провинция», –
Слышишь «вечный покой».
Жизнь течёт по касательной,
Шевелясь да скуля,
Словно свечку поставили,
А зажечь не велят.
Пахнет щами с капустою
Да домашним теплом,
Да отцовским напутствием
Перед дальним крылом.
Все дороги накатаны,
И не тянет назад.
Возвращаться заказано…
Да уехать нельзя.
«Хрущевки… Небольшие дворики…»
Хрущёвки… Небольшие дворики…
И, непременно, – тополя.
И всё размеренное, свойское,
Как вся провинция моя.
Москва… всё больше – в телевизоре,
Да и была ли та Москва?!
Да мы её на… там вот видели!..
А вот провинция жива.
Она жива – как сострадание,
Как поминальная кутья…
Ещё жива – как оправдание
Ущербности бытия.
«Костёр у реки кем-то наскоро брошен…»
Костёр у реки кем-то наскоро брошен,
как будто затушен, поспешно залит…
Душа, как кострище, остывшая вроде, –
не тлеет, не то чтоб горит.
Но, чу – уголёк!… или будто бы дымом –
погрезилось? – или и впрямь напахнёт?..
В смирении всяком таится гордыня,
не знаешь, когда полыхнёт.
Какие обиды? какие победы?
какие скитанья в миру?.. –
всё белым по белому писано…
Берег.
Хоть пепла в ладонь наберу…
Классический пейзаж
Ни голосов, ни отголосков
Не слышно. В том моя вина.
И тишина стоит, матросская, –
По всей России тишина.
О поле, кто тебя усеивал?! –
Спрошу у поля своего.
Но лишь безмолвие рассейское
В ответ. И больше ничего.
Снега. Снега… – какого лешего,
Рожна… какого же рожна! –
Окрест Москвы одни безбрежные
Снега. Россия. Тишина…
«Когда и грусть уже не в радость…»
Когда и грусть уже не в радость,
и друг устало водку пьёт
вдогонку за минувший праздник –
ну кто ему ещё нальёт? –
и ты совсем не отвечаешь
на письма частые мои, –
о жизнь, начать бы всё сначала
без радости и без любви,
чтоб всё, что было и хотелось –
но как-то так вот не сбылось –
ушло, дотеплилось, истлело,
как то Число.
Мело, мело… во все пределы.
Ещё одна свеча сгорела.
Октябрь. Зазимок
Осень. Содом и Гоморра –
Хаос растленной листвы…
Грузно, как войлок промокший,
Край небосвода провис.
Города мрачные склепы.
Окон пустые зрачки.
Ниже – согнулось нелепо,
Мертвенно тело реки.
В скором предчувствии снега
Смотришь, как где-то вдали
Низкое серое небо
Брюхом коснулось земли.
«Что-то листья в миру не спешат облетать…»
Что-то листья в миру не спешат облетать,
Может, воли не хочется листьям…
Мне бы листья листать,
Мне бы осенью стать,
Мне б с какой-нибудь вечностью слиться.
Всё мирское покорно и должно приму
И останусь в согласии с миром –
Как татары в Крыму,
Как со света во тьму,
Как в постели в обнимку с немилой…
Половицы в дому непривычно тихи…
Или – время присесть на дорогу.
За какие грехи,
За какие стихи?.. –
Одному только ведомо Богу…
«Я вернулся из железной бездны…»
Нашёл солдат в широком поле…
Я вернулся из железной бездны –
На погонах новая звезда! –
Осенил себя знаменьем крестным,
В дом вошёл…
И понял – в никуда.
Холод нерасплавленной постели
И слова жестокие твои…
Снежное пространство в запустенье:
Без тепла. Без света. Без любви.
Я спросил бы, но не дашь ответа, –
Что я в мире: жил или не жил?..
Родина, верни любовь и веру! –
Верой-правдой я тебе служил.
«Что за ночь…»
Лошадь белая в поле тёмном…
Что за ночь?
Точно злое застолье,
Тьма кромешная во дворе.
То ли зеркало треснуло,
То ли,
Отворившись, скрипнула дверь…
То ли берег, заросший илом,
То ли загнанный храп коня…
То ли не было,
То ли было
В мире что-то до-после меня?
Что за этим глухим расколом
В этой тёмной глухой стране?
«Ночеваю! Глухим покоем
Сумрак душу врачует мне».
«Ненужный дар – в лавинах слов…»
Ненужный дар – в лавинах слов
ловить зародыши имён,
предвидя первое число
несостоявшихся времён.
И вечность, скатанная в блиц,
для неидущих по воде, –
течёт с надменностью столиц…
или наивностью идей.
И всё уходит в закрома
какой-то памяти иной:
и переходная сума,
и нерушимая тюрьма…
И даже небо надо мной.
Возвращение Ивана Шмелёва
И прах истлел. И рядом Вечность
Скулит, как пёс, юлит хвостом…
Покоя нет на этом свете,
Да что на этом, – и на том!
Давно в былом любовь и нежность,
И Родина, и синева…
В своей земле куда роднее
Не то что тлеть, – и дотлевать.
И снова фарс… Но вы простили,
Забрезжив, точно луч во мгле.
И солнце мёртвых. И Россия.
И дважды преданы земле…
«Век серебряный, медью разменной…»
Век серебряный, медью разменной… –
впору шапку по кругу пустить…
Слава Богу, трава зеленеет
и осеннее солнце блестит
золотого, минувшего века,
словно иней на поздней траве,
точно иглы застывшего света…
Нисходящий
в забвение
век.
«Свет мой зеркало, третьего дня…»
Свет мой зеркало, третьего дня
(ну и рожа, что после запоя) –
я вдруг понял, что нас было двое! –
ты мне снова вернуло меня.
Свет не видел подобных икон –
нет Рублёва ни рядом, ни после! –
словно поле, бескрайнее поле…
и глаза, будто бездны веков.
Сосны ли вековые в бору,
иль полынная пустошь в миру –
всё одно в Зазеркалье.
Я решил, что и впредь не умру,
но однажды проснусь поутру…
Или как бы проснусь, или как бы…
«Век ли долог… иль память жестока…»
Век ли долог… иль память жестока?
Ангел мой, я растратил слова, –
ветры с Запада, думы с Востока
и дурная молва,
как трава.
В сорном поле полынь да коровник,
в сердце холод да медь сентября,
жизнь моя, – твой забытый любовник, –
кровь моя, боль моя, жаль моя,
точно сборы в глухое зимовье
иль отчаянный выстрел в висок,
даль твоя – глубока и безмолвна,
свет твой хладен, высок и жесток.
«Свет погрезил… бес попутал…»
Свет погрезил… бес попутал…
А вчера в моём окне
занялась мирская пустынь…
или путь меня… ко мне?
Не лавровый, не тернистый,
как июнь, спокойный путь.
Жить бы мне лет этак триста!..
Только
столько не живут.
По-над вечностью, за бездной –
где печаль моя светла –
ворон чёрный в свете белом
распростёр свои крыла.
«И даже если я умру…»
И даже если я умру,
а я умру…
Любая власть не по нутру,
и грусть не ко двору,
и эта жизнь моя в миру –
не ремесло,
и слишком дерзок мой поклон,
и волен слог,
среди придворных рифм –
моих
не встретишь рифм…
Но август царственный беру
в поводыри,
но вижу в вызревших полях
я стог-ночлег;
но жаль моя,
но боль моя,
но бездна лет…
я в рощи светлые пойду
по светлый бред…
И как сказал другой поэт:
– А смерти нет!