«Всё, что от века мне осталось…»
Всё, что от века мне осталось,
Я как зеницу берегу. –
Погосты вышиты крестами,
Увязшими в глухом снегу,
Равнина снежная, пустая
Чиста, как, саван и бела…
И как была Сибирь без края,
Так и осталась без числа…
Как в никуда из ниоткуда
Шагать морозно и легко! –
Торёный путь от Аввакума
И до скончания веков.
Сибирь
Какая краса ледяная
Лежит на столпах ледяных!
Я родину малую знаю,
Я знать не желаю иных.
Какие бураны гуляют!
Какие ложатся снега!
Да сосны в округах стреляют,
Когда затихает вьюга.
Когда всё окрест заметает,
С погостом погост говорит…
Да птица-снегирь прилетает
И алой зарёю горит.
Озёра и реки в округах
Тяжёлым окованы льдом…
Но в горнице мышка-норушка
Сундук охраняет с добром.
Да дремлют тулуп с рукавицей…
И дед, почесав голову,
Расскажет мальцам небылицу
Про чудо-юд-город – Москву.
Фото февраля
Там морозная дымка, сосны в снежном плену…
На окно долго дышишь, чтоб на волю взглянуть.
Круг с ладошку оттает, глянешь, тихо вздохнёшь,
Что-то, может, представишь, что-то молча поймёшь.
Залегают сугробы вровень с самым окном,
Словно в самую пору – заводить разговор,
Затяжной, точно повесть, не спеша, будто сказ –
Не суетно, не споро, погружаясь в века.
Знать, что там, за снегами, за морозною мглой,
Потаённый пергамент да простое стило
Приготовлены, точно заране.
Да у ликов лампада размерцалась светло,
И сквозь Вечность на фото проступает Число,
Как вот эта реальность февральская.
«Дом брошенный…»
Что кинул он в краю родном?..
Дом брошенный. Но,
у сарая
Исподнее грустно висит –
Белеет, как парус…
как саван.
Да в ставенках ветер скрыпит.
По морю российского поля
Таких вот домов-остовов
Сегодня, наверно, поболе,
Чем в мире во всём островов.
Стоит,
как хозяин поставил,
Опорой России-земли,
Былой…
Да темнеет, как саван.
Да ветер бурьян шевели́т.
Дверь
Рассохшийся, точно встревоженный скрип…
Гость редкий, не частый,
зачем я сюда – хоть на день, хоть на миг –
опять возвращаюсь.
Не здесь ли хоть в чём-то надежда жива? –
заснеженно, тонко –
когда б ни вернулся – зима и зима,
и дальше – позёмка…
Пройти от калитки к крыльцу напрямик,
нечищеной тропкой,
Расчистить бы впору… –
как время звенит… безлюдно, негромко –
и дверь отворив,
и прервав этот звон, терзающий душу,
разбуженной двери простуженный скрип,
как память послушать…
Мать
…наверна замир в етот месиц дитёнак я нимнога задиржала ну милай нимнога пирижыть труднаст… числа 25 апеть получиш двести рублей милай мой…
Мария, что на иконе,
Держит Младенца-Сына…
А сын далеко-далёко
Где-то в москве-россии.
Две Марии. Но боль одна,
Жесткосердна, что мир,
и бездонна, –
У Марии, что у окна,
И у той, что глядит с иконы.
И что за москва-россия,
что за даль их, сынов,
зовёт-манит? –
Спросить бы… Но не спросила, –
Значит, так надо…
Два мужа… и всё – в прошлом:
Один – «враг народа», вторый –
Геройски сгинул на фронте,
И зажили – только-только…
Поправить забор бы надо,
Да крышу…
Ещё, вот жалость, –
Послать бы Тале[2] и Васе,
Да пенсию подзадержали.
Подвяжет платком спину,
Сквозит от окна стойко…
И пишет в… туда… сыну:
«Наверна замир… дитёнак…».
«Ограниченность комнаты…»
Ограниченность комнаты –
Пат, а может быть, – мат.
Тянет по полу холодом,
Точно в доме зима.
Монотонное, резкое,
Будто точный отсчёт,
Время ходит по вечности –
Взад-вперёд, взад-вперёд.
Всё давно уже сказано,
Прощены все долги.
Только гулкими каплями
Остывают шаги.
«Опять гнилая осень на дворе…»
Опять гнилая осень на дворе…
Мну сигарету долго и бесцельно,
и растворяюсь в этом октябре –
как капля в целом.
С самим собой, что с небом говорить, –
где даже эхо мне не отвечает.
Курить бросаю, чтобы… начать курить,
чтобы начать бросать курить сначала…
Порочный круг желаний и обид:
мы встретились… расстанемся врагами…
И осень безысходная, как быт,
и месиво из листьев под ногами…
Беспокойства Андреевны
Как-то в связи с фильмом «Печки-лавочки» я получил с родины, с Алтая, анонимное письмо. Письмецо короткое и убийственное: «Не бери пример с себя, не позорь свою землю и нас.
Всё ладно.
Соседский забор не косится.
В избе у соседки светло и отрадно…
Вот только Андреевне нынче не спится –
Ну как же так можно, чтоб всё было ладно!
Вон муж у соседки и весел, и молод,
Немного дурашлив, и вечно на взводе.
Сама молодится…
В коротком всё ходит –
И сверху, и снизу по… Словом, по моде.
Всё ладно у ней, у соседки, и складно…
За что ей всё это? – спросить подмывает.
Не спросит. Смолчит –
ну и ладно, и ладно…
Чтоб всё и всегда – всё равно не бывает.
Вздохнёт. Да из «шкапу» бумажку с досадой
И ручку достанет,
а как же, а как же…
И пишет, российский радетель-писатель,
Народный…
Вот так вот, Василий Макарыч…
«С миром мир меня отпустит…»
С миром мир меня отпустит. И прощённый бросив взгляд,
Я уйду по тихой грусти русским в русские поля.
Где в стогу мышиный шорох, где шершавая стерня.
Тёплый ветер, будто шёпот, убаюкает меня.
Мне приснится белоснежный храм, мерцающий вдали.
Русское родное небо тихой грустью заболит, –
Словно вновь – при деле, в теме, там… Не то, что здесь, с людьми!
Только зря надеждой тешусь – не отпустит с миром мир.
«Снег. И пахнет бензином в маршрутке…»
Снег. И пахнет бензином в маршрутке.
Наконец-то в Сибири зима!
Россиянин – а пьяный, как русский! –
поскользнулся и – мать-перемать!..
Брат, вставай!
Поднимайся, восстанем
мы из грязи! Да топнем ногой!
Я и сам ведь немного татарин…
печенег… или кто-то другой.
То же сильно тоскую по маме
и бываю отчаянно слаб…
Тьмы и тьмы нас… теперь – россияне.
Степь
да снег,
точно белая мгла.
«В городе Бийске до неба не близко…»
В городе Бийске до неба не близко.
Грузные тучи под небом плывут.
Не потому ли в городе Бийске
Тучные люди сегодня живут?..
Тучные – это не толстые чтобы…
Просто усталость в душе, как сугробы,
Где-то слежалась и душу тучнит
И отражается в слове «ничьи».
Напрочь забыты страною и Богом
Миру отдавшие лучшие годы,
Ныне, полынью российских обочин,
В душах хранят молчаливую горечь.
Родина – здесь, государство – далёко:
Не докричишься, что в храме до Бога,
В храме пустом или в поле чисто́м,
Всё под крестом…
«Если выпить слегка для храбрости…»
Если выпить слегка для храбрости
и обратиться к вам –
всем, кто меня не любит:
дорогие, милые граждане,
земляки, горожане, люди!
Знаю, город терпеть не в силах
дале
моего присутствия грустного,
но зато меня любит Россия
и алкаши из соседней рюмочной.
И, конечно, собаки с кошками,
воробьи и голуби разные… –
потому что добрею, сколько бы
ни хватил я слегка для храбрости.
И ещё меня терпит женщина –
сплошь по косточкам перемытого…
Ну а я,
я люблю вас нежно,
дорогие мои, милые, милые…
«В общежитии, где ангелы гостят…»
Памяти Николая Шипилова
В общежитии, где ангелы гостят,
Где поэты меж запоями живут –
В этом храме, словно в Спасе на… костях… –
Но отсюда, Коля, нас и призовут…
Без повестки призовут, но точно в срок.
Перекурим, да и бросим мы курить…
Увлеклись мы, Коля, этою игрой,
Но честнее здесь сказать, чем говорить.
Ну а коли ты запел, то нужно пить,
Потому как без питья – одно враньё.
Ну а пьют здесь, как ведётся, чистый спирт,
Наливают, как известно, без краёв…
Слышишь, Коля, то басовая струна
Надорвалась, как на взлёте, и навзрыд…
И поехала-пошла. И понеслась
На пределе. На краю… Да под обрыв.
На краю – а людям слышится в раю –
Где твой голос хрипловатый зависал…
Слышишь, Коля, это ангелы поют
На твоих обетованных небесах…
Письмо как в 41-м
Александру Нестругину
Разгородились нынче плетнями миры:
Каждый в своём дому – как в миру…
Что там, в Великом Дону осетры
Мечут, нет ли сегодня икру?..
Будет ли вишня завтра цвести,
Словно невеста, в донских садах,
Будут ли, падая, лепестки
Снова – «любит – не любит» – гадать?
Как приживётся к сердцу привой,
Или – снова на сруб и под снос?..
Нынче, как сибиряк под Москвой,
Я с надеждой читаю письмо…
Да и как же иначе сегодня читать,
Чтобы строки душу верой прожгли! –
Что ж, нам не первый раз прорастать,
Из окопов ли, из-под земли…
Пир… или мор, тот, который глад,
Миг… или, может, век горевой?..
Слышишь, эхо глухое – «Россия, виват…»
Одиноко стынет. В полях. Под Москвой.
Русский космос
Анатолию Краснослободцеву
В детстве, как и всем, ему мечталось
О вселенских космосах иных…
На лице – вселенская усталость,
Сплошь в морщинах века… и вины.
Ивано́в, а может быть, Ивáнов,
Помнящий великое родство
По скорбящим родинкам развалин –
Там, где ныне – боле никого.
Все ушли: кто в вечность, кто оставив
Безымянный уголёк тепла, –
Жарче, чем то пламя, что мерцает
В топке ненасытного котла.
Ломит спину. Есть немного водки…
Накидать с запасом уголька,
Чтобы до утра не гасла топка,
Чтоб тепла хватило на века…
Спит хозяин. Больше нет спиртного…
Засыпая, понимаю я –
Космос кочегара Иванова
Догорает в топке бытия.
Круг
И светлый бред, и снежный бред,
И бесконечность пустоты…
Мои снега – как оберег,
Как холод вечной мерзлоты.
Насколько их печаль долга
И сны легки?
Ещё стоят мои снега,
Ещё крепки.
Моим снегам в моей стране
Нет края и конца…
Но Вий приходит не извне, –
Из недр Садового кольца.
Он осенён святым крестом
Из чьих-то нечестивых рук
И указующим перстом
Обозначает всё вокруг.
Четвёртый Рим горит в огне.
И ад пришед. И рая нет.
Рябина светлая в окне –
Прощальный свет…
«Вороний закат выгорает…»
Вороний закат выгорает,
И дали тревожно пылят.
Да псы государевы лают
Цепные. В застенках Кремля.
Как будто бы око воронье
По центру заката горит,
Привычные сдвинулись сроки,
И старые смуты взошли.
Над Русью – черно и пернато,
Как будто нависла беда,
Как будто Малюта Скуратов
Сегодня вернулся сюда.
Он голову пёсью поправит,
Ухмылкой закат обагрит,
Чтоб всё непокорное – разом!..
И смотрит по-пёсьи опричь…
«Замкнулся круг вполне резонно…»
Замкнулся круг вполне резонно –
Всё было… будет… есть всегда… –
Сибирь… промзона?.. просто зона?..
Колючка снова в три ряда.
И шмон привычный, пусть шмонают –
Мои карманы не звенят,
И заводская проходная
Куда-то выведет меня
Однажды. Может быть, из зоны,
А может статься – никогда.
Знакомо всё. И всё резонно –
В России было… есть всегда.
Всё возвращается… Но крýги
Своя, что по воде круги́ –
У прошлого столь цепки руки
И столь долги!
И вновь периметр и вышки…
А часовой поставлен тут –
Пугать ворон унылым видом
И охранять мой скорбный труд.
«Древнее поле запущено наглухо…»
Русскому историку Сергею Исупову
Древнее поле запущено наглухо.
Ни перепутья какого дорожного,
Ни тебе камня с развилочной надписью…
Что-то застывшее… пустопорожнее.
Где же вы, песни родные росистые,
Удаль безбрежная, даль благовестная?
Гнили таёжные, хляби российские… –
Знаменье крестное.
Будто утрачена светлая заповедь
Исповедальности хлебного колоса, –
Пресное время, без вкуса, без запаха,
Время – без голоса,
Точно застыло над древнею пустошью
Скифскою Бабою в мёртвом безветрии…
Мы ли бредущие полем запущенным
В том безвременье ли, в этом безверии?
Причал
Так живу в этом мире, в котором живу,
И часами могу просто слушать траву,
Просто слушать траву, просто слышать листву.
Потому что – живу как живу…
Кто-то в мире, возможно, не слышит травы
И не чувствует шорох летящей листвы,
Это тоже вокруг, это тоже сейчас…
Так печаль заполняет забытый причал.
На причале, где лодка лежит без весла.
Где, я знаю, я помню, – здесь радость жила,
И объятья, и встречи гудели гурьбой,
Заполняя пространство и годы собой.
Там встречались, потом провожали, потом
Вслед махали рукой, вслед махали платком,
Уходили, забыв на причале печаль.
Всё как мог сохранил молчаливый причал.
А сегодня его омывает волна
И рифмуется точно со словом «одна»,
И никто не причалит к причалу сейчас –
Кто захочет печалить чужую печаль?..
Валун-молчальник у Бии-реки
Были воды когда-то как воды,
Лес и славу на спинах несли…
Но текут быстротечные годы –
Оглянулся… и годы прошли.
Где осталось начало печали,
И куда нынче время течёт?..
Он лежит, будто вечный молчальник.
И молчит, словно помнит о чём…
Обмелело вокруг, поредело,
Разошлось, как круги по воде…
Лишь молчанье не знает предела,
Да и есть ли он, этот предел?
«Страницы жизни перелистывать…»
Страницы жизни перелистывать,
как старые черновики.
Как заново. Как нечто лишнее,
отсеребрившее виски
давно.
Как нечто незнакомое,
как память генную свою,
как осень в Болдино…
…по полочкам
расставив всё, создать уют,
где всё расставленное начисто
тобою –
точно не тобой…
А всё, что дале предназначено,
«идёт, бредёт само собой»,
как бы случайно, как нечаянно,
без лишних чаяний ума…
И обретённое молчание –
такой же дар, как жизнь сама…
«В Анжеро-Судженске с анжеросудженкой…»
В Анжеро-Судженске с анжеросудженкой
Не прогуляться рядами пассажными…
В Анжеро-Судженске горлом простуженным
строки нахлынули чистые самые.
В библиотеке уютной и маленькой
в городе маленьком Анжеро-Судженске, –
словно, как катишься с горки на валенках
к суженой-ряженой, к ряженой-суженой…
Строки – уже отстранённые, светлые,
как проходящие –
чьими-то судьбами
мимо моей остывающей вечности –
анжеросудженки…
Цветение
А. Г. Елфимову
Середина лета. Весть и благо.
И едины небо и земля,
И гнездятся ангелы на башнях
Светлого, небесного кремля…
Верно, нынче хорошо в Тобольске,
Кремль, наверно, только краше стал,
Вот таким однажды, волей Божьей,
Ремизов его и начертал.
И с тех пор парит не преставая,
Радуя и радостью даря
Всё округ. И, точно Русь златая,
Купола Софийские горят.
Там – легко, свободно и высоко
Дышится, средь неба и земли,
Благодатно, верно, там, в Тобольске!
Там, наверно, липы зацвели…
Родина
И надо-то малые крохи –
Трудиться во благо и для
Того, чтоб с землёй этой кровно
Сродниться в сибирских полях.
Любой норовит её всуе –
К словцу помянуть
иль к столу,
Всяк походя судит о судьбах
России на каждом углу.
Мол, нищий копеечку клянчит,
А правит кто,
те – веселят:
И флагами машут, и пляшут,
И пьют, и друг в друга палят.
Братаются и хороводят,
Прощают друг другу долги.
А нищий, что по цепи, ходит
Кругом. Замыкая круги.
Чем больше, – весельше и дальше…
А он всё бубнит, как всегда:
– Подайте, родные, подайте…
Родной, здесь никто не подаст!
Зато возрожденья-поминки
Гремят здесь в гульбе, как в тоске!..
А родина – в малом:
В травинке.
И в капле росы на листке.
Сибирское моленье
Господи, ты нас помилуй
И защити от Москвы.
Только бы поле родило,
Только бы дети росли.
Господи, мы ещё дышим
Праведным духом полей…
Только б и дальше трудиться
Здесь на родимой земле.
Только бы здесь за Уралом
Родину
вновь
не украли…
Звоны
В Сибири зима нынче – будто в Сибири,
Уже и февраль миновал середину,
С Крещенья ещё не спадали морозы,
И все в куржаке вдоль дороги берёзы.
И чудится, эти морозные кроны –
Не кроны совсем, а застывшие звоны,
Тряхни – зазвенят, серебром облетая…
А ближе к апрелю – и сами оттают,
Наполнившись радостной, талой весною
И силой живою, и силой земною,
И вдаль поплывут по-над лесом, над полем
На светлую волю…
На вольную волю.
«Знаешь, слова – это только слова…»
Ивану Литвинову
Знаешь, слова – это только слова.
Лучше молчание… Лучше по краю –
Где проявляется степень родства
И сопричастности почвам и травам.
Где эта дивная воля дана,
Краешком неба порезавшись словно,
Знать, «Отче наш…» – есмь сама тишина,
Точно тобою искомое Слово…