— Так что бросаю я теперь курить.
Всё, что угодно, ожидали мы услышать от него, только не это. В нашем представлении он был неотделим от махорки.
— Вы шутите, Валентин Марсович! — воскликнул мой отец.
— Нисколько. Кира Евдокимовна говорит, что, если я не брошу курить, она заболеет. У неё слабые лёгкие.
— Скажите откровенно, Валентин Марсович, вы довольны своим новым положением или нет? — улыбаясь, спросила тётя Зоя.
— Да как сказать. Мда… Вдобавок ко всему коты мне третью ночь спать не дают. У меня ведь крыша очень тонкая, — ответил Валентин Марсович и, прихлёбывая чай, рассказал нам, что, когда в первый раз, спросонок, услышал отчаянные вопли любовного мяуканья котов, он почему-то вообразил, что на его крыльце лежит «тайный плод любви несчастной». Полуодетый, он выскочил во двор и, светя себе фонарём, принялся искать младенца. Однако возобновившиеся стенания на крыше вывели его из заблуждения.
— Я так и не заснул в ту ночь, — говорил Валентин Марсович, — какие-то чересчур уж голосистые у Киры Евдокимовны коты.
— Но, может быть, вашему сну мешали не одни лишь коты, — лукаво осведомилась тётя Зоя.
— О нет, что вы… — начал было Валентин Марсович, но вдруг умолк, напряжённо прислушиваясь. На его лице изобразилось страдание. Наши соседи завели патефон, и сквозь открытое окно в комнату вкрались популярные в то время звуки: «О любви не говори, о ней всё сказано».
— Валентин Марсович, почему вы сморщились? Вам не нравится эта песня? — спросила тётя Зоя, слегка удивившись.
— Нет, почему же? Просто я её слишком часто слышу, — сказал Валентин Марсович со вздохом и стал откланиваться, по своему обычаю тылом толкая при этом дверь. Отворив таким образом дверь, он, пятясь, вышел в коридор, покряхтел там немного, надевая калоши, и ушёл.
Среди множества оригинальных афоризмов, порождённых остроумной наблюдательностью Валентина Марсовича, имеется следующий: «На свете нет ничего неправдоподобнее истины».
В справедливости этого суждения я убеждался много раз, когда мне казалось невероятным нечто, противоречащее моим ошибочным представлениям. Но никогда, ни до, ни после, не случалось мне наблюдать ничего неправдоподобнее тех эфемер, ных, летучих картин, увиденных мною в день, когда Кира Ев кимовна и Валентин Марсович друг с другом рассорились.
В тот день, возвращаясь домой после школы, я, по своемул обыкновению, заглянул к Валентину Марсовичу в сад и застал его за сооружением навеса над глиняной ямой, вырытой между сиреневых кустов.
Эта яма была начатком нового погреба, к постройке которого Валентин Марсович приступил ещё в том году, когда провалился старый погреб. Он, однако, всё не удосуживался его доделать, но, чтобы было где хранить съестные припасы, вырыл в глиняной яме глубокую нору. Когда я увидел её в прозоре между зеленеющими сиреневыми кустами, она показалась мне ужасно таинственной.
— Здравствуйте, Валентин Марсович! Можно к вам? — крикнул я, подходя к глиняной яме, и услышал в ответ: — Проходи, сделай милость.
Я прошёл под навес и сел на бревно подле Валентина Марсовича. Мне показалось, что он чем-то озабочен. Минуты две он молча заострял жердь, потом вогнал её в землю и раздумчиво сказал:
— Это хорошо, что ты пришёл. С твоей помощью, пожалуй, удастся кое-что устроить.
— А чего вам нужно, Валентин Марсович? — спросил я, поплевав на найденный на земле кусок стекла и разводя по нему пальцем замысловатые арабески.
— Мне нужно по секрету от Киры Евдокимовны убрать куда-нибудь убитого кота, — отвечал Валентин Марсович, приглушив голос.
— А где убитый кот? — спросил я шёпотом.
— На чердаке под фанерой. У меня там стоит капкан для крыс. Уже два месяца стоит, и ни одна крыса в него не попала. А сегодня утром полез я на чердак, смотрю, а в капкане задушенный, кот Киры Евдокимовны. Я его вытащил из капкана и хотел потихоньку унести, а тут Кира Евдокимовна вздумала ставить на чердаке какие-то банки. Еле успел я засунуть кота под фанеру. Она его каждую минуту там может найти. Впрочем, как ты слышишь, сейчас Кира Евдокимовна внизу.
Я прислушался. В доме аккордеон наигрывал «О любви не говори, о ней всё сказано».
— Знаешь что, — продолжал Валентин Марсович, сощурившись, — ты покрутись здесь. Если мы с Кирой Евдокимовной выйдем в сад, ты унеси тихонько куда-нибудь кота.
— Я его на свалку возле рынка!
— Хорошо. Но только об этом ни гугу, — предупредил Валeнтин Марсович и, одёрнув свою старинную, непонятного цвета телогрейку, направился к дому.
Дом этот заслуживает описания. Он внешне не отличался от других домов на Подлесной улице, по внутри был весьма замечательным. Стены в нём были до того закопчены и запылены, что имелась возможность с помощью указательного пальца запечатлевать на них различные надписи. Этой возможностью Валентин Марсович не пренебрегал. Его рукой там, между прочим, было написано: «Если падаешь с моста, лети до конца» и «Истина — это не то, что истина, а то, что похоже на истину».
Последним изречением Валентин Марсович пользовался как оружием против лгунов, но над своей кроватью он начертал афоризм противоположного смысла: «На свете нет ничего неправдоподобнее истины».
Кроме надписей, на стенах помещались два рисунка. Один из них изображал существо, в равной степени похожее на ласточку, дельфина и свинью. На другом была изображена большая группа лошадей, скачущих верхом на рыцарях. Между рисунками и афоризмами располагались какие-то формулы.
В комнате, очищенной Кирой Евдокимовной от шелкопрядов, вогнувшийся потолок был подпёрт ясеневым бревном. В кухне стоял тазик, принимавший влагу, сочившуюся в ненастную погоду с потолка. В маленьких сенях находилась немыслимо кривая переносная лестница, приставленная к лазу на чердак.
К этой лестнице я всегда был неравнодушен. Она прельщала меня своей гибкой шаткостью, и, бывая в гостях у Валентина Марсовича, я почти никогда не отказывал себе в удовольствии повисеть и покачаться на ней. И сейчас я тоже не обошёл лестницу своим вниманием.
Проводив Валентина Марсовича в кухню, где он занялся приготовлением на керосинке какого-то блюда из окуней, я вернулся в сени и взобрался на лестницу. Выдрыгивая ногой ритм всё ещё звучавшей музыки, я стал шатать лестницу. Вскоре, однако, музыка смолкла, и Кира Евдокимовна очень проворно прошмыгнула на кухню, так, что я даже не успел её поприветствовать. Она оставила дверь кухни открытой, и весь разговор, который там происходил, был мне слышен:
— Так же совершенно невозможно, Валентин, — рокотала Кира Евдокимовна. — Живём как на постоялом дворе! Надо хоть стены побелить, а свободные комнаты сдать жильцам. Будем получать лишнюю копейку. Не понимаю, почему ты против. Ты, во-первых, должен приобрести приличную одежду. Посмотри, на кого ты похож! Ты уже обносился до безобразия. Не надейся, что я тебе позволю ходить по улицам в костюме Евы! Да и вообще, лишняя копейка нам не помешает.
— Я не против лишней копейки, но пойми, что мне надо привыкнуть к мысли о переменах. Давай вернёмся к этому разговору через неделю.
— To есть как это через неделю? — возмутилась Кира Евдокимовна, — Ты уже в третий раз откладываешь этот вопрос. Если тебе хочется жить на постоялом дворе, так живи, но только перестань мне морочить голову. И скажи прямо, что я тебе надоела и ты хочешь от меня избавиться! Не понимаю, зачем ты со мной связался?! Ты же прекрасно знал, что за мной ухаживает Роман Васильевич. Он до сих пор ещё на что-то надеется. Тебе это, по-моему, безразлично, но я уже начинаю жалеть, что его от себя отталкивала!
— Ох, зачем ты, Кирочка, используешь такие аргументы. Слишком сильными аргументами вообще никогда не стоит пользоваться, — вымолвил Валентин Марсович со вздохом.
Эти слова Валентина Марсовича, видимо, смешали мысли Киры Евдокимовны. С минуту помолчав, она повела далее речь уже в примирительном тоне.
— Ну хорошо, — мягко сказала она, — может быть, я действительно была чуть-чуть не права, но как ты хочешь, а надо хотя бы убраться в той комнате, где сейчас эта, как её…
— «Бутылка Клейна»?
— Вот именно. И пожалуйста, не приходи в отчаяние. Мы её очень осторожно, потихоньку, вынесем в коридор, и ничего с ней не сделается, а коробки с гусеницами сложим в сарай. Как ты на это смотришь?
Валентин Марсович безмолвствовал.
— Ну что же ты молчишь? Давай, я говорю, вынесем эту самую, как её…
— Сейчас?
— Ну а когда же?
— Тогда обожди. Я должен руки помыть, — пробурчал Валентин Марсович довольно сердито, после чего послышался плеск воды…
Во время всего этого разговора я всё пытался отбросить дубовую крышку, закрывающую лаз на чердак. Однако она была тяжела, и мне долго не удавалось её поднять. Наконец уже после того, как Кира Евдокимовна и Валентин Марсович вынесли в коридор «бутылку Клейна», мне удалось отбросить крышку.
При этом, однако, я неудачно повернулся и ударился локтем о выступ дверного косяка, зацепив стоявшие на нём склянки с семенами.
— Смотри ты там банки не разбей! — предостерегла меня Кира Евдокимовна, выглядывая в сени, и затем обратилась к Валентину Марсовичу с вопросом: — Где у тебя, Валентин, тряпки, чтобы пыль вытирать?
Валентин Марсович задумался. Я же вспомнил, что растущие в саду розовые кусты с начала зимы по сию пору оставьлись укутанными мешками, и возгласил об этом со своего возвышения. Моё напоминание выручило Валентина Марсовича.
— Верно! Надо раскрыть розы! — воскликнул он и добавил, обращаясь к Кире Евдокимовне: — Кирочка, помоги мне, пожалуйста, размотать розовые кусты.
…Уходя, Валентин Марсович обернул голову и указал мне глазами на чердак.
Когда Валентин Марсович и Кира Евдокимовна ушли, я тотчас забрался на чердак. Там под фанерными листами я нашёл задушенного кота Киры Евдокимовны. Дуга капкана с такой силой ударила его, что рассекла кожу. Вся шея кота была в крови.
Я взял кота за лапы, спустился с ним по лестнице и вышел из дома. Убедившись, что Кира Евдокимовна и Валентин Марсович меня не видят, находясь в глубине сада, я помчался по улице с котом под мышкой. Не пробежав и полквартала, я учуял нечто в воздухе и свернул в ближайший двор. Там я увидел большую бочку на телеге, в которую была впряжена лошадёнка, состоящая, как мне показалось, из одних лишь рёбер под лысой шкурой.