— А кто из вас его видел, девушки? — спрашивает Катря. — Алена Чугуевна видела, как из церкви шла; и теперь что вспомнит, то вздохнет…
— Да и Маруся, кажется, его видела?
— Маруся! — вскрикнула Катря. — Ты видела козака Чайченка? Ну, что? Каков? Молчишь небось! Когда же это ты его видела?
— Как была с матерью на свадьбе у кумы, в Любчиках, тогда и видела, — ответила Маруся; а сама шьет да шьет…
— Ну что — и вправду хорош? А какие у него глаза?
— Он черноволосый, смуглый.
— Разговаривал с тобою? Что он говорил? Приветлив? Верно, гордый? К кому там он в Любчиках побольше льнет?
— Да бог с ним! перестаньте уж, — говорит Маруся.
— Расскажи же, расскажи, почему не рассказать?
Окружили ее, уцепились и не пускают.
— Что ж мне рассказывать?
— Какой там Чайченко? Право, хочется знать: разговорчив ли, по крайней мере?
— Нет, не очень разговорчив.
— Ну, уж, верно, гордый?
— Не знаю.
Расспросам не было конца: каждой ответь, на все стороны по словечку — и то устанешь.
Маруся, кажется, оттого и поспешила уйти домой.
Ну что будешь делать с этим Чайченком: он у всех девушек на мысли и на языке. Одна проведала, что у него есть старушка мать, другая наверное узнала, что он хочет поселиться в Любчиках. Даже разузнали, какую хату они там себе с матушкой покупают; а Пинчуковна вылетела на улицу, как воробей из-под крыши: «Чайченка Яковом зовут!» Да что уж тут! Проведано, какой и перстень на его руке… Ни одна без верных вестей не осталась.
— Ну, уж смотрите, не перехвалите через край, — смеется Катря подругам, — славны бубны за горами!
— Да вот уж и свадьба недалеко; увидим сокола залетного.
— Дай вам бог! А то уж, право, досадно слушать: только и разговора, что про него; хоть бы уже скорей повидали да затихли.
Вот уж зовут на девичник, просят на свадьбу… Мы нарядные, в цветах, бежим, смеемся. Маруся одна что-то задумчива.
Мы же с Катрей шутим, все-таки об этом Чайченке толкуем, что, может, он такой, что одним взглядом девушек побивает.
— Отчего ж Маруся наша так задумалась? Маруся! Да каков же Чайченко? Скажи, чтоб нам узнать его сразу, — говорит Катря. — Ты точно для себя одной его бережешь.
— Да что ж сказать мне?
— Да каков тот славный Чайченко?
— Молодой, черноволосый.
— Только и всего? — смеется ей Катря. — Ну мало ли на белом свете молодых, черноволосых! Как же его меж ними признать? Как на беду, все любчевские молодые люди черноволосые. Да, может, у него во лбу месяц, а на затылке звезда?
Подходим; людей, людей! И на улице, и вокруг хаты — негде иголки воткнуть. Кое-как мы пробрались, вошли в избу. Тут все наши девушки — здороваемся, друг дружку расспрашиваем… С молодой словечко перемолвили, пожелали ей всего, всего на свете. Стариков хозяев поприветствовали. А тут заиграла музыка; девушек, словно цветов, был полон двор. Вокруг парубки[26] стояли как стена. И сколько их там было — одних сторонних, чужих! Куда ни обернешься, все на тебя незнакомые глаза блестят!
«Где же тот Чайченко? — думаю. — Где тот невиданный, неслыханный?» Да и гляжу исподтишка кругом, не узнаю ли я его меж другими?
— Боже мой! — прошептала, точно испуганная, Катря подле меня. Оглядываюсь — она стоит; вот словно как бы шел человек, не думав, не гадав ничего, да вдруг над пропастью очутился. Так она стояла, так глядела и, кажется, бедненькая, не видела вокруг света божьего! Я себе посмотрела в ту сторону. Между молодыми людьми, как клен меж осинником, стоял высокий, статный, чернобровый козак, в темной свитке, красным поясом перетянутый. Загляделась и я на него! Опомнившись немножко, спрашиваю:
— Не знаешь ли, Катря, кто это такой?
— Бог его знает!
— Не Чайченко ли?
— Нет… а может… не знаю…
Я к Марусе. Она задумалась, смотрит в землю.
— Маруся! Кто это вон там стоит? Чайченко?
— Да, он, — говорит.
Ну, вправду орел, вот молодец! Маруся только взглянула в ту сторону, где он стоял.
— Или тебе не нравится? — спрашиваю я.
— Хорош, — промолвила Маруся тихо.
— А Катря, кажись, совсем заколдована; хоть в могилу зарывай.
Маруся взглянула на меня строго и резко, точно старая ворожея, вымолвила: «Ты любовью не шути!»
— Да посмотри же, — шепчу ей, — какая она стала, будто сама не своя. — Взяла ее за руку и наклонила к Катре.
— Катря! — зову ее, а она как сожмет меня за руку: «Идет, идет! прямо к нам!» — шепчет мне, а сама как рыбка в сети, не знает куда деться. Чайченко остановился против Катри и пригласил ее танцевать. И она — эта смелая, огонь-девушка, как в испуге, побледнела, не выступает своей ловкой поступью, а как осужденная идет за ним.
— Маруся! Замечаешь? — говорю я, а Маруся только вслед им смотрит своим тихим и задумчивым взглядом.
Едва оставил Чайченко Катрю, все девушки так и прильнули к ней. «А что! — шепчут они. — Знаешь ли, с кем ты танцевала? Это Чайченко! Яков Чайченко! Что ж молчишь? Не по нраву, что ли? Или сильно поправился?»
— Да я порядком и не разглядела, — отвечает Катря, оглядываясь кругом, точно в дикой пуще очутилась. Иные простушки и поверили ей: «Да смотри же хорошенько, такого красавца еще и на свете нет!» А другие из-под бровей на Катрю посматривали.
А свадьба, как речка весной, разгулялась: танцы, припевы, музыка, бубны, поздравления, говор людской — столбом в небо идут! Чайченко со всеми танцевал. Брал и меня, и Марусю: какая попадется ему на глаза, ту он и берет.
— Он нас ни во что ставит, — обижались иные девушки, — берет танцевать и в очи не взглянет!
— Да он еще не огляделся! За что нападать на него! — заступились другие.
Меж танцами зашла речь у молодежи: хорошо ли на богатой жениться?
— Хорошо, если взять любую да милую, — отозвался Чайченко.
— Отчего тебе и не взять! — ответил ему Грицько Лепех, о котором шла молва, что он тайно любил теперешнюю молодую. — Тебя обидой не опозорят — ты сам богат.
— «Богат на заплаты, на частые слезы!» — промолвил песнею Чайченко, улыбаясь.
Заиграла музыка, снова танцы, разгул; Чайченко танцует больше всех. Правду ли он сказал или только пошутил — кто его поймет?
Мы все переглянулись. Много девушек примолкло и призадумалось.
Заря уже загоралась, когда мы возвращались домой. Маруся и Катря ни слова не проронили. Я заговорю: «Нет! Да!» — ответит Маруся. Ну, у нее всегда мысли бродят где-то в тучах, а Катря так и совсем не дает ответа. То вдруг быстро пойдет, опередит нас, то отстанет и задумается… Тут догнали нас парубки, и Чайченко между ними. Поклонились нам, доброй ночи пожелали, и Чайченко сказал: «Доброй ночи!» Какой у него голос дивный! И распознаешь его, и услышишь всюду, хоть бы при колокольном звоне. Катря едва слышно ответила им. Где же, бедная, твои шутки, твоя резвость?.. Страшно, право, что сталось с девушкой!
Воротились мы домой. Катря была печальна и взволнованна. Тревожится, поглядывает на нее мать: «Здорова ли ты, дочка моя?»
— Здорова, — говорит, — мама.
IV
Через неделю после той свадьбы были у нас молодые, просили нас к себе в Любчики, мы и поехали всей семьей. Поехала и Филипиха с Марусей. Катря еще с вечера приготовила свой наряд; проснулась до света; да и спала ли она? Не знаю; скорей — нет. А мне все такие чудные сны спились в ту ночь! Видела я, будто выходим мы с Катрею и Марусею на какую-то большую дорогу, что по степям далеко тянется; а на степях и по дороге стоят, красуются все Чайченки, как две капли воды похожи друг на друга; Катря меня будит — я ей рассказываю. Как же она встревожилась, выслушав меня! «А что это значит? Как ты думаешь?» — приставала она ко мне.
— Это ведь воскресный сон: если до обеда не оправдается, то и ждать нечего.
— Боже мой! Боже мой! Какой страшный сон, — повторяет она. — Что же будет?
Заря занялась, и день забелел. Сидим мы с ней у окошечка. Она долго расчесывала и ладненько заплетала свои волосы, мягкие, густые и длинные. То ярко зарумянится ее личико и глаза как огонь заблестят, то снова побледнеет она, как мел. Рассвело. Вошли мать и отец в нашу светлицу; они думали, что мы спим еще. Начали сбираться. Рано выехали.
— Катря, — спрашиваю, — увидим ли мы там Чайченка?
— Не знаю, — ответила она и отвернулась.
— А хотела бы увидеть?
Не слышит.
— Катря! — повторяю. — Желала бы его увидеть?
Она как будто хотела усмехнуться, да не усмехнулась, а рассердилась. «Опостылели мне шутки», — проговорила она.
Во всю дорогу, о чем ни заведу речь, — не вяжется разговор: она то хвалит что-нибудь уж чересчур, то корит без милости; все у нее выходит или слишком хорошо, или совсем дурно. Вот приехали мы и в Любчики; у молодых съехалась еще только одна родня и приятели близкие — в хате было просторно. Первого увидели мы Чайченка. Сидел он против самых дверей. Старые люди гуторили; мы трое с Марусей, поклонившись, сели в стороне. Тихонько пересказала я Марусе свой сон. «Не чудо ли?» — спрашиваю. «У бога все чудеса», — ответила она и задумалась.
Между родственниками молодого сидела старушка в темном платке и в черной кофте — беленькая, чистенькая, небольшого роста, говорила она приличные, веселые речи, а взгляд ее был грустный. Она часто посматривала на Чайченка, а потом, невзначай будто, на нас. Сама редко начинала разговор, как старушки любят; а если кто обращался к ней — она так ласково, с таким участием отвечала, точно приголубить хотела. Слышим — кто-то сказал, сбоку, — то Чайченкова мать. Вот наступила и обеденная пора. «Что-то мой сон? — так себе, как туман расходится!»
Потом люди со всех сторон, словно пчелы в улей, стали собираться к этой хате. Слышен смех, говор девушек, еще на другой улице; а подойдут — и присмиреют.
— А что, панове, пора и за музыку! — говорит хозяин. — Повеселите мой убогий уголок. Прошу, добрые молодцы, и вы, красавицы, приударить! Чтоб было чем вспоминать молодые годы!