Свидание — страница 3 из 8

1

Он приехал сюда вчера — в этот старый дом, где прошло его детство. В небольшой квадратной комнате, которую теперь занимает брат, обитала когда-то вся их семья: мать и четверо сыновей. Коля — самый младший. Потом, если перечисление вести по восходящей, он, Арсений, потом Александр и Игорь. Есть еще Серафима, сестра, но она с давних пор жила отдельно.

Александру уже под шестьдесят — сухопарый высокий мужчина с жестковатым лицом. Он работает шофером в райпотребсоюзе — тридцать лет работает на одном месте. Водитель первого класса, общественный инспектор городской ГАИ и председатель месткома у себя в гараже.

А младший, Коля, погиб на войне в сорок втором. Младшего давно нет. Хотя именно Коля «позвал» Арсения в родной город. Если бы не он, то, возможно, и не собрался бы…

Арсений лежал и думал, как все неожиданно получилось. В соседней комнате было тихо, и на кухне тоже тишина, все в доме еще крепко спали, только он, Арсений, проснулся и неподвижно глядит в потолок, который с каждой минутой обозначался яснее, отчетливее.

«Как хорошо, что я приехал, — думал Арсений. — Я снова здесь, через столько лет… Мне хорошо и немного грустно. Потому грустно, что нет рядом моего младшего брата Коли…»

Арсений всматривается в мутные очертания знакомой с детства комнаты и вспоминает день, когда пришло письмо от Александра.

«Слышишь, Арся, какая у нас новость, — писал ему брат. — Нашего Колю наградили орденом Отечественной войны. Его не сейчас наградили, а еще тогда, в сорок втором году. Вот сколько лет ждала награда. Дождалась. Матери будут вручать этот орден как память. Из военкомата приходили, беседовали с ней. Мать, конечно, разнервничалась и после поплакала. Совсем слабая стала… Может, приедешь, Арся…»

В тот же день Арсений позвонил по телефону Серафиме и сообщил новость.

— Нам обязательно нужно поехать. И тебе и мне. Такой торжественный момент, ты представляешь! — воскликнула Серафима, помолчала немного и добавила: — Я, во всяком случае, непременно поеду. Все дела брошу к черту и поеду! Сегодня же договорюсь с заведующей.

— Я тоже поеду, — ответил Арсений и неожиданно для себя, будто день был заранее намечен, назвал ближайшую пятницу.

— Что ж, пятница, пожалуй, мне тоже подойдет, — сказала сестра. — Созвонимся накануне. Хорошо!

Однако накануне, то есть в четверг вечером, когда Арсений позвонил, Серафима сказала, что непредвиденные важные дела, которые всегда почему-то обрушиваются на людей в неподходящее время, задерживают ее. Но она приедет, приедет обязательно, только днем позже. Ее решение не удивило Арсения: он давно привык к изменчивым настроениям сестры и поэтому не стал дожидаться, отправился один.

Поезд пришел в город поздно, в полночь. Арсений не предупредил о приезде, и поэтому его никто не встретил. От вокзала он добирался на троллейбусе, который долго и нудно шнырял в узких полутемных улочках и переулках, пока наконец не вырвался, уже в центре, на широкую заасфальтированную магистраль и помчался по ней вперед, на противоположный конец города.

Когда троллейбус миновал мост через реку, Арсений прильнул к окну, пытаясь разглядеть что-нибудь. Но кроме редких фонарей на краю дамбы, за которыми, стояла тьма, он ничего не увидел. Старая дамба, луг у реки — эти места он хорошо знал в детстве. Летом, бывало, мальчишки стайками крутились здесь с утра до позднего вечера. Тут разрешались споры, обсуждались разные события, рассказывались вычитанные из книг страшные истории. Тут же, греясь на солнце после купания, они мечтали, каждый о своем, уносясь порой в этих мечтах в такие дали, что дух захватывало. Хорошо было валяться на лужайке. Тренькал одиноко на дамбе трамвай, блестела вода в реке, блестели небо и шпиль старинной церкви на противоположном берегу… Арсений представил знакомую с детства картину и улыбнулся: как же давно это было.

Но вот дамба осталась позади. Троллейбус теперь катил снова по городским улицам. Сердце у Арсения забилось чаще. Он мог бы с закрытыми глазами пройтись здесь любым маршрутом и сказать, что находится справа и что слева. Хотя столько лет минуло и, конечно, многое изменилось вокруг, не могло не измениться. Но Арсений ехал сейчас в ночном троллейбусе и не мог видеть этих изменений, а цепкая память, не считаясь с переменами, вела его настойчиво по старой булыжной мостовой — от одной остановки до другой — в те годы троллейбусов не было и по дамбе ходил трамвай. «Улица Спорта», — объявил водитель сонным голосом. Арсений улыбнулся: почему «Улица Спорта»? Этот вопрос в пору его детства не приходил ему в голову. Тогда они не обращали внимания на названия. «Улица Спорта» — Арсений представил узенькую кривую улочку, на которой даже булыжника не было. Большинство жителей, правда, называло улицу по-старому: «Малая Федоровская». Многие улицы тогда назывались по старому, и им, мальчуганам, приходилось помнить оба названия. Если старик просил показать дорогу на Власьевскую, то они знали, что речь идет об улице Циммервальда. Или вот сейчас водитель троллейбуса объявил в микрофон: «Универмаг «Весна», а раньше эта остановка называлась «Градусово». Тут на углу стоял магазин, принадлежавший некогда купцу Градусову, и люди обычно так и говорили: «Сойдешь у Градусова» или «До Градусова пройдусь пешком». Магазин давно перешел к государству, однако прежнее название держалось долго и путало людей.

В троллейбусе пассажиров осталось человек пять-шесть. Все они ехали дальше. На остановке Арсений сошел в одиночестве. Он сначала посмотрел налево, потом направо, куда ушел троллейбус, перебросил чемодан в другую руку и пошагал по заасфальтированному тротуару к дому. В его времена тротуар был земляной и вдоль него тянулась канава. Бывало, вечером около каждого дома собирались женщины: сидели на мостках через канаву, говорили о том, о сем, а рядом бегала ребятня, громыхали редкие автомобили, трамваи. Арсений вдруг посмотрел на себя как бы со стороны и усмехнулся: он, видите ли, сравнивает, он не удосужился побывать здесь раньше. А люди, наверно, давно забыли, когда тротуар был земляной и рядом мутнела заполненная в непогоду водой канава. Даже представить сейчас невозможно, что рядом была канава и перед каждым домом ее пересекали деревянные мостки, на которых в теплые дни коротали свое вечернее время общительные хозяйки. Арсений резко повернулся и посмотрел назад, словно ища знакомых. Ничего не увидел и снова двинулся вперед. Вот он — старый дом… Парочка шагала в обнимку по другой стороне улицы. Проехал, урча мотором, самосвал. В доме, который был ему нужен, не светилось ни одного окна.

Вот и двор. Почти ничего не изменилось здесь. Добавилось только сараек вдоль забора. Вон еще голубятня. Окна, где жил брат с матерью, — Александр писал, что ему дали еще комнату — глядели во двор. Арсений остановился, чтобы перевести дух. Мысли блуждали в голове, ни на чем особенно не сосредоточиваясь. Он приехал в родной город, где живет его старая мать…

Сейчас он постучит (звонков здесь до сих пор не завели), и занавеска раскроется, кто-то взглянет на него через окно. Кто? Наверное, жена брата, Лиза, или сам Александр. В далекие годы, когда он возвращался домой поздно, в окно всегда выглядывала мать.

Ему постелили постель на старом диване. На том самом диване, на котором он спал еще в детстве. Теперь таких мощных диванов не делают — с высокой тугой спинкой, с жесткими валиками по бокам, которые для удобства можно опускать и тогда площадь дивана увеличивается, с деревянной, под дуб, полочкой, на которой неизвестный художник вырезал замысловатый орнамент. Арсений как лег, сразу почувствовал, что пружины у дивана перетянуты — Александр, хозяйственный мужик, не даст пропасть вещи.

У противоположной стены на кровати с никелированным ободком спал парень, повернувшись лицом к стене.

Александр сказал вполголоса:

— Мой Михаил. Хоть из пушки стреляй — не проснется.

На столике горел ночник. В синеватом полумраке комнаты племянник с русым затылком и оттопыренным ухом напоминал Арсению погибшего брага. У Коли была такая же, ершиком, челка. И левое ухо у него тоже оттопыривалось, обморозил в детстве, и поворот головы был тот же. И спал Коля на том же месте, только никелированной кровати тогда не было, а вместо нее стоял громоздкий сундук.

— Большой у тебя сын, — произнес тихо Арсений.

Александр наклонился, поправил сбившееся в ногах Михаила одеяло.

— Большой, — любовно прогудел он.

Арсений долго не мог заснуть, все удивлялся совпадению. Надо же, приехал в родной город и лежит на этом старом, чудом сохранившемся диване, а напротив, у стены, спит Михаил, его племянник.

Совсем уж рассвело. Тюль на окне, подкрашенный солнечным лучом, чуть дышал: была открыта форточка. Желтые блики плавали на противоположной стене.

В комнату, сонно щурясь и почесываясь, вошел Александр. Увидев, что Арсений не спит, кивнул головой.

— Погода сегодня как по заказу. Жарко будет.

Почмокал губами и вышел на кухню, откуда вскоре послышался шум наливаемой в чайник воды.

Арсений взглянул на часы: семь. Михаил безмятежно спал, раскинувшись молодым крепким телом на постели. Сейчас он лежал на спине, и Арсений снова внимательно поглядел на племянника. Нет, Миша не похож на Колю. Нос с горбинкой, скулы узкие, очертания бровей резкие — совсем другая порода. Арсений рывком поднялся с дивана, надел брюки, сунул босые ноги в ботинки.

На кухне Александр сидел на низенькой скамеечке около раскрытого окна и курил. Когда Арсений вошел, старший брат встал, привернул газ в плите и снова сел, показав рукой на соседний стул.

— Ну что? — тихо спросил он. — Как спалось?

— Спал… Ничего, — ответил Арсений.

— А я часов до трех не мог уснуть. Как ты приехал — ну хоть вставай…

— Что так?

— Сам не знаю, — Александр быстро затянулся и бросил окурок в ведро. — Колю вспомнил.

— Я тоже думал о Коле…

Братья помолчали.

— Все старался представить, какой он был в те годы. Как ходил, что говорил, какой-нибудь случай пытаюсь вспомнить. И знаешь, — вздохнул Арсений, — ничего конкретного. Ты-то постарше меня был, у тебя, наверное, побольше в памяти осталось. А я ничего не могу припомнить. Вот фотографию его вижу — перед самой войной Коля снимался. А чтобы так, конкретно, в жизни — нет… Даже обидно.

Александр наклонил голову, запустил в редкие седые волосы пальцы, несколько раз провел, как бы причесываясь.

— И я, Арся, тоже ничего такого не могу вспомнить, — проговорил он тихо. — Хоть ты и говоришь, я постарше, вроде как у меня должно быть больше разных моментов, чтобы запомнить. А я не припомню. Ведь столько лет прошло. Просто я вчера подумал о том, как получается у нас в жизни. Наш Коля воевал на фронте — это мы знали. Но что он получил награду — мы узнали об этом только сейчас…

— Что поделаешь, — произнес также тихо Арсений. — Миллионы людей воевали. Такая была обстановка…

— Но все же странно, правда? — повторил Александр. — Мы до этого как рассуждали про Колю: пошел на фронт, воевал. Все! Больше ничего не знали. А вот теперь эта награда — ты понимаешь меня? Вроде как Коля открылся нам в той своей жизни. Немного, правда, но все же открылся…

— Я понимаю тебя, — покачал головой Арсений.

— Ведь сначала как написали: «Пропал без вести…» Я в сорок пятом, когда вернулся с войны, его письма читал: ведь сколько ему пришлось быть на фронте, полгода-то будет ли — тут чего не надумаешься… А награда-то, — вздохнул Александр, — уже тогда была ему, в сорок пятом. И даже раньше — в июле сорок второго. Понял — была.

Брат, наморщив лоб, посмотрел в окно, куда-то вверх, где виднелась полоска голубого неба. Но, возможно, он совсем и не смотрел на эту полоску, а только делал вид, что смотрит — на самом же деле он старался представить себе то далекое время, когда сам вернулся с фронта, в этот старый дом, когда читал полученные от Коли письма.

— Ты скажи, хорошо, что награда нашла его, пока еще мама жива, — сказал приглушенным голосом Арсений.

— Да, да, — кивнул Александр, продолжая думать о чем-то своем. — Хорошо, что нашла, ты верно заметил, — он достал из пачки папиросу, стал разминать ее в своих заскорузлых пальцах. — Пойдем на двор, Арся. Там и умоемся.

— Пойдем.

Александр взял полотенце, мыльницу, набрал из крана воды в ведро. Уже спускаясь с крыльца, спросил:

— Слышь, Арся. Неужели для этого потребовалось почти тридцать лет?

Он взглянул на брата, но, увидев его заблестевшие в волнении глаза, замолк.

Холодная вода освежила обоих. Потом они присели на лавочку, тут же во дворе, и заговорили о разных пустяках. Дом, в котором жил Александр, был старый. Сколько лет этому дому — никто не знает. Когда-то он принадлежал одному хозяину, а сейчас в нем жило три семьи: Александр в двух комнатах, а в другой половине еще две, у тех было только по комнате. Крыша во многих местах была залатана оцинкованным железом, стены обшарпались, крыльцо покосилось. Александр рассказывал, что на автобазе обещают ему квартиру — пятиэтажный дом строится.

— В Москве у вас быстро строят, а у нас не так, — сказал он.

Потом помолчал и добавил задумчиво:

— Ребятам, конечно, очень хочется в новый дом. Ванна там и другие удобства. А я так и не знаю, особо не рвусь… Нет у меня особого стремления. Привык, понимаешь, здесь. Даже и представить не могу, как мы жить будем в другом месте. Тут вот вышел во двор, сиди себе, дыши, поглядывай. Сарайка у меня рядом — что поделать надо, построгать или запаять. Опять же летом в жару спать можно.

Он снова достал папиросу и закурил, продолжая щуриться на окна своего дома, разглядывая его как давнего и хорошего знакомого.

— Подлатать бы его чуток, так можно бы тебе жить да жить… Веселее тут как-то, чем в этих пятиэтажных домах.

— Чем же веселее? — спросил Арсений.

— А вот чем, — сказал Александр, глотнув очередную порцию дыма от папиросы. — К примеру, в воскресенье придет ко мне Толя, мой сосед. Мы, конечно, выпьем. Все по-хорошему, честь по чести. А потом, конечно, запоем. Ну, разные песни начнем петь. Моя Лиза тут же скажет: «Пошли вон!» То есть на двор нас выгонит. Мы не протестуем, выйдем с ним во двор, сядем вот здесь на лавочку и поем себе дальше. Все песни, какие знаем, перепоем. Кто нас тут оговорит. Люди свои, хорошо знакомые. Пройдут, поприветствуют. Ну, посмеются, если у нас не больно складно получается — и все. А ведь в том-то доме на улицу так просто не выйдешь. Даже в квартире и то не запоешь. Стеснение какое-то. Обстановка другая, людей много — кому и не понравится. А здесь свободно — улица вон, за воротами. Ну и что ж? Мы никому не мешаем, не шумим, не буяним… Помнишь, как раньше тут распевали?..

Арсений вдруг представил: нет никаких тридцати лет, и войны нет, и он сам еще мальчишка, и брат тоже, и Коля живой, и все они здесь, в этом старом доме. Утро, солнце, старый родной дом и голос брата, звучавший звонко, молодо.

— Но ребятам, конечно, сейчас хочется с удобствами, — продолжал Александр. — А тут какие удобства… Для меня-то хорошо, я привык, а они хотят, чтобы как у других. — Александр озабоченно посмотрел вокруг и спросил деловым тоном: — Восемь-то уже есть, Арся? А? Ты посиди пока, отдыхай, а я сбегаю в магазин.

— Да я, пожалуй, тоже с тобой, — сказал Арсений.

— Нет, ты посиди, — возразил Александр, поднимаясь.

— Это почему же?

— Ну, знаешь, мать сейчас проснется, выйдет, а тебя нет. Нехорошо получится. Посиди, посиди, — заключил он скороговоркой.

— Ладно, посижу, — улыбнулся Арсений, жмурясь от ударившего в глаза солнечного света. — Только ты не долго. А может, и совсем не надо? Слушай, может, не надо?

— Да ты что! — отмахнулся Александр. — По такому случаю полагается. Я быстро…

Мать, подслеповато щурясь, то и дело прикладывая к глазам ладошку, спускалась с крыльца по ступенькам. Она еще ночью услышала, что приехал Арсений и выходила поздороваться с ним. Нежданная встреча растревожила ее, и она плохо спала остаток ночи. А когда утром заглянула в комнату, то обнаружила, что на диване никого нет, Арся уже встал.

Мать шла ему навстречу. Ее старческие, когда-то синие, а теперь выцветшие, белесоватые глаза были влажны, и она на ходу все утирала их тыльной стороной ладони.

Арсений обнял мать за плечи.

— Уже встала, мама. Рано…

— Вона. — Мать покачала укоризненно головой. — Уже время. Сам-то и не слышала когда собрался.

Опираясь на его руку, она присела рядом, отдышалась, вытерла еще раз глаза и снова посмотрела на сына тем особым, полным нежности и доброты взглядом, каким умеют глядеть только матери. Арсений — теперь, когда Коли нет, — был ее самый младший. Младших она и раньше жалела, все казалось, что плоше всех достается им. Коля когда был — ну чего он видел в жизни — да ничего. Александр, Игорь да и Арсений — те вроде постарше, вроде как побойчее были. А теперь уже давно не стало Коли, и мать жалела больше всех Арсения. Может, потому, что жил далеко от нее. Игорь и Александр рядом, а он, Арсений, далеко. Хотя не только поэтому. Знала она, что не заладилось в жизни у Арси. Один живет. Был женат, а теперь один. Пятьдесят лет уже скоро стукнет, хорошо ли это — быть одному. А почему? Что там у него получилось — разве расскажет. Не любит Арся откровенничать. Однако мать при каждой встрече, при каждом упоминании о нем с какой-то особенной остротой сознавала, что это ее сын, что она родила его, растила, отправляла на войну, радовалась, когда он вернулся живой и здоровый, и поэтому именно она, больше, чем кто-либо другой, хотела, чтобы он был счастлив.

А как же он может быть счастлив, если один живет. Она знала своего Арсю — его мягкий характер, его доброе сердце, отзывчивость… Что же встретилось ему в жизни, к чему он оказался не подготовленным? Нет, не под силу ей судить об этом. Что из того, что растила? А долго ли это было? Мальчишкой как ушел на войну, да с тех пор и живет на стороне. Что и как там у него — откуда ей знать. Да если и узнает, разве сумеет помочь?

— Куда Александр-то подевался? — спросила она, оглядывая ласково сына и стараясь интонацией голоса заглушить в себе волнение, которое возникло в груди. — Уж не в магазин ли отправился?

— В магазин, мама, — сказал Арсений, улыбаясь быстрой догадке матери, и тут же поспешно добавил: — Да пусть, мама, купит, если хочется… Сегодня выходной.

— Да я не про то! — махнула она рукой. — Ведь у Лизаветы вино-то давно припасено. Только не говорили ему, потому что скажи, — мать доверительно приблизилась к нему, — он ведь, знаешь…

— Понимаю, — покачал головой Арсений, снова улыбнувшись. — Ну, раз так получилось, пусть ваше вино ждет другого случая.

— Да уж теперь чего сделаешь, — согласилась мать и тоже покачала головой. — Экий торопыга… Спросил бы вначале.

Они помолчали. Распахнулась створка окна на кухне, и оттуда выглянуло красное со сна лицо Лизы. Арсений поздоровался с невесткой. За забором у соседей тоже началось движение: хлопали двери, звенели ведра. Солнце поднялось еще выше и било напрямую в окна.

— Надолго ли ты к нам? — спросила мать.

— Дня-то два побуду, — ответил Арсений.

— Уж Александр-то больно рад твоему приезду, так рад…

— Неужели?!

— Вчера вошел в комнату и ко мне: «Мама, ведь Арся к нам приехал!» Я спала, стала одеваться, а он снова: «Ведь Арся приехал…»

— Серафима тоже обещалась приехать, — сказал Арсений, которому почему-то захотелось переменить разговор.

— Ну, как получится, — вздохнула мать. — Приедет так приедет.

— Мы с ней договаривались вместе, да у нее что-то не вышло. Наверно, сегодня или завтра приедет.

— Ну, как получится, — повторила мать, разглаживая на коленях черную юбку. Лицо ее вдруг посуровело — она ведь знала, в связи с чем приехал к ней сын и почему должна приехать дочь.

Они опять помолчали. После паузы Арсений спросил:

— Награду-то Колину когда должны вручать тебе?

— Завтра, а не то послезавтра, — ответила мать как-то рассеянно. — Памяти-то у меня совсем не стало. Мне все сны тут снились. Куда-то я ехала, на каком-то грузовике, а дорога плохая, так уж трясло, так спаси боже. Я еду и все думаю, да скоро ли эта дорога кончится, измучилась вся. А потом машина вдруг встала, и слезла я с нее — колеса-то высокие и кузов высоко — но слезла кое-как, повернулась, а Коля и стоит передо мной — в шинели и с оружием. «Здравствуй, — говорит, — мама! Я уж не надеялся, что ты приедешь ко мне…» Это он мне так говорил, когда я ездила к нему в лагерь. Он, после того, как в армию его взяли, под Сосновским стоял. Я ездила туда как раз на грузовике, и трясло так сильно, вот во сне-то мне все это и повторилось, и увидела его снова. «Здравствуй, — говорит, — мама!» А сам такой веселый, и улыбка такая хорошая.

Мать вздохнула и вытерла глаза.

— Да, — протянул задумчиво Арсений. — Коля погиб. Жалко Колю. А сон твой, мам, выходит, вещий…

— Насчет чего? А… — мать некоторое время раздумывала, а потом сообразила, что имеет в виду Арсений. — Может, и так. Я тоже подумала про сон, когда пришел этот военный. Спрашивает Анну Николаевну. Я отвечаю ему: «Я Анна Николаевна Морева». Он показал бумагу да сам же ее и прочитал. Я сначала про орден-то никак не могла уразуметь. Ведь Николашки-то нет. Вот и пошел у нас разговор. Он мне про орден, а я про Николку толкую. Привиделось мне сначала, будто он, значит, жив и его теперь награждают. Никак не уразумею, что наградили его еще в войну, а теперь только должны отдать эту награду мне. «Зачем же, говорю, мне, я старая совсем». Он говорит, что, стало быть, так положено… Ну если положено, ладно… — Голос у матери оборвался, она умолкла и отвернулась, чтобы скрыть выступившие на глазах слезы. — Куда же это Александр запропастился! Вот ведь какой — ничего не узнает толком, а скорее в магазин.

2

В 1940 году Коля учился в девятом классе, а двух его братьев — Александра весной, Арсения осенью — призвали в армию. Вот уж когда Коле стало скучно. В городе, правда, оставался старший, Игорь, но он вместе с молодой женой жил отдельно. Да и не было у Коли с ним душевного контакта.

Арсений служил где-то под Минском, и, когда началась война, от него целых три месяца не приходило ни одного письма. В конце сентября сорок первого года Коля, ни слова не сказав матери и не посоветовавшись с Игорем, отнес в военкомат заявление…

Через две недели пришла Коле повестка явиться.

Почтальон принес повестку утром, мать была на работе, она работала на швейной фабрике, изготовлявшей белье для красноармейцев. Но когда она пришла домой и увидала Колю, то у нее сразу возникли тревожные предчувствия. Уж очень он был какой-то услужливый. «Ты посиди, мама, я сейчас поставлю чайник…» Бегал из кухни в комнату, за все хватался и повторял: «Сейчас, сейчас, одна минута…» Она послушно сидела, пока он накачивал примус и поставил чайник, а потом взяла его за руку и увела в комнату. Там и состоялся у них разговор. Он сразу понял, что с матерью всякие словечки-отговорочки не помогут. Он показал ей повестку. Она сначала не поняла, без очков ее глаза плохо видели, а возможно, они потому плохо и видели, что она догадывалась: перед ней призывная повестка.

Он сказал:

— Меня призывают в армию.

Мать охнула, посмотрела ему в глаза и села на диван. У Коли даже не хватило духу сказать, что он сам написал заявление в военкомат.

— Когда? — спросила она.

— Завтра к восьми часам, — ответил тихо Коля.

Молчание длилось недолго. Мать не могла высказать всего, что творилось у нее на душе. Она вытерла глаза и встала с дивана.

— Значит, сегодня надо собраться?

Он кивнул головой. Никаких расспросов не было о том, как и почему его призвали. Ведь ему совсем недавно исполнилось семнадцать лет. Мать вяло улыбнулась сыну, встретившись с ним глазами. Уже были открыты ящики комода, она вынимала то одну рубашку, то другую, вдруг напрочь забыв, что требуется в таких случаях в дорогу. Сумерки лезли в окна, а им обоим не хотелось зажигать огня.

Потом наконец зажгли лампу. Электричество тогда давали с перебоями. Мать достала из комода и положила на стол пару черных трусиков и две рубашки. Положила носки, потом поднесла их к глазам и бросила обратно в ящик комода, достала другие носки, совсем новые.

Когда сборы были закончены, они посидели за столом. Пить и есть не хотелось. Сидели, потому что так было легче. Мать сказала, что надо бы известить Игоря. Коля ответил, что известил, что Игорь сейчас на заводе и освободится в шесть утра — обещал проводить Колю.

Стукнула дверь, в кухню заглянула Надя, с которой Коля учился в одном классе. Надя жила на соседней улице, через два квартала. Но по тому, как девушка поздоровалась, как вошла в комнату, мать поняла, что Надя все знает. Мать побыла с ними немного и занялась на кухне делами. Вскоре Коля окликнул ее:

— Я скоро вернусь, мама!

Она пожала плечами и ничего не ответила. Чувство, похожее на ревность, шевельнулось у нее в груди. Завтра сын уезжает, осталось — сколько часов осталось до отъезда? — и эти часы отнимают у нее. Коля почувствовал состояние матери и уже в дверях добавил:

— Мама, я через двадцать минут вернусь.

— Не волнуйтесь, Анна Николаевна, он вернется быстро, — сказала Надя отчужденно-холодным голосом.

Через окно в кухне мать видела, как они миновали двор. Надя чуть впереди, Коля за ней. Они скрылись за углом, а мать еще долго глядела в окно.

«Не волнуйтесь… не волнуйтесь…» — стучало в ее мозгу. «Он вернется быстро…» Темными пятнами проступали во дворе сарайки, лавочки, дощатый забор. Бежали в голове беспорядочные мысли: Колю берут на военную службу. Завтра в восемь. Как же так сразу! Как же так! В восемь часов он должен быть где-то там, где их собирают и увозят… Завтра в восемь… А она что же? Она будет тут, в этом старом доме — одна, без своих сыновей. Как же так! Сначала ушел Александр, потом Арсений… А теперь и Коля?! Что же это такое?!

А Коля в это время шагал рядом с Надей по безлюдной улочке. Надя знала, почему Коле пришла повестка из военкомата, знала про его заявление. Тугой, с пронизывающим холодком ветер трепал ее волосы, Надя придерживала их рукой, и было такое впечатление, будто она все время пристально всматривается во что-то впереди.

В тот вечер Надя сказала Коле, что будет помнить его и ждать. Два этих слова гулко отдались в Колином сердце, и, возвращаясь домой, он, стоя на крыльце своего дома и глядя в окружающую темноту города, повторил их. «Помнить и ждать…»

Наутро Анна Николаевна достала из кладовки старый мешок, с которым сыновья обычно ходили в лес за орехами. Пришел Игорь — взлохмаченный, плечистый, из открытого ворота виднелась тельняшка. Присели за стол. Игорь разлил водку в стаканы, но Коля не стал пить. Лепешки, кусок сала, яйца мать завернула в газету и сунула в мешок. Игорь выпил оба стакана и, присев к окну, начал отчаянно курить. Мать возилась с мешком, запихивая в него теплую рубашку и кальсоны, про которые просила не забывать ввиду приближающихся холодов. Когда мешок был увязан, она тоже присела и посмотрела на сыновей. Игорь нахмурился, предчувствуя тяжесть прощания. Однако все обошлось, Анна Николаевна не плакала, обняла Колю и первая вышла из комнаты.

По тротуару к городскому военкомату мать и Игорь сначала шли рядом с Колей, он в центре, а они по бокам. На перекрестке у бывшего градусовского магазина их нагнала Надя, и тогда Игорь с матерью пошли вперед. Игорь раза два обернулся, разглядывая Надю. Матери он сказал: «Смотри-ка, зазнобу успел завести». Мать ничего не ответила, будто не слышала его слов. Игорь хотел спросить у нее еще о чем-то, но посмотрел внимательно в ее лицо и замолк на полуслове. Так и шли они молча до самого военкомата.

Вот, собственно, и вся история о том, как Коля попал на войну. Старшие — Александр и Арсений — уже воевали. Про тревоги матери трудно рассказывать. Сначала перестали приходить письма от Арсения, потом он написал, что находится около Можайска. Свое молчание толком не объяснил, про условия и обстановку говорил туманно, да мать и без слов понимала, что всего не объяснишь.

Александр сообщал о себе регулярно — он воевал под Ленинградом и пока у него все было благополучно. Но ближе к зиме оба сына вдруг замолкли, и чего только не надумалась тогда мать, пока не пришло ей письмо от Александра, который писал про свое ранение, про госпиталь в городе Ленинграде, где он лечится. А вскорости и Арся объявился — живой и невредимый — стоял он со своей частью под Москвой…

Весь ноябрь и декабрь Коля находился в учебном полку, писал часто и хвалился успехами. В думах матери, перечитывавшей много раз его письма, вставал день, когда обучение будет закончено и Коля поедет на фронт. Ей и в голову не приходило, что это случится так быстро.

Вскоре после Нового года, десятого января сорок второго, она работала в утреннюю смену. А после смены вместе с другими женщинами ходила на станцию разгружать дрова. Домой вернулась в потемках. Замерзла. Едва успела согреть кипятку — стук в окно. Подумала, Клава — соседка. Спустилась по ступенькам к входной двери и уже собралась крючок откинуть, да вдруг решила спросить:

— Кто это?

И до сих пор не знает, как устояла, как сердце у нее тогда не выпрыгнуло из груди. В дверях стоял Коля — ее младший сын.

— У меня, мама, в распоряжении десять минут…

Электричество вечером и на ночь выключали, а от керосиновой лампы свет слабый. Надо бы что-нибудь собрать на стол, а ноги у нее будто отнялись. Сели на диван, она от радости и слова не может сказать — соображает лишь одно: десять минут в его распоряжении. Коля, видно, первым пришел в себя.

— Как ты живешь, мама?

— Ничего… Хорошо, Коля.

— Как Игорь?

— Игорь на заводе. День и ночь работает.

— А что Александр пишет? Как Арся?

— Пишут, Коля…

Будто ветром каким из головы ее выдуло все. Надо бы самой спросить, как да что у Коли, да заставить выпить кипяточку или съесть чего-нибудь. А она сидит, и в голове только одно стучит: «Десять минут, десять минут…» Когда опомнилась, он уже встал и шинель поправляет:

— Больше не могу, мама. Эшелон на вокзале.

— Куда же вас?

— На фронт, мама, — сказал весело и улыбнулся как прежде, когда, бывало, рассмешить хотел.

— На фронт?

— На фронт, мама, — повторил он. — Бить фашистов.

Тут она бросилась к горке: хоть какой-никакой гостинец ему дать на дорогу. А в горке пусто. Пусто, и все. Как назло так случилось, что даже хлеба у нее в тот день не было.

— Да что ты, мама! Ничего не надо, — воскликнул Коля. — Ничего не надо мне. Ты себя береги!

Расцеловала она его на дорогу, перекрестила и снова расцеловала. Он уже нервничал, торопился. Во двор вышли вместе, до ворот он рядом шагал. А как вышли за ворота, поцеловал быстро и бегом в переулок, чтобы, значит, попрямее к вокзалу побежать. Она за ним следом засеменила, все порывалась нагнать, да и мысль такая была: вдруг эшелон-то сразу не уйдет, вот и побудет она еще немного со своим Колей. Да где там — ноги не те, чтобы так быстро успеть. Воздух морозный, всю грудь обжигает. Задохнулась, сердце зашлось. Присела на лавочку, даже снег не смела — заплакала, не стесняясь никого. Да никого рядом и не было в тот вечерний час на тихой улице, где она плакала. Никого, только сугробы да занесенные дома кругом, и ни одно окошко не светится, потому что война…

Таким было ее последнее свидание с сыном.

А потом потянулись долгие дни ожидания писем…

«Мама, я в минометном взводе. Все хорошо. Гоним фашиста…»

«Мама, береги себя! За меня не беспокойся…»

«Прочитал твое письмо, мама, и будто побывал дома, посидел с тобой за столом…» — это Коля писал в мае сорок второго.

Через два месяца она получила официальное извещение: пропал без вести. Она уже не помнит точно, когда именно Игорь сходил в райвоенкомат. Он не принес оттуда ничего нового, но в душе матери поселилась с тех пор маленькая надежда: вдруг Коля живой. Мало ли оказывается всяких случаев — потому и написано в бумаге так неопределенно.

Пришли с фронта Александр и Арсений. Мать услышала от соседей: вернулся из плена Витька Басов. Этот Витька Басов, очень похудевший и злой, объяснил ей, как дважды два, насчет разных обстоятельств, когда наши солдаты попадали в плен, а товарищи ничего об этом не знали и убитыми не видели. Вот и шла в штаб отметка: пропал без вести. Он сам попал в плен, когда находился в сторожевом охранении. Немцы пошли в атаку, его напарника убило прямым попаданием снаряда, а самого Витьку контузило. Очухался — а вокруг немцы.

Мать, конечно, размышляла насчет судьбы своего Коли и даже спросила у Басова, как же он жил в плену. Но Витька на этот вопрос не мог ответить, к нему подкатила его контузия, и он вдруг начал сильно заикаться и дергать головой. Мать ничего не поняла из его бессвязных слов, кроме одного — что Витька тяжело болен.

Она вернулась от Басова, задумчивая и подавленная. Два года прошло с конца войны, а об ее Коле никаких вестей. Александр поначалу еще надеялся: «Погоди, мама, разберутся с людьми, все узнаем». Куда-то писал, требовал. Ответы приходили до обидного одинаковые: «Ничего нового, к сожалению, сообщить не можем…» Игорь был настроен более примирительно:

— Ну что вы, в самом деле! Столько людей переворошила война — попробуй тут найти!

— Что значит «найти»! — вспыхивал Александр. — Что это тебе — соломина?!

Еще прошел год. Потом еще и еще… Мать так ничего больше и не узнала про Колю. Она уже привыкла считать про себя, что ее младший сын жив, вот только никак не отыщется. И поэтому бумага, которая пришла к ней в том году, свалилась как снег на голову. То было опять же официальное сообщение, в котором говорилось, что рядовой 114 стрелкового полка Николай Морев погиб смертью храбрых в бою под Волховом 27 июня 1942 года и похоронен в братской могиле около деревни Яковлевское.

3

Когда Арсений получил письмо от брата (дома у него телефона не было), позвонил с работы к Серафиме в магазин. Вообще Серафима предупреждала насчет звонков, покупатели устраивают гвалт, если кассир уходит со своего места. Но это был особый случай. После того как Серафима вышла из кабинета заведующей, где находился единственный в магазине телефон, две продавщицы, стоявшие у прилавка, многозначительно посмотрели друг на друга. В торжественном молчании прошла Серафима к своему закутку, пробила чек за горшок с головкой кактуса, отдала, не глядя, чек девчонке, решившей украсить свою комнату хилым отпрыском далеких пустынь; так же не глядя, отсчитала сдачу и, склонившись, застыла над кассой, шелестя в ящике денежными бумажками. Этот шелест и смутил прежде всего продавщицу Малкову. Шелест бумажек в сочетании с сосредоточенно-скорбным выражением лица Серафимы вызвал в Малковой два соображения: или Симочке приходится срочно долг кому-то отдавать или кто-то попросил взаймы, и отказать нельзя. Все в магазине знали манеру Серафимы залезать в долги, и Малкова почти уверилась в своих подозрениях, но тут совершенно неожиданно Серафима дважды стукнула ящиком, то задвигая его, то снова выдвигая, и сказала, что в пятницу кому-то придется посидеть за кассой, так как она не выйдет на работу.

— Что случилось, Симочка? — спросила Малкова.

Серафима не успела ответить: в магазин вошел молодой человек в очень тесных джинсах, было просто непостижимо, как он ухитрился натянуть на себя эти джинсы. Молодой человек при всеобщем молчании выбрал букетик желтых ромашек, кинул на тарелку в кассу двугривенный и, не дожидаясь чека, направился к двери. Серафима покачала головой вслед молодому человеку, потом выбила чек.

— Так что случилось, дорогая? — повторила свой вопрос Малкова.

— Ах, Зина! — воскликнула Серафима и снова стукнула ящиком кассы. — Ты ведь знаешь, что у меня был брат Коля…

— Я знаю, что у тебя не один брат, — сказала Малкова, у которой с Серафимой были доверительные отношения. — По-моему, у тебя три брата.

— Четыре, — сказала Серафима, тяжело вздохнув.

— Четыре? — переспросила Малкова.

— Да.

— Почему-то мне казалось, что у тебя три брата, — пожала плечами Малкова.

Серафима стала перечислять: Игорь, Александр, Арсений, Николай.

Она помолчала, как бы давая возможность убедиться всем, что у нее четыре брата.

— Коля погиб, — продолжала она. — В сорок втором…

— Я теперь понимаю, почему мне казалось, что у тебя три брата, — перебила ее Малкова — Я имела в виду живых…

— В сорок втором погиб Коля, — повторила Серафима. — Ему только-только перед этим исполнилось семнадцать лет.

— Совсем мальчишка, — проговорила Малкова.

— Он написал заявление в военкомат и пошел. — Серафима склонилась и прижала платок к глазам. — Пошел добровольцем…

— Что поделаешь, дорогая, — сказала Малкова, пытаясь сообразить, какое все это имеет отношение к телефонному разговору, который состоялся в кабинете заведующей. — Была война, миллионы людей погибли… Ну, разве можно так убиваться.

— У меня двоюродные братья, — вступила в разговор другая продавщица, помоложе. — В общем, было три двоюродных брата, ни один не вернулся…

— Да, да, я понимаю. — Серафима вытерла глаза платком и пошмыгала носом. — Но как вспомнишь эту проклятую войну, так и не выдержат нервы.

Малкова посчитала, что наступил удобный момент и спросила:

— Все-таки что произошло, дорогая? Ты просто не в себе, я чувствую.

— Случилось то, — Серафима посмотрела в упор на Малкову. — Случилось то, — повторила она более спокойно, — что Колю нашего еще там, на фронте, наградили орденом… Теперь этот орден будут вручать маме… Вот что случилось.

Серафима снова не выдержала и припала к платку. Нервы, конечно, у нее были слабоваты. Об этом в магазине знали давно, и если какой-нибудь покупатель делал замечание кассирше, то это, как правило, кончалось скандалом. Серафима начинала греметь ящиком, покупатель требовал жалобную книжку, Серафима кричала, и тогда выходила заведующая и объясняла про расстроенные нервы у Серафимы, сама Серафима начинала при этом так реветь, что покупателю становилось не по себе, и он тут же принимался успокаивать ее и даже извинялся. До всех, в общем, доходило, что такое у человека слабые нервы.

— В пятницу я поеду к маме, — сказала Серафима. — В этот день я должна быть рядом с ней, я любила Колю. Будет, конечно, все торжественно, вы представляете — через тридцать лет вручают матери погибшего… — она не закончила, так как мысль ее неожиданно коснулась очень важного вопроса: будут ли в пятницу в магазине приличные цветы. Сегодня их нет и наверняка не будет. А в пятницу? Вопрос этот имел для Серафимы немаловажное значение, потому что еще в тот миг, когда она разговаривала по телефону с Арсением и договаривалась о поездке, уже тогда в ее голове сложилась довольно отчетливая картина: мама держит в одной руке орден, а в другой у нее огромный букет цветов. Эти цветы привезла она, ее дочь. Только, в самом деле, неужели и завтра не будет ничего приличного в магазине? Вопрос этот уже не на шутку начал волновать Серафиму.

— Конечно, тебе надо обязательно съездить к маме, — сказала Малкова особым задушевным голосом, которым она умела успокоить самых взрывных покупателей. — И ты не волнуйся, пожалуйста, все будет хорошо. И дома как-нибудь обойдутся, наконец, без тебя. — Малкова вздохнула и отошла к своему месту у прилавка, неся на своем лице все то же задумчиво-задушевное выражение.

Малкова, безусловно, была в курсе всевозможных забот Серафимы. У Серафимы была излюбленная фраза: «На моей шее весь дом». Дом — это муж Лева и дочь Ирина, десятиклассница. Когда Серафима была в хорошем расположении духа, она часто повторяла: «Мой Лев Петрович сказал… Мой Лев Петрович считает…» Лев Петрович — упитанный коренастый мужчина с залысинами и сединой на висках — работал в телевизионном ателье механиком. По словам Серафимы, это был совершенно не приспособленный к жизни человек. «Ну, как ребенок! Котлету не сумеет самостоятельно разогреть! Бутерброд и то ему намажь!» Правда, сам Лева, как его запросто называли в телевизионном ателье, не производил такого впечатления. Когда он первый раз появился в цветочном магазине, никому и в голову не пришло, что он рохля. Никаких особых примет не обнаружили, которые бы указывали на его слабый характер и жизненную неприспособленность. Лева довольно бойко представился заведующей, подмигнул молоденькой продавщице, которая в тот момент укладывала в корзину цветы — мужчина как мужчина, чуточку развязный даже и уж никак не похож на растяпу. Тем не менее Серафима уверяла всех, что это именно так, что он рохля, каких еще свет не видывал.

Два месяца назад Серафима совершенно конфиденциально сообщила Малковой:

— Представляешь, мой Лев в пять утра явился!

Малкова охнула и, зажав рот рукой, с ужасом поглядела на Серафиму.

Но Серафима тотчас же рассеяла тяжкие подозрения приятельницы. По ее рассказу выходило, что это был один из тех случаев, когда Лева попал в лапы невезучей своей судьбы. Про свои тайные сомнения она в тот момент деликатно промолчала, хотя случай был настолько загадочный, прямо-таки неправдоподобный, фантастический, что Серафиме захотелось убедиться на месте. Да, ей захотелось ознакомиться с местом происшествия. Лева, когда она сказала ему об этом, даже и глазом не моргнул. Пожалуйста, о чем разговор, можно побывать на месте… Он лишь попросил подождать деньков пять, чтобы немного успокоиться, привести свои нервы в порядок. Вполне законная просьба человека, который висел на волоске от смерти.

Через пять дней — ни больше ни меньше — Лева вспомнил про обещанное и позвал Серафиму. По кольцевому метро пришлось проехать две остановки до парка культуры. Когда их ноги ступили на набережную, лицо у Левы сделалось надменно-замкнутым. Он шагал молча вдоль бетонного парапета, а по другую сторону текла мутная серая вода, и Лева напряженно смотрел в эту воду, куда-то в самую ее глубину, и щурился как человек, оказавшийся в старой крепости, которую он много лет назад защищал, а теперь приехал навестить и ходит и ищет, угадывает на ней давние, уже затянувшиеся раны. Серафиме вдруг сделалось стыдно за свое недоверие. Еще мгновение — и она бы повернула назад домой и попросила, возможно, прощения у Левы. Но в тот момент, когда она уже собралась это сделать, Лева резко остановился и сказал тихо:

— Здесь. Это было здесь…

Он теперь и вовсе не глядел на Серафиму, он будто забыл о ее присутствии. Наверно, воспоминания о пережитом нахлынули на него, и он начал рассказывать, обращаясь то ли к самому себе, то ли куда-то в пространство — к Москве-реке, к тротуару, к высоким красивым домам с гранитной облицовкой по другую сторону улицы:

— Шел самосвал. Навстречу «маршрутка». Самосвал обходил автобус. Я в такси ехал здесь… — Лева прикрыл лицо ладошкой. — Водитель сделал рулем туда-сюда, но автобус не пустил, и мы с ходу в решетку… — Лева замолк и отвернулся. — Задние колеса каким-то чудом задержались на асфальте, — проговорил он после паузы и горько улыбнулся. — Наверно, кто-то из нас родился в рубашке. Передние скаты и радиатор повисли над водой…

Он зябко поежился, сделал шаг по набережной и тут же остановился:

— Ишь ты, уже успели! Заменили решетку… Как ловко замазали, будто ничего и не было.

Серафима посмотрела туда, куда показывал Лева. Решетка была вроде везде одинакова. Но голос Левы был таким убедительным, что она покивала головой, давая этим понять, что видит отлично и подтверждает: решетку заменили. Сомнения, бушевавшие в ней, кажется, поутихли. Хотя, конечно, не каждый бы поверил во все это, история действительно выглядела очень неправдоподобной. Но и отрицать случившееся окончательно нельзя. Разве мало у нас в жизни бывает неправдоподобных историй! Почему же не прибавить к ним еще одну? Во всяком случае, Льву Петровичу в этой автомобильной катастрофе крупно повезло. Серафима так и Малковой сказала: «Крупно повезло». И та согласилась с ней, и даже подкрепила свое согласие разными словечками: «Может, как раз твой Лев Петрович и родился в сорочке. Уж если кому не судьба, так хоть с двадцатого этажа бросайся, все равно не разобьешься… Уж если не судьба, так тут что хочешь вытворяй…» Подобных выражений и слов было высказано тогда великое множество, и они окончательно успокоили Серафиму.

Сейчас Малкова еще раз повторила: «Конечно, дорогая, тебе надо поехать к маме». Серафима качнула головой и переспросила: «Ты тоже так считаешь?» И Малкова очень твердо сказала: «Да!» Про себя в тот миг Малкова подумала, что, безусловно, в отсутствие Серафимы на Льва Петровича обязательно что-то свалится и, возможно, ему придется снова висеть над какой-то пропастью. Такой уж человек, Лев Петрович. Но, поразмыслив насчет этого более здраво, Малкова тотчас же успокоилась: ведь Серафима может и не узнать об этом, она будет в отъезде, и, конечно, ни о чем таком не узнает…

В тот день в цветочном магазине только и говорили, что про поездку Серафимы к матери. Было решено, что в пятницу Серафима не выйдет на работу.

И она, в самом деле, не вышла. Но и уехать в пятницу тоже не смогла. Все в намеченных планах нарушил телефонный звонок. Утром в четверг Серафима позвонила одной своей приятельнице, работавшей в универсальном магазине. Эту приятельницу, щеголявшую в немыслимо коротенькой замшевой юбочке, Серафима вообще-то терпеть не могла. Но их связывали деловые отношения, поэтому Серафима сдерживала свою антипатию. Она позвонила ей утром и спросила, не нужны ли той гвоздики, в магазин в ближайшие дни поступят гвоздики. Та ответила, что десяточка два возьмет и скажет своим… Они всегда так начинали разговор. Вот будет в магазине то-то и то-то. Поступят гвоздики или розы из Румынии или какие-то немыслимые кактусы — поимей, значит, в виду, поспрошай у своих, кто интересуется. О своей поездке к матери Серафима сказала между прочим. Вернусь, дескать, и мы насчет гвоздик условимся поточнее. Но именно поездка и заинтересовала приятельницу. «Почему в пятницу? На твоем бы месте, Сима, я поехала в субботу или в воскресенье…» И без всякой связи начала тараторить об усталости, что работы невпроворот, что в пятницу в универмаг поступят дамские кримпленовые костюмы и, следовательно, жди столпотворения. Серафима про кримпленовые костюмы не стала расспрашивать, но сразу же согласилась: удобнее, пожалуй, поехать в субботу. На этом разговор у них прекратился. «Привет, до встречи!» — «Привет, привет…» А вечером, когда Арсений позвонил снова, Серафима сообщила, что в пятницу ей не удастся уехать, запарка в магазине, прибывают гвоздики и розы, с утра до вечера все крутятся, как в войну. «В субботу, Арся… Ты поезжай, а я в субботу… В субботу меня никто не удержит!»

Арсений, слушая сестру на другом конце провода, улыбнулся: «Как в войну!» Что-то он не припомнит, чтобы в войну люди целыми днями крутились с гвоздиками и розами… Но возражать не стал: в субботу так в субботу. «Привет и наилучшие пожелания Льву Петровичу!»

4

Из пятерых своих детей Анна Николаевна меньше всего беспокоилась за старшего Игоря. Хотя семейная жизнь сына не вызывала у нее радости. Игорь женился еще до войны, летом сорокового года. Женился внезапно. В какой-то день вдруг объявил ей, что собирается в загс. И хоть ложись, хоть падай: оказывается, невеста не считает нужным познакомиться с будущей свекровью. Только на свадьбе мать впервые увидела Веру, когда уже сидели за столом. Ничего, красивая девушка, все при ней. Но властная. У матери на этот счет глаз наметанный. Не легко будет Игорю, подумала она, заметив, с каким холодным спокойствием оглядывает Вера гостей. И тут же поправила себя: «А может, ему только такая и нужна, с его-то характером?!»

Молодые стали жить отдельно, хотя снимать комнату им было не по карману, но Вера так сказала… Мать сразу поняла, что если Вера сказала, — значит, все: вопрос не подлежит обсуждению. После войны им дали квартиру в новом доме около завода. Две большие комнаты, кухня просторная, теперь таких не строят, и балкон имеется. Игорь, навещая мать, не забывал пригласить: «Приезжай, мама, искупаешься в ванной». У матери с невесткой не сложились отношения, позвать просто так, в гости, Игорь, видно, побаивался, он искал повод. И Анна Николаевна иногда приезжала к сыну — действительно только для того, чтобы искупаться в ванной.

После войны родилась дочь у Игоря — Марина, через три года сын Валька. Но отношения у матери с Верой оставались прежними, да, впрочем, все уже привыкли к этим отношениям и не пытались их изменить. Сам Игорь считал в порядке вещей быть под началом своей властолюбивой супруги и всякие там острые углы, образовавшиеся между женой и матерью, обходил молчанием. Мать же в душе полагала, что Вера сломала жизнь Игорю. Мальчишка рос хороший, открытый. В шестнадцать лет пошел на завод, к станку — чтобы помогать матери. На заводе пристроился учиться по вечерам — закончил техникум, вот какой умница. С задором был — со всеми обходительный, вежливый. В войну его выдвинули на заводе цехом руководить, два раза ездил в Москву за орденами. Да и после войны еще восемнадцать лет был начальником цеха. В городской газете писали про него, что хороший специалист, что трудится с полной отдачей. Портрет его на площади весь город видел — большой портрет, далеко можно было видеть.

А в шестьдесят третьем году Игорь вдруг подал заявление и распрощался со своим цехом, перешел в литейный на формовочный участок. Матери он сказал коротко: «Устал, мама…» На формовочном участке дел действительно поменьше. Теперь он сидел в небольшой будке за фанерной перегородкой — покуривал. Или шел посмотреть, как справляются с заданием бригадиры, делал попутно замечание крановщице насчет безопасности, но не потому, что было у нее какое-то упущение или беспокоился за бригадиров — нет, дело вокруг двигалось своим чередом. Ему просто хотелось выйти, поразмяться, переброситься с рабочими двумя-тремя словами и прикинуть в уме, как там с планом… План на формовке был невелик и с ним всегда было все нормально.

В те месяцы Игорь отвоевал у ЖЭКа подвальную комнатушку у себя в доме. Заброшенная комнатушка — в ней ремонтные рабочие складывали свой инструмент. Игорь провел туда электричество, поставил верстак, механическое сверло, тиски, небольшую наковальню — вроде как для забавы мастеровому человеку. Вечерами точил, пилил. Дверные ручки и шпингалеты у себя в квартире все переделал и краны на кухне и в ванной. А иногда кто-нибудь попросит — ключ для замка, болтик к стиральной машине, трубку для душа или какие другие мелочи, необходимые в хозяйстве, — никогда не отказывал. По округе молва шла: если надо срочно что сделать или работа какая посложней — неси к Игорю Ивановичу, отремонтирует в самом лучшем виде, поминать будешь добрым словом. И в будние дни вечером, и всю субботу, и даже воскресенье прихватывал Игорь, копаясь над железками в своей мастерской.

Позднее стали поговаривать, что не зря стучит там Игорь Иванович, уже будто кто-то подсчитал, что вторую зарплату он себе выколачивает. Может быть, и так. Но раздавались и другие голоса: своими руками, дескать, выколачивает, а не чужими, и как он в войну действительно вкалывал, так это хорошо известно всем, не жалел себя человек…

Теперь Игорь заканчивал работу вовремя, на заводе не задерживался. На его ответственности были теперь магазины. Так его и привыкли видеть во дворе дома: в плаще или в пальто, с двумя авоськами в руках. Женщины своих мужей укоряли: «Вот учитесь у Игоря Ивановича, берите пример…» Мужья смотрели вслед Игорю, улыбались, но примеру его следовали немногие — не любили толкаться в очередях.

Дома Вера жаловалась мужу на пыль. «Вчера только что протирала мебель, а сегодня полно пыли». Игорь всегда немного робел, когда жена на что-нибудь жаловалась, он будто чувствовал какую-то свою вину при этом. «Откуда же она берется?» — «А вот спроси ее, может, из космоса, — говорила изобретательная на всякие словечки Вера. — Сегодня даже окон в квартире не открывала, а кругом полно пыли». Разговор о чистоте у Веры повторялся ежедневно. О чистоте и о нервах. «Волнение, возбуждение возникают от психологической несовместимости, — говорил ей знакомый гомеопат, у которого она брала рецепты на лекарства. — От психологической несовместимости расстраиваются нервы и начинаются разные болезни». Наверно, психологическая несовместимость лишила Веру возможности стоять в магазине в очередях и ездить в переполненных троллейбусах — ведь нервные клетки не восстанавливаются.

Нервные клетки представлялись Игорю Ивановичу чем-то вроде бесконечной стены, выложенной из кирпича. Обвалилась стена в одном месте — и починить, заполнить брешь нечем: нервные клетки не восстанавливаются. Жутчайшая картина. Берегите нервные клетки!

Дочь Марина после десятого класса подала заявление в педагогический институт. Благо, что не надо было ехать в другой город. Но за неделю до вступительных экзаменов разнервничалась и взяла документы обратно, отнесла в швейное училище, где ее приняли без экзаменов. После училища работала в лучшем ателье города — там за ней закрепили персональную швейную операцию: рукава — левый и правый — только рукава, остальное ей до лампочки. Знакомые и родственники восхищались цветом лица у Мариночки. Больше других восхищался старший лейтенант. Полгода назад он увез Мариночку в Новосибирск, к месту своей новой службы. На прощание мать сказала: «Береги нервы, «Марина!» Дочка в ответ: «И сама не забывай, мамочка, старайся не волноваться!» Заботливая, ласковая у них дочь.

А сын Валька неслух, разговоры про нервы не воспринимает. Пришел из армии, устроился на стройку. Неглупый, кажется, парень, а дружков себе нашел из тех, которые моду взяли начальство высмеивать. Горлопанят на собраниях, тычут в нос своему прорабу разными промахами… Дотычутся, конечно. Дадут когда-нибудь по шапке Вальке и его дружкам! Хотя полной уверенности в том у Игоря не было. Черт, а не парень, этот Валька! На Игоря иногда находила веселая минута, когда он думал про сына. Около четырех месяцев прошло, как Валька вернулся из армии, отслужив с честью положенный срок, но до сих пор Игорь все присматривался к сыну. В голове у Игоря в такие моменты была порядочная-таки неразбериха, то Валька казался ему трепачом и безответственным парнем, а то, наоборот, какая-то зависть вдруг возникала к Валькиной смелости и к той легкости, с которой он глядел на своих начальников и вообще на жизнь.

Игорь успел пообедать после работы и поговорить с Верой насчет нервов, которые трясут теперь на каждом шагу. Вернее, говорила больше Вера, а Игорь поддакивал, во всем соглашаясь с женой. Потом Вера занялась разглядыванием мужниных покупок и подсчетами истраченных денег.

— Кастрюлька хороша — ничего не скажешь. Это где же ты достал?

— В хозяйственном на Циммервальда, — улыбнулся Игорь. — Я знал, что тебе понравится.

— Ну, молодец! А зачем столько майонезу? Ты ведь не любишь.

— Валька любит…

— Мало ли что он любит, — рассудительно выговаривала Вера. — Я так думаю, что потребность у него к этому от нездоровья.

— Да что ты?

— С точностью не могу сказать, но думаю, что Валентин нездоров, — и, предупреждая расспросы мужа, скороговоркой добавила: — Внешне, конечно, все в порядке, но внутренне…

— Да, действительно он в последнее время ходит какой-то такой… — задумчиво произнес Игорь.

— Возбужденный, — подсказала Вера.

— Вот именно: возбужденный, — согласился муж.

Еще они поговорили о положении в Западной Европе, где опять неспокойно. Потом Игорь направился к себе в подвал.

Он обтачивал втулку от велосипеда, совершенно новую блестящую втулку, когда к нему спустился племянник Миша. «Дядя Игорь, папа и бабушка велели вам передать, чтобы вы приходили в воскресенье. Дядя Арся и тетя Сима, наверно, приедут». Игорь долго в задумчивости смотрел на племянника, потом сообразил: матери же орден за Николая будут вручать, он совсем забыл об этом. Значит, родственники собираются. Ну что ж, это хорошо… Он попытался представить себе, как это произойдет. Должен прийти начальник из военкомата, они сядут за стол или будут стоять рядом с матерью. Начальник скажет подходящие случаю слова, Серафима обязательно разревется, слезы у нее близко. Потом все помянут Николая, Александр, как обычно, нальет по-фронтовому в стаканы. Арся выпьет и быстро захмелеет.

Глядя в пространство, Игорь кивнул головой.

— Арсений что — обещался приехать?

— Не знаю точно, — пожал плечами Миша. — Вообще-то папа писал ему, говорит, должен быть.

Игорь вытер не спеша руки об ветошь.

— Ну что ж ладно. Мы придем…

Миша, однако, не уходил — стоял у верстака и разглядывал разложенные на нем металлические детали.

— Как родители поживают?

— А чего? — пожал снова плечами Миша. — Все нормально!

— У тебя других слов нет, что ли. Все нормально да нормально. Как бабушка?

— Бабушка волнуется… Ей теперь забота — орден принимать, — усмехнулся Миша, вертя в руках никелированное колесико. — Это, дядя Игорь, для чего?

— Это маховичок для миксера. Знаешь, миксер — коктейли делают.

— Знаю, — кивнул вихрастой головой Миша.

— Шайбочка там сносилась, — объяснил Игорь. — Шайбочку надо подогнать… — и, помолчав, спросил: — Волнуется, говоришь?

— Кто? Ах, бабушка, — Миша продолжал перебирать железки на верстаке. — Ну как же! Неожиданно так все это… Столько лет прошло, как дядя Коля погиб…

Игорь покачал головой. Да, лет много прошло… «Дядя Коля…» Этому дяде Коле было тогда меньше, чем сейчас его племяннику. Игорь вздохнул.

— Ладно, скажи, что придем.

Когда племянник ушел, Игорь снова взялся за велосипедную втулку. Пообещал к завтрашнему дню закончить, но едва ли теперь ему справиться, и вообще суббота и воскресенье у него пропадут. Если бы Валентин хоть немного помог — да нет, его дело только нервы трепать. Игорь поглядел в угол, где стоял велосипед. «Совершенно новая, блещущая лаком машина. Здорово научились делать эти вещи, разве сравнишь с теми, какие были перед войной. Руль — будто два оленьих рога, изящный вырез у рамы. Однако в каких же переделках этот велосипед побывал, если даже втулка и та изуродована. А задняя вилка! А колесо! Да… Не щадил хозяин машину. Не берег… — Игорь покачал головой и стал орудовать тисками, зажимая в них вилку. Зажал и с силой ударил деревянным молотком. — Видно, недорого досталась машинка, потому и не щадил, — продолжал он свои размышления, ударяя еще раз. — Когда вещь недорого достается, то с ней всегда обращаются по-хамски. У молодых эта черта есть, хоть возьми того же Валентина: поносит рубашку и бросит, назавтра другую берет… Ботинки тоже — запачкал, а привести в порядок некогда. А скажешь — так ты вроде отсталого элемента представишься, вроде барахольщика. Вишь — велосипед. А что теперь велосипед?! Теперь автомобилей полно кругом, разбогатели люди. Велосипедом теперь никого не удивишь…» Игорь вздохнул и задумался, позабыв на мгновение, что же он такое собирался сейчас делать, какую-та-кую операцию… Покрутил маховичок, вынул из тисков велосипедную вилку, вставил на ее место чугунную болванку, зажал ее, взял в руки напильник и провел по железу — один раз и другой — с нажимом, резко.

Он решил, что встанет завтра пораньше и закончит ремонт велосипеда. Сполоснул бензином руки, тщательно вытер и, заперев мастерскую, побрел по лестнице на третий этаж. Жена Вера сидела в теплом халате на кухне и вышивала подушку для дивана. «Вышивание, вязание, — говорил ей все тот же знакомый гомеопат, — прекраснейшее средство для сбережения нервных клеток». Игорь рассказал, зачем приходил племянник. Вера кивнула — она знает — Миша сначала поднялся сюда, а она направила его в подвал.

— Надо в субботу съездить к матери, — сказал Игорь. — Арсений и Серафима, говорят, будут.

— Ну, прямо как на свадьбу…

Вера взметнула ресницами, которые были у нее так же хороши, как и тридцать лет назад. Смотрела долго, какая получилась у нее строчка, осталась довольна. К братьям мужа и вообще ко всей его родне у нее не было симпатии. О причинах она не задумывалась: психологическая несовместимость, наверно. Пусть врачи об этом соображают, а ей что — ей надо всячески избегать такой несовместимости, которая в переводе на обыденный простой язык означала — пореже встречаться с родственниками мужа. Она и так очень редко встречалась, очень редко… Вера еще раз полюбовалась вышитой строчкой и ловко откусила нитку. При этом можно было увидеть, что зубы у нее, как на подбор, ровные и белые. Она вздохнула и посмотрела на мужа.

— Конечно, можно пойти. Но ты, пожалуйста, не переживай… Только чтобы никаких нервов.

— Чего мне нервничать, — буркнул хмуро Игорь.

— Мало ли чего. Я тебя очень прошу — никаких переживаний.

Она качнула головой и стала собирать со стола клубки разноцветных мулине.

5

Они уже сели за стол, когда появился во дворе Александр с газетным свертком под мышкой.

На крыльцо поспешила Лиза.

— Я так и знала, — сказала она мужу. — За вином побежал.

— Тут и знать нечего, — ответил он, передавая сверток. — Гости приехали, надо.

— А без тебя, думаешь, не сообразили. Сидим тут, ждем.

— Так ведь одиннадцати еще нет. И так еле уговорил… Не дают раньше одиннадцати.

Александр прогромыхал на кухне умывальником, прошмыгнул во вторую комнату и вскоре вышел оттуда сияющий, веселый, в новой нейлоновой рубахе защитного цвета. Присел у стола, оглядывая закуску, увидел графин с водкой, покивал Лизе, дескать, молодец, сообразила, на что та раздраженно махнула рукой.

— Ну что, мама, выпьем за приезд Арси, — сказал Александр, разливая водку в рюмки.

Арсений сидел рядом с матерью, поглядывая на нее искоса, удивляясь про себя той живости ее лица, которая бывает присуща людям, одухотворенным постоянной любовью; улыбался брату, который остался все таким же любителем веселых застолий; присматривался к племяннику Мише. Он так давно не был здесь, что сейчас с трудом узнавал в этом широкоплечем мускулистом парне маленького русоволосого мальчика, которого видел, когда был последний раз. «Хороший парень, — подумал Арсений, довольный, и еще раз с чувством повторил про себя: — Просто очень хороший парень!» И опять вспомнил Колю. Нет, они совершенно не похожи друг на друга. Коля был ниже ростом, гораздо уже в плечах — худенький, как подросток, и лицо скуластенькое и курносое. Вот только разве волосы у Миши такие же ершистые и колючие, как у Коли.

Сидевший по другую сторону стола Александр уловил восхищенные взгляды Арсения в сторону племянника. Александр как-то незаметно успел пропустить несколько рюмок — за дорогого гостя и дорогую маму, лицо его раскраснелось, настроение соответственно повысилось, ему теперь до страсти захотелось разных разговоров. Да и какой отец устоит перед возможностью похвалиться своим сыном, если видит, что его парень пришелся по душе гостю.

— Ты спроси его, Арся, — показал Александр глазами на Мишу. — Спроси, как ему на заводе-то.

Арсений хотел спросить, но брату, похоже, самому не терпелось обо всем рассказать.

— Похоже, что переведут Михаила в инструментальный, — объявил он сосредоточенно-озабоченным тоном и хрустнул огурцом, ожидая, когда Арсений спросит: как и почему переводят Мишу.

Но Арсений очень слабо разбирался в производстве и очень приблизительно представлял, что такое инструментальный цех. Он даже не успел догадаться, чего от него ждут. Лиза в тот момент зачем-то вышла из комнаты. Потом, внесла блюдо с клубникой. Мать придвинулась к Арсению, провела по его руке своей шершавой сухонькой ручкой.

— Поседел ты, Арся. Или мне так кажется…

Александр расправился с огурцом и дожевал котлету.

— Я говорю, — обратился он к брату, — Михаил после армии хотел к нам в гараж. Но я сказал: нет. Понятно. Хотя почет ему там, Арся, и пятый разряд, как полагается. Но я сказал: нет. Понятно?

Он снова замолк, ожидая, когда его спросят, почему «нет»?

И Арсений на этот раз действительно спросил:

— Почему?

— Потому что в гараже положение какое — один кричит: «Миша, подтяни кольца!» Другой зовет: «Миша, взгляни, стучит что-то…», «Миша, Миша!..» А после работы: «Миша, не спеши — будешь дома… Миша, завернем на уголок…»

Мать встала из-за стола.

— Я пойду, — обратилась она к Арсению. — У меня голова шумит. Надо полежать.

— Иди, иди, мама. Полежи. А мы тут пока посидим, — сказал Александр, припоминая, на чем закончился разговор про сына. — Так вот я и говорю: «Нет, не пойдет, Миша, насчет гаража. Не пойдет!» Положение там такое, что опасно. — Александр хмыкнул и кивнул в сторону Миши, сидевшего рядом с таким видом, как будто речь шла о ком-то другом. — В амбицию сначала на меня. «Я где служил, папа? В десантных войсках! Я на парашюте прыгал!» Так разобиделся на меня, что куда там… Но я твердо сказал: «Нет!»

Миша усмехнулся и встал из-за стола.

— Преувеличиваешь ты все, папа, насчет своего гаража. Я с самого начала не хотел туда возвращаться. Но не потому, что там выпивают. У тебя аргументы несерьезные… В цеху, знаешь, тоже есть выпивающие. Ну и что? Я совсем не этого испугался. Просто в гараже мне скучно.

Арсений со вниманием слушал Мишу.

— Знаете, дядя Арся, у них там машины: ГАЗ, МАЗ, ну еще ЗИЛы… Так я еще до армии изучил их, как свои пять пальцев… Это для меня пройденный этап. Хочется свеженького.

— Вот молодежь как рассуждает! — сказал Александр, не скрывая своего восхищения сыном. — Свеженького! Теперь вот я и говорю: переводят Михаила в инструментальный… Знаешь, что такое инструментальный?

— Ну, это мы еще посмотрим, — сказал Миша уже в дверях. — Я еще не решил окончательно. Надо посмотреть, что у них там и как! — Миша сделал рукой жест приветствия и выскочил из комнаты. Через минуту его широкоплечая ладная фигура мелькнула во дворе.

— Видал, как теперь рассуждают, — улыбнулся Александр, оглядывая ласково Арсения. — А я почти всю жизнь в гараже на своей трехтонке просидел. Посте войны сколько лет прошло… А у меня только вторая машина. Вот так, Арся. Первая-то была ЗИС, до того истрепалась, ну просто живого места не было. А теперь уже десять лет или чуть поболе на «Колхиде» гоняю. И в капитальный ни разу не становился. Вот так у нас, Арся. А некоторые за это время по четыре машины и даже по пять сменили. Чуть забарахлит — он ее сразу кому-нибудь всучит. Пожалуйте…

— Как же это «всучит»? — спросил Арсений. — Ведь ее могут и не взять. Кому охота на старой гонять.

— Охота не охота, тебя могут и не спрашивать. Прикажут — и будешь ездить. Есть такие ловкачи. Давай-ка, Арся, тяпнем еще по одной. Да закусывай ты как следует, чего ты так плохо закусываешь. Вот холодца попробуй. Шикарный, знаешь, холодец получился…

После завтрака Александр собрался пойти в гараж. Сегодня хоть и нерабочий день, но все же надо заранее сообщить, что не может поехать в рейс. В кои-то веки собрались родственники: нет, ни завтра, ни послезавтра пусть на него не рассчитывают. Александр пригласил с собой Арсения, но вмешалась Лиза: чего таскать за собой человека. И тут же накидала мужу заданий: из гаража надо поспеть в овощную лавку, потом в прачечную.

— Началось, — буркнул хмуро Александр. — Михаил тут сидел, чего же ты его не заставила. Ждала, пока я освобожусь!

— Разве сообразишь тут все сразу, — всплеснула руками Лиза. — Где твой Михаил? Позавтракал и на улицу.

— Надо было сообразить, — нравоучительно протянул Александр и тихонько выругался. — Как вот теперь быть? — На правах хозяина он считал, что его обязанность состоит в том, чтобы развлекать гостя. А тут, пожалуйста, поди в магазин, принеси из прачечной белье.

Арсений сказал:

— Не огорчайся, Шура. Все утрясется. Пока ты ходишь в магазин да в гараж, я тоже немного пройдусь. Посмотрю город.

Брат ничего не ответил. Перспектива заниматься домашними делами его не устраивала. Но в доме, как это понял Арсений, командовала Лиза, хотя и не сразу это бросалось в глаза, не резко, но было видно: в семье на ней все держалось.

— Ладно, коли так, — сказал, помолчав, Александр. — Загляни на набережную, там теперь парк. А если не успеешь, то завтра вместе сходим.

Лиза предложила посмотреть главную улицу города — дома не хуже московских.

Еще был дан совет: побывать на лодочной станции.

Но когда Арсений спустился с крыльца во двор, посмотрел на соседний двухэтажный деревянный дом с покосившимися окнами, потом на огородик с желтеющей ботвой, на серый забор… увидел вверху ржавый церковный купол, стаю голубей над ним и теплое голубое небо — то внезапно почувствовал, как что-то дрогнуло у него в груди, и ему прежде всего захотелось пройтись тихим неторопливым шагом по знакомой с детства улице.

Он миновал калитку и ступил на тротуар, покрытый асфальтом. Канавы, как во времена его детства, теперь не было, для стока воды имелись специальные желоба. Пятиэтажных домов с балконами тоже в его времена не было. Самым большим зданием считалась на улице больница: три этажа. Причем третий — мезонин.

А вот и его старые знакомцы — домики с побеленными наличниками, с залатанными водосточными трубами, с геранью на подоконниках. Эти домишки были как напоминание о чем-то далеком, ушедшем от него навсегда. Они, казалось, подслеповато щурились на пришельца, не узнавая и не принимая его, как чужого. У них давно была своя жизнь, которую он уже не знал, он мог переговариваться с ними лишь о прошлом.

Арсений перешел на другую сторону улицы, чтобы удобнее было рассмотреть тот домик. Как и во времена его детства рядом стоял глухой забор, покрашенный в серо-зеленый цвет; массивная покосившаяся калитка словно вросла в асфальт. За забором когда-то росли цветы — много цветов. За цветами ухаживала золотоволосая Наташа. У нее был брат Алик. Ребята на улице дразнили его странным словом «Жуй». За привычку постоянно жевать что-нибудь. Бывало, выйдет на улицу с куском сдобного пирога и жует его медленно, с равнодушием избалованного ребенка. Ребята не любили его, часто затевалась драка, но Жуй всегда легко откупался с помощью того же сдобного пирога.

Домик стоял — постаревший, как и другие. Поблескивали затянутые в белый тюль окна. Кто-то сейчас в нем? Живы ли хозяева? «Жуя» нет. Бывший обжора Алик весной в сорок четвертом году вместе с десантом морских пехотинцев был брошен на город Николаев и умер от ран. Краснощекий парнишка, жующий пироги, стал десантником… А его сестра Наташа давно вышла замуж и уехала с мужем в Мордовию лечить детей, она с детства любила возжаться с малышами, со всех дворов матери подсовывали ей ребят, прося понянчиться. Теперь Наташа врач.

Арсений двинулся дальше, свернул в проулок, безошибочно угадывая за углом рощицу. В тот вечер он с Наткой тоже свернул сюда. Но у рощицы она остановилась, как бы испугавшись темноты. Тогда он взял ее за руку и повел за собой, чувствуя, как сопротивление ее с каждым шагом слабеет. Густая чернота скрывала их друг от друга, и это придавало Арсению смелости, он увлекал ее все дальше в глубь рощицы, сердце его сильно стучало, и он сам не знал, что ждет его впереди. Увидев неподалеку ствол дерева, он повернулся и привлек Натку к себе и сразу испугался, почувствовав близко ее грудь. Оба замерли на мгновение, и тут же Натка отстранила его, прошептав: «Пойдем скорей отсюда». И пошла. Что-то вдруг сковало их в тот вечер, и они, пока шли к ее дому, молчали и также молча расстались. А на другой день, когда он вспоминал рощу, сердце начинало сильно колотиться и было отчего-то страшно и вместе сладко от этих воспоминаний.

Сейчас роща показалась Арсению более просторной. Наверно, каких-то деревьев в ней уже недоставало. Редела старая роща.

Он миновал белое здание больницы, прошел в туннель, над которым с грохотом промчалась электричка.

За кривыми улочками ему открылся забор заводского стадиона, чуть вправо от него маячила дугообразная арка со знакомой надписью «Парк имени XVII партсъезда». Кинотеатр помещался в здании бывшей церкви. Голубели масляной краской мостки, за которые были привязаны такие же голубые лодки. Арсений не спеша прошел вдоль пруда. Ветерок чуть рябил воду в дальнем конце. Тот же, казалось, был ветерок, что и в дни его юности. Так же рябила вода в пруду под его порывами. Арсений вдруг подумал, что он мог бы жить здесь. Мог бы и жениться на Натке, она любила его, он знал это и остерегался, потому что считал — все в жизни еще впереди. И прежде всего — любовь. Человек привык ссылаться на волю случая. Вернись он тогда после войны в этот город, — кто его знает, может быть, по-другому сложилась бы его жизнь. Но он не вернулся. Тогда многие не возвращались. Одни уезжали, другие приезжали. Мир был таким огромным, таким безбрежным, что ограничивать его стенами родного города казалось преступным.

Старый родной город детства! Оказалось, что прошлое не кануло в пропасть, а живет в нем. И вечерняя прогулка с Наташей в ту рощу не затерялась в невидимой дали, не угасла, не ушла безвозвратно.

Вот эти знакомые деревья в парке — как они постарели!

Наверно, ребята и сейчас вытворяют всякие безрассудные трюки. Толстые вековые липы… Тут было дерево, сук у которого простирался через аллею. Арсений даже поежился, представив: на высоте четырех-пяти метров шагает мальчуган. Он балансирует худенькими руками, как эквилибрист на проволоке в цирке. Могучая ветвь липы гнется под ним и потрескивает, кажется, вот-вот произойдет несчастье. Но проходит мгновение, мальчуган, напружинившись, делает отчаянный прыжок и оказывается на другом дереве, по другую сторону аллеи. Путешествие закончено. Аттракцион «Обезьяна» показывался исключительно на спор: если будет выставлено пять, а то и шесть порций мороженого (количество зависело от того, с кем заключалось соглашение). На этих мостках они потом сидели — мостки были точно такие, только без голубой краски, — сидели и уплетали заработанное честно мороженое.

Позже кто-то срубил злополучный сучок. Это понятно. Сорванцы, стекавшиеся в парк из соседних улиц, рисковали жизнью. В молодости легче рискуют. Если бы ему сейчас сказали: «Повтори!» — он бы умер от страха. А тогда… В конце сорок четвертого года они форсировали Даугаву. Была кромешная тьма, какая случается по ночам поздней осенью. Вспыхивали кругом разрывы, строчили светящимися трассами пулеметы. Взорванные скользкие фермы моста то возвышались, то уходили в воду. Внизу чернела вода. Одно неосторожное движение, легкий толчок — и тьма скроет тебя навсегда. Ползти по скользким фермам холодной осенью под пулеметным обстрелом — это был страшный незабываемый аттракцион. А потом был вражеский берег и мгновенная атака, после которой они снова не досчитались нескольких десятков солдат. И еще не мало атак ожидало его впереди, и никогда высота не казалась жуткой.

Какое наваждение — эти воспоминания!

Старая липовая аллея вывела Арсения на небольшую круглую площадку с клумбой посредине. Совсем близко от себя он увидел пять мужских лиц, устремивших свои взгляды на него. Они смотрели на него почти в упор — с прямоугольных фанерных щитов, установленных полукольцом по другую сторону клумбы. Он подошел ближе и шепотом, охваченный неизъяснимым волнением, прочитал слова: «Они жили в нашем городе, они отдали жизнь за нас». Арсений переходил от портрета к портрету, вглядываясь в молодые, чем-то до боли знакомые лица. Наверняка, кто-нибудь из этих ребят бывал в этом парке, ходил на стадион, гулял, прячась от июльского солнца в тенистой липовой аллее. «Вы вернулись в родной город навечно…» Арсений вскинул голову и посмотрел ввысь, на голубое небо. Он долго стоял на одном месте и глядел то на портреты, то на голубое небо.

6

Александр вернулся с фронта в конце мая сорок пятого года. Только-только стала пробиваться картофельная ботва на огородике позади дома. Анна Николаевна бросила на землю тяпку, присела на чурбачок отдохнуть, ноги гудели — спасенья нет. Подняла голову, видит — во дворе стоит человек в шинели нараспашку и на костыле. Стоит и смотрит прямо на нее. Сердце у матери зашлось, она вскочила, пошла навстречу сыну, угадав еще издали каким-то чутьем, что это Александр. Кинулась на шею, припала к груди: вот он, ее сын, вернулся с долгой войны. Посмотрела краем глаза на костыль и заплакала, А когда поутихла, поуспокоилась, Александр чуть отстранил ее от себя и кашлянул сиплым голосом.

— Ладно, мам. Вот познакомься — Лиза, жена, в общем, моя…

Только тут она увидела, что позади еще кто-то стоит в солдатской шинели. Сквозь слезы только теперь рассмотрела, что эта девушка — невысокая, худенькая, с мешком в руках — стоит и растерянно улыбается ей.

Мать отступила от Александра.

— Я не писал тебе, — говорил между тем сын, чувствуя ответственность момента. — Чего, думаю, писать, сами скоро приедем…

Вблизи Лиза выглядела старше, какая-то резкая морщинка у переносья старила ее, и взгляд исподлобья оказался не растерянным, а строгим, напряженным.

— Здравствуйте! — сказала мать и протянула девушке руку. — Пойдемте в дом, чего же мы тут посреди двора, — мать вдруг засуетилась.

Уже когда поднимались на крыльцо, мать заметила, что невестка шагает по ступенькам легко, пружинисто и даже грубая шинель не может скрыть ее ладной фигуры. Мать вдруг улыбнулась едва заметно. Надо же, какой Сашка крутило! Приехал с фронта, сам еще на костыле, да вон и жену привез!

С того дня началась у Александра семейная жизнь. Началась, как он любил говорить, с нуля. Сорок шестой год был неурожайный. Засуха. Двор перед окнами вскопали по самые стены, разделили участок на доли — по количеству едоков. Оставили только узенькую тропку к воротам. Александр добился через военкомат: дали ему еще грядку около дамбы, там тоже насадили картошки. Картошка выручала. Всюду в городе, на всех свободных участках зеленели грядки одинаковой картофельной ботвой. В газетах писали о трудностях. Лиза смотрела вокруг своими серыми тихими глазами и молчала. Просто удивительно, как ее хватало на все: она работала в швейной мастерской, там же, где и мать, а после мастерской успевала побывать около дамбы на участке, отоварить карточки в магазине, да еще и дома уйму дел переделать. Мать была довольна невесткой; работящая и спокойная, не наушничает сыну, если что бывает и скажешь невпопад или поворчишь — живой ведь человек, она все равно: «Мама, мама…» Свои-то родители у Лизы погибли, из родственников тоже никого не осталось — все перемерли от голода в Ленинграде в блокаду. Мать вздыхала: «Сколько людей сложили головы…»

Ранение у Александра заживало долго: кость была задета. Ковылял на костыле месяцев пять: из дому в поликлинику на перевязку, иногда в магазин или в парикмахерскую. Доковылял однажды до гаража райпотребсоюза, где работал Леха Самохин, тоже фронтовик, с ним до войны в одной команде в футбол играли. Поговорили, сидя на ржавой раме исковерканного ЗИСа. Про жизнь Александру чего говорить — вся его жизнь в костыле сцепилась. Самохин слушал, исподлобья поглядывал на костыль, потом вдруг убежал к завгару, потом вернулся — в общем своего добился Леха: оформили Александра на сидячую работу — кладовой заведовать. Что в той кладовой — инструмент кое-какой да пар двадцать старых колес. Работа, в общем, легкая, по силам Александру. На той работе он с год сидел, пока нога не зажила, пока костыли не выбросил. Потом появилась старая трехтонка — жизнь вроде совсем стала налаживаться. И вдруг бац — опять удар.

Он тогда пришел домой после работы, он сразу заметил неладное: на кухне даже занавески не были открыты. Как с ночи занавесили окна, так и осталось все. И дома никого: ни жены, ни матери. «Куда они могли деться», — подумал Александр: он не любил приходить с работы в пустой дом. Из кухни он заглянул в комнату, потом снова вернулся в кухню — и увидел на столе записку. Ее написала для него мать и положила на стол, на самое видное место. Он прочитал, долго смотрел на записку, ничего не понимая: «Какая больница, какие схватки?»

Наконец до него дошло: у Лизы начались схватки. Эта мысль не испугала его. Он ходил из кухни в комнату и все твердил: «Схватки, схватки… Написали бы: родить». Потом он стал думать, как же так — они ждали месяца через два, не раньше, а тут уже схватки. Значит, они ошиблись. Такая штука, что не мудрено и ошибиться. Александр усмехнулся. Значит, скоро у него будет сын. (Почему-то он решил, что будет обязательно сын.) А может, он уже есть, существует!..

Александр прошелся по комнате и все повторял: сын, сын… Интересно: у него уже есть сын. Он опять вышел на кухню и перечитал записку. И вдруг в душе у него поднялась тревога. С утра как ушли — и нет. Главное: матери-то почему нет? Ну, Лиза… А мать? Почему матери до сего часу нет? Надо скорее в больницу. Чего он тут прохлаждается! Александр резко повернулся и прошел в комнату, поводил глазами по стенам, забыв, зачем он здесь. Так и не вспомнив, он с досадой махнул рукой, вернулся на кухню, схватил кусок хлеба и, громко стуча каблуками, спустился с крыльца.

Прямиком, проулками, побежал в больницу. Больница находится около вокзала. Той же дорогой бежал, что и Коля, когда проездом на фронт заглянул к матери. Александр, понятно, об этом не знал. Да и думы его сейчас были об одном: что случилось с Лизой?

То вдруг останавливался и корил себя: «Ну, чего я психую! Ну, чего! У всех ведь так: уходят вначале бабы в больницу, а потом возвращаются со сверточком, несут в дом наследника… Или наследницу. У Лизы давно все приготовлено, в комоде лежит: пеленки, распашонки, чепчики с кружевцами. Тревога постепенно отходила в сторону. «Никогда бы заранее в голову не пришло, — размышлял он, шагая, — что буду так психовать. Рассказать кому — обсмеют».

Вот и больница. По ступенькам Александр поднялся в приемную и сразу увидел мать. Она сидела на лавке, сгорбившись, обхватив руками подбородок, рядом стояла черноволосая женщина в белом халате. Потухшее серое лицо матери без всяких слов поведало Александру, что случилось горе.

— Что с Лизой? — спросил он, тяжело дыша.

Черноволосая женщина объяснила: у Лизы, его жены, случились преждевременные несчастливые роды…

Как снег на голову Александра это несчастье. А ведь он уже привык к мысли о сыне. Уже мелькала в его представлениях беловатая головка парнишки и особенно его плутоватые глазенки, встречавшие отца с работы. И лежит без дела в комоде так тщательно собираемый узел с детским приданым. Переживал Александр — страшно. На другой день после больницы проснулся утром — ни рукой, ни ногой не хочет шевелить, И не мило все. Сел за стол — мать картошки поджарила, чаю свежего заварила, — а ему кусок в горло не идет. Мысли разные ползут в голову — плохие и хорошие. Мать дважды подходила к столу, вздыхала, уговаривала. Будут у него еще дети. Александр в ответ только качал головой. Может, и будут. Если осталось в бабе живое место — может, и будут. Он лучше всяких врачей знает, почему так получилось.

Сколько у них в гараже за эти полтора года побывало машин в ремонте. То какую часть новую поставят, мотор, глядишь, отшлифуют, коробку скоростей сменят… А тут человек, да еще женщина, фронт прошла, в голоде да стуже натерпелась, нервы среди боев как трепались — это кто пережил, тот знает. Да и после войны ей достается — ни одного дня отдыха. Ни одного как есть. И помочь тут он не знает как. Не хватает одному содержать семью. Стыдно признаваться, а не хватает. Вот и приходится калечиться бабам. Вот и расплата, а что поделаешь…

В тот день гонял он свою трехтонку по всему городу. Его левая израненная в бою под Ленинградом нога давила с ожесточением на акселератор, настойчиво толкая машину вперед. А после работы он отправился в забегаловку, и женщины из соседних домов видели в тот вечер Александра, шатавшегося вдоль забора и произносившего в пространство злые ругательства.

7

В пятницу часу уже в третьем Серафима села в троллейбус и поехала в универмаг к приятельнице. Всю дорогу она клялась и божилась сама себе: «Последний раз! Еду в последний раз! Больше никогда не соглашусь!..» И ругала себя нещадно за слабохарактерность. «Как же — не утерпела, позвонила. Кримпленовые костюмчики… Теперь дрожи, как на фронте». Серафима любила повторять: «Как на фронте». Хотя на фронте не была. Фашист шел к Москве, да не дошел. Но гасить зажигалки, дежурить на улицах ей довелось. В трудовой книжке у нее про те годы записано: работала токарем на заводе. Оборонный завод, производство закрытое. Точили конусы для противотанковых снарядов. Старенький расхлябанный «ДИП» — теперь таких станков уже нет, теперь техника на высоком уровне. Была еще бригадир Фомичева. Высокая крепкая тетка с мужскими руками. Эта Фомичева однажды съездила Серафиме тряпкой по лицу — за то что та испортила несколько конусов и не очень серьезно переживала неудачу. Точнее, за дурацкую манеру Серафимы улыбаться, когда ее ругают. Еще в школе возникали у нее из-за этого неприятности. Вместо того чтобы объяснить, как тяжело работать на старом «ДИПе», она улыбнулась, и Фомичева, не удержавшись, съездила ей тряпкой по лицу. Серафима в тот вечер всю дорогу домой ревела. Прохожие думали, что у нее несчастье. Если говорить откровенно, так оно и было. Но она ревела не из-за Фомичевой, а потому что была эта проклятая война…

Вот и пятиэтажный корпус универмага. Сплошные стекла — сверху донизу. Серафима несколько раз оглянулась и поднялась по лестнице на второй этаж. Сердце ее гулко застучало: опытным глазом она мгновенно уловила — в универмаге появился дефицитный товар.

Она еле пробилась через толпу. Показалась издали Римка. Тут же вернулась на лестничную площадку. Стала ждать.

— Здравствуй, дорогая! — Римма, золотистая розовощекая девица, чмокнула ее в щеку. — Какая чудненькая брошечка!

— Ай, ерунда! — отмахнулась Серафима.

Они под руку, как закадычные подружки, пошагали по лестнице вниз.

— Ты едешь завтра?

— Завтра…

Ничего нет томительнее этого разговора, когда обговариваются условия. «Но если тебе кажется это накладным…» — так сказала в прошлый раз Римма. Серафиме пришлось заверить, что она не считает для себя это накладным. Она и сейчас не считала условия обременительными. Она только побаивалась брать много и не научилась справляться с нервным напряжением, овладевавшим ею, когда на первом этаже в секции «Канцелярские товары» надо было взять у кассирши сверток. Этот момент, собственно, Серафима и имела в виду, когда говорила: «Как на фронте!» Худенькая черноволосая кассирша приоткрыла позади себя дверку и выставила из кассы сверток, который на этот раз был довольно объемен. Ноги у Серафимы дрожали, когда она подошла, ей казалось, что она вот-вот не выдержит и с ней случится обморок.

Она вышла из универмага через боковую дверь. Увидев такси, замахала руками и побежала. Уже сидя в машине, начала оглядываться. Машина быстро катила к дому. Мелькали знакомые улицы, знакомые дома — напряжение у Серафимы спадало: кажется, все обошлось благополучно.

Дома, едва вошла в прихожую, зазвенел телефон. Она подождала минуту и сняла трубку. Звонил Лева: у него поздний клиент, придет домой после девяти-десяти. Серафима даже не успела ответить: он повесил трубку.

Отдохнув и переодевшись в халат, Серафима развернула сверток. «Боже, какая же это прелесть». Один костюмчик Серафима решила оставить для дочери. Как же хороши расцветки! Молодец Римка — знает толк. Она не утерпела и примерила костюм, который подходил ей по размеру. Настроение ее окончательно изменилось. Она расхаживала перед зеркалом, оглядывая себя со всех сторон, улыбалась и, как в молодости, играла глазами, будто рядом с нею был некий интересный мужчина. Красивые вещи всегда приводили Серафиму в хорошее настроение. В этом смысле она была полной противоположностью своего мужа, который относился довольно спокойно ко всяким завихрениям моды. Если бы не она, Лева до сих пор бы ходил в штанах послевоенного образца. Но зато у Левы имелись свои привычки: он любил вкусно поесть. А любимым его занятием в воскресенье и вообще в свободные дни было бесцельное лежание на диване. Конечно, узость мужниных интересов угнетала Серафиму. Она с обидой подумала, что Лева не оценит ее, он никогда не поймет ее. «Она нервничает, бегает по магазинам, комбинирует, а он небось точит сейчас лясы у клиента…»

«Она нервничает…» Как ни странно, эти слова, произнесенные ею мысленно, лишь прибавили Серафиме хорошего настроения.

8

Когда Александр завернул в гараж и сообщил диспетчеру, что не сможет в понедельник поехать в рейс, Фаина Малявина искренне огорчилась. У нее в связи с этой поездкой было намерение передать маленький гостинец дочери и зятю. Для этого Александру пришлось бы сделать крюк километров в пятнадцать — вот и весь труд. Ну, с Александром она бы рассчиталась, не оставила бы внакладе. А на других шоферов она не надеялась. Весной попросила одного — такой разгильдяй, прокатил мимо и гостинец потерял.

Напружинив лоб, Фаина соображала, как ей быть с гостинцем. Вчера заварила холодец — зять любил холодец.

— Ума не приложу, как мы выкрутимся, — сказала она и качала перечислять, кто из шоферов куда должен ехать. — А может, успеешь? — снова обратилась она к Александру. — Ведь еще целых два дня впереди. Неужели не поспеешь?

Александр вздохнул и покачал головой.

— Не поспею, Фаина. Такие обстоятельства, что не поспею. — Он присел на табуретку и рассказал подробно про событие, которое произошло в их семье. — Сама посуди: родственники приедут, брат Арсений уже здесь, то да се… Как тут обнадеживать.

Фаина чуть всплакнула, выслушав рассказ Александра. Про своих вспомнила, про отца, который вернулся инвалидом после фронта и пожить при мирной жизни даже не успел.

— Ну что ж, раз такое дело, — сказала она, повздыхав, — заседание месткома, значит, тоже срывается?

— Почему же срывается? — спросил Александр.

— А как же? Как решать будем — у Кулакова-то не побывал?

— Вот сейчас и побываю, — ответил Александр, подумав про себя, что действительно про Кулакова он забыл, значит, надо исправлять оплошность. И хорошо, что Арся не пошел с ним — у него видишь как получается: отправился на пять минут, а тут тебе не одним часом пахнет.

Александр у себя в гараже второй год избирался председателем месткома. Первый год прошел ничего. А в этом году, почитай, с самой весны не знает покоя. С тех самых пор, как в облпотребсоюзе сказали, что в строящемся пятиэтажном доме выделят квартиры для шоферов автобазы и что надо подавать списки. Если кто не знает, что такое распределение квартир, то это самый счастливый человек. Сначала в те списки записалось тридцать человек. У всех вдруг оказались ужасно плохими жилищные условия. Вот председатель месткома и разбирайся, кто из них прав, а кто приписками занимается. Когда дошло дело до конкретных документов, список сразу сократился наполовину. Уж в те месяцы Александр потрепал себе нервы — кое-кто даже здороваться с ним перестал. А другие и на голос пробовали. Ну да Александра на это не возьмешь. У него у самого голос тоже дай бог.

Но побегать ему пришлось в те дни: в райжилотдел, в райпотребсоюз. А сколько вечеров с завгаром обкуривали друг друга. Себя Александр в те списки не включал, хотя имел право: фронтовик, имеет тяжелое ранение, живет в старом деревянном доме без всяких удобств. Какие удобства — крыша каждый год латается. Но решил, что надо пострадать для наглядности. Иначе какой же он руководитель, если норовит воспользоваться своим положением и новую квартиру захватить. Как ему с другими разговаривать о всяких трудностях, если сам эти трудности старается миновать. Никакого разговору не получится. Только насмешка одна: вы, дескать, потерпите, сознательными будьте, а сам свою сознательность руководящей должностью прикрыл. В общем, после всяких трудных разговоров и дряг-передряг осталось в том списке остро-нуждающихся семь человек. И среди них — Генка Кулаков, старинный его дружок, к которому он должен сейчас пойти.

Живет Генка с матерью в отдельном доме. Семья у него — он да жена да еще сын. Дом-то давнишний — до революции построен, старый дом. Вот и просит Генка, чтобы ему с семьей дали квартиру в новом доме, а старуху-мать оставили в старом. Вроде как все законно, а у людей есть подозрение: хитрит Генка, оставляет старуху-мать, чтобы домик удержать за собой. Не сам дом, говорят, прельщает Генку, а участок при доме. Плодоносящие яблоневые деревья, вишни, десятка два кустов смородины, полянка клубники, малинник. Генка с весны до осени пропадает на участке. Разумеется, после работы и в выходные дни. И жена ему помогает, и старуха-мать. Видно, не пустячная затея весь этот сад-огород: в прошлом году купил Генка подержанного «Москвича». Гоняет теперь по разным надобностям на собственной машине.

Александру вести разговоры с Генкой хуже горчайшей редьки. Любого шофера ему подавай, любому в гараже он может смотреть глаза в глаза, а вот с Генкой трудно. Ведь это Генка Кулаков спасал его в те дни, когда случилось несчастье с Лизой. Закружился тогда Александр. Как работе конец — он в забегаловку. Ту полосу жизни ему и вспоминать не хочется. Будто взбесился он тогда — и мать, и жена ему нипочем. Генка в те дни за ним ходил чуть не по пятам, когда и домой приведет, когда у забегаловки шум поднимет и от собутыльников отобьет.

Александр сначала решил, что будет лучше, если он для обследования Генкиного жилья позовет с собой членов месткома. Но потом ему стало стыдно: дружки бывалые, неужели не найдут общего согласия. Обида будет от Генки, если он притащит к нему целую комиссию, — струсил, подумает. Решил пойти один. Хоть от того времени, когда Генка спасал его у забегаловки, прошло не мало лет и приятельство их за последние годы распалось. Но все же из песни слов не выкинешь: была между ними когда-то дружба и забывать ее не стоит. Кто знает, что бы произошло с ним, не будь тогда Генки! В общем, с Генкой надо вести речь напрямую, без официальностей, без всяких там лозунгов…

Он подергал калитку, за которой плотной стеной зеленела сирень. Геннадий Кулаков, в майке и старых штанах, открыл, тиснул руку Александра, здороваясь, и провел во двор. В дом Александр пока отказался идти: там жена Генки, мать. Ему хотелось поговорить с Генкой с глазу на глаз.

Они сели на лавочку. Генка резким движением пригладил спутавшиеся потные волосы.

— Слышу, дергает кто-то. Смотрю — ты…

Беседа вначале не клеилась. Генка явно догадывался о причине неожиданного визита Александра, но притворялся, будто ничего не понимает, и ждал, когда Александр заговорит об этом сам. И Александр, потолковав о погоде и разных пустяках, наконец заговорил о деле. Генка изобразил на лице серьезность, посмотрел вокруг, показал рукой на дом, перед которым они сидели, и предложил посмотреть.

— Успеется, — сказал Александр, разглядывая внимательно дом. Низкие окна на бревенчатой стене, нахохлившаяся пологая крыша с полосками красного шифера. Покосившееся крыльцо и разный хлам около сарайки, среди которого праздничное оранжеватое пятно — «Москвич».

— Готовлюсь к переезду, — произнес с улыбкой Генка, проследив за Александровым взглядом. — Ох и надоела мне эта хибара! Вот так! — он чиркнул пальцем по горлу. — А мать ни в какую: умру, говорит, здесь…

Александр все теми же прищуренными глазами продолжал разглядывать двор и сарайку.

— Не представляю, как твоя мамаша будет тут жить, — произнес он, вздохнув. — Старый человек, одна… Тут действительно только помирать ей.

— Ну, не совсем одна, — проговорил обиженно Генка и уставился глазами в дальний угол сада, где над яблонями курился синий дымок. Сплюнул в сторону, достал сигареты. — Парша завелась на деревьях — от жары. — Он угостил Александра сигаретой, закурил сам и после паузы сказал: — Мать не хочет отсюда уезжать. Ты скажи: имеет она право на это или не имеет?

— Наверно, имеет, — ответил Александр, почувствовав в голосе Генки жесткую нотку. — Только ведь знаешь…

— Ну вот и точка, — прервал его Генка. — Значит, это ее право.

Дымок над яблонями совсем развеялся, Генка посматривал в ту сторону как-то напряженно: всяких дел сейчас в саду полным-полно, но разговор с председателем месткома не менее важен.

— Если мать имеет право, — продолжал Генка, все время поглядывая в угол сада, — тут, брат, уж ничего не поделаешь. Таков закон. Тут, брат, как ни крути, ни верти… Правильно я говорю! Мать имеет все права, и мы должны по закону уважать ее. Правильно?..

— Мать надо уважать, — сказал Александр.

— Старуха век прожила здесь, — продолжал Генка. — Тут для нее все родное.

Александр кивнул в ответ головой: все так, все верно.

— Квартир-то не хватает на всех, — вздохнул он, помолчав.

Генка, прищурив правый глаз, быстро посмотрел на Александра.

— Сейчас пока еще много чего не хватает…

— Это верно, — согласился снова Александр. — Но квартира — это тебе главное. Крыша над головой!

— Об чем разговор, — многозначительно поддержал Генка.

— Думаешь, мне приятно к тебе ходить да разговоры эти разговаривать, — Александр вяло усмехнулся. — А что поделаешь? Вот ты бы на моем месте что сделал? Ну, скажи — что сделал?

— Я бы, — Генка расправил плечи, — я бы прежде всего у нашего главбуха его дачу конфисковал.

— Ну, пошел городить. — Александр знал, что Генка с завихрениями. Про дачу эту еще весной был разговор. Отгрохал главбух облпотребсоюза себе дачу — дом в два этажа, с верандами, с водяным отоплением. Косились на нее люди, был слух, что с главбухом кое-где всерьез беседовали, но видно не оказалось причин, чтобы привлекать его по всей строгости — дача осталась при нем и квартира тоже само собой — и тоже в новом доме, года три назад получена.

— Чего мы с тобой будем перебирать зады-переды, — сказал, насупившись, Александр. — Сколько можно про эту дачу молотить.

Про себя Александр подумал, что очень трудно бывает разговаривать с людьми, когда разные такие факты имеются налицо. Тычут тебе в нос этими фактами, а что ты можешь сказать в ответ — ничего. Потому что не знаешь в полной конкретности, как обстоит дело. С той же, к примеру, дачей главбуха. Да и не одна там дача появилась на берегу Пажицы. Рядом такие стоят постройки — ахнешь, по первому классу. Кто в них — неизвестно. Только надеешься, что если позволили выстроиться, значит, по всем законам права имеют.

Вслух Александр сказал:

— Насчет главбуха я согласный. Погоди, придет время — доберутся. Что ж, ты думаешь, нарушений у нас нет? Есть.

— Вот и я про то, — заметил Генка. — Кажный старается жить лучше. Ну и задевает иногда кое-что…

Александр поглядел в глаза Генке.

— Что ты имеешь в виду — не понимаю.

— А чего не понимать, — пожал плечами Генка, — Тут все яснее ясного.

— Так объясни.

— Тебе объясни, — Генка сплюнул и усмехнулся. — С тобой вообще надо теперь осторожнее: местный комитет. Председатель. Еще пришьешь что-нибудь.

— Ладно, не насмешничай, — махнул рукой Александр. — Начал, так говори.

Генка помолчал, что-то обдумывая про себя. Тряхнул головой: ах, была не была.

— Видишь, вон этот «Москвич»?

— На какие думаешь, доходы он куплен?

— Примерно догадываюсь.

— И что же ты считаешь: можно легко расстаться с этими доходами?

На какое-то время оба замолкли. Александр курил, поглядывал в пространство. Собственно, чего было тут ждать. Он еще, шагая сюда, примерно знал все. Только не думал, что Генка выскажется так откровенно. И вот тебе ситуация: он, председатель, не знает, как сейчас реагировать на слова Генки. Сам вызвал его на откровенную беседу, а что теперь — пугать разными общественными мерами? Так ведь не испугаешь. Генка тоже соображает, что почем.

Заговорил Александр, когда понял, что Генка теперь ни слова больше не скажет. Заговорил не спеша, без сердца, а по-домашнему, по-приятельски.

— Все понимаю, Геннадий. Не дураки кругом, — он опять вздохнул. — Только, может, ты наше-то положение учтешь? Может, поживешь пока в этом дому. А уж в следующий раз…

Генка покачал головой.

— Нет, Саша. — Он склонился, положив локти на колени, и тупо уставился на свои ладони. — Кажный старается жить лучше. У меня сын. Сын уже, знаешь, большой, учится в техникуме, и есть шансы, что будет учиться дальше. В общем, пока учится, квартиры ему не видать. Мы с женой тоже хотим в удобствах пожить… Разве не заслужили? Нет, Саша, у меня, может, эта квартира — тоже последний шанс, и если мать не желает, то ведь закон…

Александр прервал его:

— Пойдем поглядим, что у тебя за помещение.

Они встали и направились к крыльцу.

9

Подходя к дому, Арсений подумал: хорошо бы мама была одна. Хотелось побыть вдвоем с матерью.

Так оно и оказалось: Анна Николаевна сидела на диване и, облокотившись на высокий валик, смотрела рассеянно в окно.

После завтрака Лиза удалилась к соседке, с которой у нее были срочные дела. Александр еще не возвращался из гаража. Старушка скучала в одиночестве, вспоминала, делясь сама с собой разными мыслями о своих детях. Игорь, Серафима, Александр, Арсений — у каждого своя жизнь. Какой же был заводила — Арсюха… «Я здесь не останусь… Я поеду в Москву…» Анна Николаевна вспомнила давнюю послевоенную встречу с Арсением. Укатил тогда и всякие резоны были ему нипочем.

— Пришел, Арся. Ну вот и хорошо…

Арсений снял пиджак, повесил на спинку стула. Сел рядом на диван.

— Далеко ли ходил?

— Прогулялся по нашей улице, — кивком головы он указал направление. — Заглянул в парк, потом оттуда к школе прошел.

— Твои дорожки — парк да школа. На реке тоже побывал?

— Не успел.

— Ну и ладно. Успеется…

Мать глядела на сына. Он сидел рядом, и теперь она хорошо видела его своими близорукими глазами. Постарел Арся, морщины на лбу, точно борозды — годы берут свое. И улыбка не та, какая-то слабая… А какой был улыбчивый, веселый в молодости — захочет, бывало, всех рассмешит, всех взбудоражит.

— Парк-то, кажется, еще лучше стал, — сказал он.

— Смотри-ка, — подивилась мать. — А пустырь за церковью видел? Где вы в футбол играли?

— Нет там никакого пустыря. Дом девятиэтажный.

— Во-во, я про то и говорю. Все строят, строят…

— Это же хорошо, что строят.

— Да, конечно. А железную дорогу около Победы, рабочих заметил?

— Нет.

— Ты же по нашей улице шел. Неужели не заметил?

— Вроде что-то видел там, около Победы рабочих, а что конкретно — не помню.

— Ты ворота красные видел — вот что. По улице-то как идешь: справа и слева. А из ворот рельсы проложены.

— Возможно, мама, разве все заметишь.

— Эти рельсы мы во время войны проложили. Они из завода идут прямиком в лес. Топливо оттуда доставляли.

— Ты тоже строила?

— И я строила. По ночам ходили — днем-то я белье красноармейцам шила.

Они задумались.

Мать стала рассказывать, как строили железку, и по тому, как оживилось ее лицо, можно было понять, что, сидя у окна, она вспоминала не только сыновей, но и войну, которая так близко коснулась ее.

— Сколько уж мне лет тогда было. Не молодая. А грузовики-то большие. Нагрузят сверху тесу, а мы вверху. Господи, страху я тогда натерпелась. Вдруг, думаю, свалимся — дорога плохая, подбрасывает…

— Да, война… А я прошел сейчас мимо завода и не заметил. Ворота видел, а рельсы… Мне казалось, что так всегда было.

Анна Николаевна задумчиво покачала головой.

— Нет, не всегда. Только люди привыкают — война-то сколько годов назад была. Мокровых-то помнишь? Ну, самого Сергея Федоровича — еще в винном магазине торговал до войны. Он, бывало, когда тут по соседству жил, все говаривал: «Привет рабочему классу!» Хитрющий мужик — все Александром да Игорем восхищался. «С мастерством ребята, головастые!» Своих-то детей, однако, норовил по разным институтам распихать. Дочка старшая весной приезжала из Киева. Вон куда забралась. Там, говорят, в земле все копается, черепки разные ищет. А сам с женой теперь живет в том девятиэтажном доме, который ты видел. Ну, да такой мужик разве упустит! Приехала его старшая с сыном, тоже каким-то ученым. На собственном автомобиле прикатили — такие все расфранченные да строгие. Я Гальку-то вот такой знавала. — Мать жестом руки показала, какой была когда-то Галька. — А тут и повидать не пришлось: люди рассказывали. На автомобиле все туда-сюда, туда-сюда по городу… То в театр, то в магазины. Ни шагу пешком не ступила. А батька-то хоть и вином торговал, только во время войны тоже рыл окопы и вместе с нами ходил по ночам на железку… Седой сейчас, как пенек березовый. — В голосе у матери звучало какое-то сожаление. Ей, видимо, не понравилось что-то в поведении Арсения. — Меня когда встречает Сергей Федорович, то все завидует: «С тобой рядом дети живут. Дети рядом…» А недавно посетовал: «Что ж, что приезжала дочка. Носилась как угорелая по городу, и поговорить не успели по-человечески».

Арсений подумал, что мать, возможно, обиделась на него: пошел гулять по городу, не остался с нею. Скучает старушка, — может, надо было остаться.

— Я недавно на набережной была, — она помолчала, собираясь с мыслями. — Дом-то старинный у спуска помнишь? Воевода жил, основатель города? Теперь там картины вывешивают. Парни идут. Я спрашиваю: «А знаете, что было тут раньше?» — «А какая разница, бабуся!» — отвечают. Так и сказали: «Какая разница!»

«Старая проблема, — улыбнулся Арсений, — никогда бы не подумал, что у матери это есть. Хотя возможно, малый просто пошутил. Возможно, ему было не до этого. Молодые живут в другом ритме. Слишком много всякой информации, порой не хватает в голове клеток, чтобы осмыслить еще и то, что волнует стариков. Старики сами должны кое-что соображать и посмирить свои претензии».

Он хотел уже поведать матери свои соображения, но она опередила его:

— У тебя-то, Арся, как идет жизнь?

Арсений еще дальше откинулся на спинку дивана, потом выпрямился.

— Что моя жизнь! — он улыбнулся, сверкнул глазами из-под припухших век. — Живу, мама. Ничего…

— С дочкой-то видишься?

— Раньше чаще, сейчас пореже. Дети тоже растут, мама, и у них возникают свои дела, в которых отцу остается немного места.

— Да, конечно. Но я все же думала…

— Ты правильно думала, мама, — перебил Арсений ее. — Но сейчас другие времена. Сейчас, если личная жизнь не построилась, трагедию из этого делать не будут. Ваше поколение привыкло немного усложнять. А сейчас на это смотрят проще. Да и какое, собственно, дело до всего этого моей Полине. Она сама в этой родительской сумятице страдающая сторона.

— Да, верно, — вздохнула Анна Николаевна и посмотрела внимательно на Арсения. — Уж большая, поди, девочка.

— В институт поступила, — сказал Арсений. Сунул руку в карман пиджака, достал пухлую записную книжку. Извлек оттуда фотографию. — Вот, погляди, недавно снималась…

Мать рассматривала снимок, поднеся его близко к глазам, долго изучала нежное, под нависшей на брови челкой, девичье лицо.

— Губы вроде бы твои, — сказала она и взглянула на Арсения. — А так, видно, в нее лицом.

— Да, Поля на мать похожа, — согласился Арсений. — Но характер, кажется, другой. От меня что-то есть.

Он полюбовался фотографией, улыбнулся, вспомнив что-то, и убрал снимок.

— Привез бы как-нибудь. Показал бабушке, — сказала Анна Николаевна. — А то и не увижу внучку.

— Приедем, мама, приедем. Может, зимой приедем…

Арсений любил дочку. Оглядываясь в прошлое, он видел всегда перед собой одну и ту же картину. Темная головка, две косички, перевязанные белыми бантиками, белое платьице фонариком, белые туфельки. Маленький белый клубочек с голубыми глазками — и рядом они, папа и мама — Арсений и его жена Рита. Что-то происходило с ними тогда, что-то переливалось в груди, обжигало, и в глазах Риты вспыхивало какое-то мерцание; глаза ее вдруг обещали что-то впереди. И, застигнутый этим мерцанием, он говорил себе: «Может, будет у них все по-другому! Если перечеркнуть то-то и то-то — что именно, он толком не знал. Если позабыть что-то, а что-то вспомнить, что-то простить…» Раз за разом говорил он себе все это, и была рядом дочь Поля, и голос ее отдавался в ушах серебряным звоном.

Годы шли, Поле пять, восемь, двенадцать… И наконец он понял, что дело зашло слишком далеко, что надежды нет…

Арсений вспыхнул, его щеки порозовели при одном воспоминании о том, какой спектакль они с Ритой разыгрывали друг перед другом в те годы. Это называлось у них умением владеть собой. Он послушно выполнял ее поручения. В присутствии людей она смеялась, брала его за руку, как своего, обсуждала с ним новости, интересовалась работой, — она делала вид, что все у них благополучно, все хорошо. А между тем они уже три дня не разговаривали друг с другом.

Игру пришлось прекратить. Стало ясно, что дочь Поля может разгадать их лицемерие. Они расстались окончательно. Кто был во всем этом виноват? Может, случай. Может, никто. Он был на фронте, она заканчивала школу. Все произошло будто в сказке. В потоке писем, направляемых в госпиталь, где он лежал с раздробленной ключицей, было и ее письмо. Округлый ученический почерк, слова участия, обращенные к неизвестному человеку — Арсению почудилось, будто там, в большом городе, есть девушка с ясными глазами, пушистыми косами, с сердцем, полным доброты и нежности… Что только не создаст молодое воображение! Он ответил робко: благодарил, спрашивал про школу, про уроки. Ему хотелось, чтобы девушка не исчезала. И Рита не исчезла. Ах, эта заочная любовь! Оказывается, существует такая. Целую неделю потом Арсений, запахнувшись в халат, выискивал в тесноте госпитальных коридоров уголок, где бы можно было без помех полюбоваться девичьим лицом: Рита прислала ему свою фотографию. Он разглядывал часами эту фотографию (Рита была и в самом деле красива), перечитывал ее письма… Спустя месяц полетел в большой город ответный конверт с его фотографией, исполненной не очень умело заезжим корреспондентом. Вот что делает любовь! Арсений ждал ответа, страдал, мучился, когда не было долго писем. Это было какое-то умопомрачение. Кому расскажешь — не поверят.

Но Арсений горел этой любовью… Он не мог знать, что это была всего лишь жажда любви — потребность человека, участвующего в жестокой битве, лелеять в душе чей-то светлый образ… Эта потребность любить поддерживала Арсения. И когда окончилась война, он приехал к Рите насовсем.

— Стало быть, так и живешь одни? — спросила мать, продолжая разговор.

— Так и живу, мама, — ответил Арсений спокойно. — А что? Сначала нервничал, как-то не укладывалось в голове такое. По Полинке очень скучал. А теперь…

Он отвернулся к столу.

— Привык, стало быть.

— Может, и привык. Годы-то летят.

— Летят, сынок, летят…

Анна Николаевна вздохнула и откинулась на спинку дивана.

— А на работе как?

— Все хорошо, мама. Все в порядке.

— Мудреная у тебя, говорят, работа. Путешествиями, сказывают, заведуешь.

Арсений вскинул голову.

— Путешествиями? Кто сказал?

— Да кто же? Александр.

Арсений рассмеялся.

— Это называется бюро по туризму. Захотелось тебе, к примеру, поехать на Север, посмотреть Соловецкий монастырь. Пожалуйста! В нашем бюро тебе дадут путевку. А что? Хочешь, мама, махнуть в дальние края?

— Куда уж мне махать, — рассмеялась она.

Но Арсений не унимался. «Ах, уж этот Арся, в кого он только уродился. Начнет фантазировать, так не остановишь — такие горы да моря разрисует, долго будешь помнить». Вот и сейчас, начал описывать ей, какие у них есть путевки, все помнит, как ехать надо, где слезать, куда потом пересаживаться — ну все в самом лучшем виде представил. Память у него всегда была хорошая, видно, и в бюро этом нужно уметь головой работать. Только кажется матери, будто он слишком много говорит об этом, смущает ее Арсино занятие. Мог бы и поважнее себе дело найти. Однако не решается она сказать об этом, боится обидеть. Да и где ей, старой, судить, какая работа для сына важнее. Сами, сами пусть разбираются…

Невдомек матери, что Арсений в это мгновение снова перенесся мыслями в прошлое, что перед глазами его уже стоит другая картина. Комната на третьем этаже в хорошем доме. Круглый стол посредине, застеленный махровой скатертью. Жена Рита за столом. Он, Арсений, напротив. Он отбрасывает со лба выбившиеся пряди волос — прическа его взлохмачена. Дочки Поли нет — попросить молчаливой защиты не у кого. Только что Рита проводила дочку гулять. Рита умеет владеть собой, ох как умеет. На лице у нее улыбка, движения спокойны, уравновешенны. Но как только закрылась дверь за дочкой, Риту не узнать. Злость, негодование в ее глазах. Что случилось? Что произошло в те минуты, пока закрывалась дверь? Рита сидит за столом как изваяние. Она сухо цедит сквозь зубы слова. «Мебельная фабрика — не то, не то… Какой ты юрисконсульт, если не можешь поладить с директором. Ты шляпа, — ее требовательные глаза колют его, жгут. — Вот этот… Вот тот», — сыплются на его голову варианты, извлекаемые из опыта удачливых, ловких людей. Он слушает. Он искренне хочет понять. Научиться делать то, что надо…

— У меня есть один приятель, мама, — заговорил снова Арсений после продолжительной паузы. — Объездил всю страну. Где только он не побывал. Нет, не туристом разъезжал во время отпуска. Работал там, жил, — в общем, по-настоящему. Каких людей только не повидал. Начнет рассказывать — заслушаешься. Среднюю Азию объехал, весь Кавказ…

Мать задумчиво поглядела на сына.

— Нравилось ему в чужих краях?

— Где нравилось, а где нет.

— Не остался там жить, домой приехал?

— Да, — ответил Арсений и поглядел на мать, соображая, куда она клонит своими вопросами.

Мать, помолчав, сказала:

— Глупости это. Баловство.

— Почему? — смутился Арсений.

— Мотаться по свету-то? — тихо произнесла она. — А чего здесь умного! Людей посмотрел — ишь какое дело сделал. Себя, может, только потешил, больше ничего.

— Ну уж, мама, ты слишком…

— Ничего не слишком, — перебила она его. — Меня вон с фабрики не отпускали. Сколько заявлений писала и пенсию могла получать, а люди просили, уговаривали… Чего бы это им так сдалось. Да потому, как со мной много лет вместе трудились, вместе горе мыкали в войну и после войны. А брат твой Александр! Как сел за руль после фронта, так и сидит не слезая, тоже на одном месте. А ведь звали его. Куда только не звали! И соблазняли всякими заработками. Чего только не обещали. А он нет, не стронулся с родного места.

— Ну, это у кого как, — сказал Арсений, задетый последними словами матери о родном месте. — Одни неподвижны, для них любой переезд даже в родном городе с улицы на улицу — событие. А другие легки на подъем.

Но мать, кажется, не слушала его, продолжала и дальше развивать свою мысль.

— На иного посмотришь — рвется туда-сюда, лишь бы на месте не сидеть. И все-то ему позволено. Сорвался, покатил, — мать сделала жест рукой, изображая, как человек катит. — Обратно вернулся, посидел немного и снова укатил… Куда? Зачем? А ему все равно куда. Лишь бы мотаться. Не люблю я это.

— Время сейчас другое, мама.

Мать вытерла взмахом руки глаза и посмотрела на сына ласково и даже чуть заискивающе, как смотрела на него в детстве, когда он где-нибудь набедокурил или нашалил, а признаться в том не хотел.

— Что время? — вздохнула она. — Время, конечно, не стоит на месте. Молодые старятся, а старики вовсе уходят. Бежит время… — она задумалась, посмотрела в окно. — Все вы у меня как четыре пальца на руке. А пятого нет. Нет Колюшки, — она заводила носом, сморщилась, но тут же снова взяла себя в руки. — Бывало, в первые-то годы, ждала его все, ждала. Не иголка ведь — человек: «Пропал без вести». Как же, думала, так может. Был человек — и нет его. И вестей никаких о себе не оставил. Бывало, выйду из дому и пойду по нашей улице. Туда иду, к Градусову… Смотрю на людей. Бывает, и отдохну, посижу где-нито на лавочке. Мысль у меня в голове была: вдруг встретится кто-нибудь из Колюшкиных приятелей. Может, узнает меня старую, позовет… Надеялась, расскажет мне о Коле что-нибудь. Тосковало сердце. Да никто не останавливал…

В комнату вошла Лиза и сказала, что соседи всей семьей собираются на футбол. Грандиозный футбол состоится на стадионе. Она сообщила, что соседи и ее подбивали, чтобы уговорила мужа пойти на футбол, но она отказалась. Они проведут хорошо время и без футбола.

10

В это время на другом краю города, в старом кирпичном здании военкомата, в кабинете с холодной казенной мебелью сидел за столом пожилой полковник — военный комиссар — и листал несколько страничек пожухлого от времени и долгого лежания в архиве «личного дела». Полковнику предстояло на днях вручать орден Отечественной войны матери погибшего солдата. Он извлек из архива его «личное дело» и теперь изучал его. Листы пожелтели, чернила поблекли. На листке, который он держал в руках, было написано:

«Прошу направить меня в любую военную часть, только чтобы на фронт и на передовую. Я не могу находиться дома, когда фашисты ходят по нашей земле…» Внизу стояло число: «17 сентября 1941 года».

Сколько лет прошло, как были написаны эти слова, а они и сейчас отдаются торжественным гулом в сердце.

Полковник думал о том, какие слова скажет он матери, когда будет вручать ей орден погибшего сына. Он сидел, склонившись над пожелтевшим листком, и не мог найти эти слова. Все казалось блеклым, тысячу раз говоренным, казенным. «Ваш сын отдал свою жизнь за Родину…» Мать знает об этом не хуже его.

Полковник перелистнул страницу. Он подумал о себе. Тогда, тридцать лет назад, он был комбатом и ему немало приходилось хоронить на поле боя товарищей и друзей. В войне погибли миллионы. Про них говорили: «Они выполнили свой долг». Троекратный салют из автоматов, несколько слов над братской могилой. Но разве тот, кто остался жив, не выполнил своего долга! Нет, выполнить долг перед Родиной каждый хотел, но про себя думал обойтись при этом не такой дорогой ценой, как жизнь. Немало людей погибло в войну, так ничего и не совершив.

Но мы и про них говорили, что они выполнили свой долг. Почему мы так говорим?

Война. Видимо, война делает эти слова особенно значимыми.

В семнадцать лет Николай Морев свое состояние обозначил простыми словами: «Я не могу…» Способны ли мы сказать, что поступали в своей жизни так же в течение всех последующих лет, которые были отпущены нам счастливой судьбой? Тут есть над чем подумать. Чем дальше мы от тех грозных лет, тем больше мы должны думать. Иногда малец какой-нибудь может уснастить свою речь всякими громкими изречениями, но это еще не означает, что он сам следует им. Старой матери этого парня, оставшегося лежать под Волховом, он скажет все, что думает, все, что испытывает сейчас перед памятью Николая Морева и миллионов других, даровавших нам жизнь. Про неоплатный долг живущих перед этой матерью, перед многими матерями…

Полковник перечитывал строки из немногословного и по сути такого обычного «личного дела». В конце концов это будет не официальное собрание с трибуной и длинными рядами зала — это произойдет дома, в тесноватой комнате, где соберутся самые близкие. Он попытался представить, кто будет присутствовать на торжестве вручения награды. Три брата, их жены, еще сестра и ее муж. Правда, он не уверен, что они все будут. В этом городе живут только два брата, они-то наверняка придут. Это он должен тоже учитывать.

Недавно в трамвае ему пришлось услышать случайную фразу: «В войну погибли лучшие». Так это или не так — он не решается судить. Он сейчас подумал, что с заявлениями, в которых были слова «Я не могу…», в те месяцы сорок первого года обращались тысячи и многие из них, уйдя на фронт, погибли. Это были, безусловно, ребята особого склада, особой честности и совести. Если бы они остались живы и вернулись к мирным делам, как вернулись после Победы миллионы людей, жизнь, безусловно бы, выиграла от этого, и выиграла несказанно. Однако этого не могло случиться. Кто-то должен был платить за Победу, и платили за нее самые честные и совестливые. В первую очередь платили они, для кого слова «Я не могу…» были выражением их готовности к подвигу.

Старый полковник, склонившись над столом, углубился в далекие фронтовые воспоминания.

11

Бульвар у городского театра пламенел густой зеленью, как и в давние довоенные годы. Слева, в цветастом сквере, когда-то стояло дощатое серое здание летнего кинотеатра. Надя хорошо помнила это здание с длинным прохладным залом внутри, с деревянными обшарпанными колоннами, украшавшими его снаружи. Около этих колонн девчата и парни назначали друг другу свидания… Волосы у Нади давно поседели, кожа на щеках поблекла, походка стала тяжелой… Не узнать той девчушки, которая когда-то, в полыхающем гладиолусами и маками сквере, встречалась с Колей Моревым.

Она давно привыкла обходить стороной этот сквер.

Но тут на боковой улочке, с нагруженными в обеих руках авоськами, встретил ее Александр.

— Здравствуйте, Надя! — он был старше ее и по привычке называл только по имени.

— Здравствуйте, Александр Иванович!

И он и она задержали на мгновение шаг.

— Как вы поживаете?

— Ничего, спасибо. Как вы?

Александр, быстро взглянув ей в глаза, сообщил:

— А у нас новость, Надя. Колю орденом наградили. Еще там, на фронте. Теперь вот будут вручать его маме.

— Колю?! Орденом?!

— Да.

Глаза ее вспыхнули.

— Заходите к нам, Надя.

Она кивнула.

— До свидания.

— До свидания, Надя.

Такое необычное известие: Колю Морева наградили орденом! Сколько же лет прошло с тех пор, как она проводила его на вокзал. Шагая по тротуару к трамвайной остановке, Надя подсчитывала. Это было в октябре сорок первого. А в сорок втором он погиб. Написали, правда: «Пропал без вести…» Стало быть, разобрались и даже орденом наградили.

Она вдруг вспомнила. В то последнее лето они назначили свидание около кинотеатра на бульваре. Она и сама не знает, что случилось тогда с ними обоими. В кино они не пошли. С час погуляли на набережной. А потом сели на паром и махнули на другую сторону Волги — в сосновый бор.

Никогда ничего подобного с ней не было после, может, поэтому и память о той ночи до сих пор живет в ней. Они опоздали на паром и провели ночь в лесу у костра. Она все же немного поворчала тогда для острастки, посердилась для виду, хотя еще раньше его знала, что они опоздают на паром. А какое было ликование в душе! Все страхи — что сказать отцу и матери, ведь они волнуются — все это куда-то исчезло, и только несказанно высоко пела душа, и так необычно сочетались со всем этим запах хвои и дальний гудок паровоза. И бескрайним счастьем открывалась впереди жизнь. Коля беспокоился, что она простудится, и следил за костром, а ей было жарко.

Едва стало светать, их перевез на лодке через Волгу рыбак. И в то же утро они узнали, что началась война.

Надя шагала не спеша к остановке, ей и сейчас еще светило в лицо то солнечное утро. Морщинки у глаз ее как бы разбежались, и щеки покрылись румянцем.

Она думала о том, что сообщил ей Александр. Колю наградили… Она всегда знала, что он не уйдет просто так, без следа… «Пропал без вести!» Эти слова, казалось ей, оскорбляли его память. Как мог он, такой смелый и чистый, такой верный, не оставить никакой вести о себе. Этого не могло быть. Она всегда верила в него и ждала. И вот весть дошла. Через тридцать лет… Надя не отличалась разговорчивостью. К этому привыкли не только на работе, но и дома. В тот вечер она была особенно молчалива.

Известие о награждении орденом сына Анны Николаевны Моревой каким-то образом достигло ушей старухи Залатовой, которая в войну работала тут домоуправом. Ну, тогда она была бравая женщина и ходила зимой в полушубке и с портфелем. Контора домоуправления помещалась на углу около гастронома, там есть полуподвал из красного кирпича. Сидела в конторе Залатова, как в военном штабе, — командовала. Побаивались тогда Залатову все. Теперь что — укатали сивку крутые горки: давно на пенсии Залатова, живет на соседней улице в двухэтажном удобном доме. За здоровьем, рассказывают, очень следит: каждый день прогулки и диета. Да ничего, видать, не может поделать — за правый бок все держится, даже если на стуле сидит и чай пьет.

Во дворе у Залатовой была свая скамейка, на которой никто не мог сидеть. И ребят она гоняла, чтобы не мешали думать в теньке, а то еще, чего доброго, начнут ломать жасмин, Залатова любила порядок. Перегорит где на улице лампочка — она не пожалеет сил, пойдет и сообщит куда надо или письменно заявит. Также насчет уличных часов. Отстают где или спешат — она про это мгновенно просигнализирует в соответствующее место, чтобы приняли срочные меры. Со своей скамейки у нее во дворе был хороший обзор. И крышу Анны Моревой было хорошо видно. «Вот какая на сегодня проблема, — размышляла она в затишке. — Награждать начинают всех подряд. Без всякого настоящего разбору, кого попало. Кольку Морева вдруг наградили. Сопливый мальчишка — чего уж там мог наделать такого. Может, под кампанию какую попал. Зато теперь Анна Морева нос будет драть. Теперь она что? Мать героя… Хотя мне до этого наплевать… Мне что… Будь хоть трижды герой-разгерой…» Но, видно, не все равно было Залатовой, видно, зудело внутри, если даже встречаться с Анной Моревой не могла.

…А все началось из-за квартиры, где живет Анна Морева. Дело в конце войны происходило. Понравилась одной торговой работнице эта квартира — планы были: отремонтировать, сделать пристройку вместо кухни. Могла она так размышлять, возможности были. Морева жила одна, и сначала Залатова решила с ней по-хорошему: есть, дескать, вариант размена — комната будет маленькая, но зато с паровым отоплением. Что ей, дескать, горевать каждую зиму о дровах, там государство отапливает. Словом, повела разговор так, будто делает для Моревой огромнейшую услугу. Но Анна Николаевна услугу не приняла. «Нет, буду здесь жить, ребят своих дожидаться, и без парового отопления как-нибудь обойдусь». Тогда Залатова ей новый вопрос задала: «Ребята — что о них думать. Пока еще война, неизвестно, что с ними будет. Может, и другое подходящее место себе найдут». И засмеялась при этом как-то странно. Тогда Анна Николаевна еще отчетливее объявила: «Нет, нет, никуда отсюда не поеду. Пусть другие едут в теплое место. А я здесь останусь». На этот случай, видно, уж заранее была приготовлена у Залатовой фраза: «Слышь-ка, гражданка Морева, люди сказывают, что кто получил бумажку «пропал без вести», то это плохо очень. Ты сама подумай, куда же он пропал, от страху куда сбег…» И прищурилась, точно зверек какой, только зрачки блестят. До Анны Николаевны не сразу, но все же дошел страшный смысл ее слов. Она тут же Колю вспомнила.

«О чем вы говорите, — сказала она. — Для чего вы мне про это рассказываете?!» И скрытый страх и растерянность звучали в ее голосе.

Залатова своим ответом окончательно убедила Анну Николаевну в своих намерениях. Иначе как же можно растолковывать ее слова: «Говорю, о чем люди толкуют. Может, и тебе насчет этого подумать. Во всяком случае, покладистее советую быть…»

Да, конечно, Залатова решила воспользоваться ситуацией. Потом, уж когда Александр приехал, она тоже разные палки вставляла. Комната рядом освободилась, так сколько нервов пришлось потрепать, сколько бумаг исписали, пока добились. Потом Залатову перевели работать в другое место, ну да уж Анне Николаевне было не страшно: Александр был рядом и Арся живой. Про Колю по-прежнему никакого слуху, но среди соседей разговоры шли, будто он в плену. Кто те разговоры пустил, Анна Николаевна догадывалась, но оспаривать не пыталась. Может, в самом деле в плену — ведь война была, ведь сколько земли фашист захватил. Плакала по ночам, жалея своего меньшого сына.

Старуха Залатова отлично знала, что наводит напраслину на Моревых. Потом попритихла, хотя понимала, что судить ее за те разговоры никто не может. Попробуй, во-первых, докажи, что она не права. «Пропал без вести». А что это такое? Кто может точно сказать, что это означает? Да никто. Раз человека нет и никаких о нем сведений, то может быть всякое, в том числе и плен. Это во-первых. А во-вторых, если кто и начнет ей мораль читать, так она пошлет его подальше. Вот и все. Нет, никто ее не тронет, потому как никто ничего не может сказать существенного. Никто ничего не знает. Залатова не беспокоилась об этом. И не думала. Только это награждение, этот орден… Ее, конечно, голыми руками не возьмешь. Но Моревы теперь наверняка будут нос драть…

Залатова посидела на скамейке, посмотрела вокруг, нет ли какого непорядка. Вспомнила про телевизор, где должны рассказывать про гипертонические болезни, поднялась и, держась правой рукой за бок, заковыляла к дому. Смеркалось. Она решила, что будет теперь совершать свои прогулки по левой стороне улицы, и долго вспоминала, в какое время там бывает тень. Тень для ее здоровья имела большое значение.

12

На другое утро Арсений опять проснулся рано. Но племянника на кровати и след простыл. Арсений встал, оделся, подошел к окну и увидел: Михаил в одной майке и в трусах ворочает березовые чурбаки около сарайки. Знакомая с детских лет физкультура.

На цыпочках, стараясь не шуметь, Арсений вышел во двор.

— Ты что это, Миша? Чего это тебе не спится? — сказал он, подходя к сарайке.

Михаил выпрямил широкие плечи, улыбнулся.

— Да вот решил переколоть эти чурбаки. Мать давно корит меня за них, лежат, дескать, глаза мозолят. Мать у нас, если что увидит не по ней, не отступится. А я вчера гулял мало-мало, на футбол ходил… Вот и решил сегодня с утра компенсировать вчерашнее, чтобы повода для выговора не было.

— Ты смотри, какой дипломат! — пошутил Арсений.

— А как же, дядя Арсений. Дипломатия — вещь полезная.

— Полезная, полезная, Миша, — повторил Арсений, разглядывая с интересом племянника. Мускулы на руках прямо налитые. Плечи, грудь, шея — все дышит молодостью, здоровьем.

— Ну как футбол? Понравился?

Михаил поморщился, плюнул на широкие, задубелые ладони, растер и взялся за колун.

— Знаете, дядя Арсений, теперь как играют — за очко.

— Что значит — за очко?

— Неужели не знаете, дядя Арсений? — Михаил прищурился, худощавое по-юношески лицо его расплылось в лукавых зайчиках. — «Ты меня не трогай, и я не трону, барыши пополам, то есть очки…»

— Как же они такую игру ведут?

— Вот не пошли вчера на стадион, — сказал Михаил и ударил по березовому чурбаку колуном. — Сами бы все увидели. Ну, гоняют мяч посреди поля, тянут волынку, бегают из конца в конец… А по воротам настоящих ударов нет.

— Как же так? Лиза вчера сказала, что соседи отправились всей семьей на футбол, что якобы интересная игра должна быть.

— Да так оно и есть, дядя Арсений, — вздохнул Михаил. — Стадион был полный, все ждали. А игра оказалась неинтересной. Уж свистели им вслед, как только могли, да что толку.

— Что — не воспринимают?

— Похоже, что нет. — Михаил еще раз ударил колуном по чурбаку, и от него отлетели в разные стороны два полена. Он взмахом руки поправил спадавшие на лоб волосы и сказал: — Я теперь редко на стадион хожу. Вчера надеялись, что будет игра, да ошиблись…

Арсений присел у сарая на приступок, наблюдая с улыбкой за племянником, за его ловкими, сильными движениями. Вот ведь как бежит время, давно ли, кажется, мальчонкой бегал, букву «л» не выговаривал, а тут уж взрослый парень, армию отслужил, работает. Почитай, самостоятельный человек. За очко, говорит, битва идет. Очки пополам — и никто не внакладе.

— Ну, а ты, Миша, как сам-то живешь?

Михаил левой рукой подкинул колун, ловко поймал его — он в армии еще научился жонглировать разными тяжестями, потом ответил:

— Нормально живу, дядя Арсений… А чего? Мне кажется, нормально, — он пожал плечами, как бы стараясь еще и еще раз взглянуть со всех сторон на свою жизнь. — Работаю… Как и все.

— Работой доволен?

— Я доволен, дядя Арсений, — лицо у Михаила посерьезнело. — Чего мне быть недовольным. Ну, вы слышали — на кранах я работаю. Слесарем. А краны бы видели какие — последнее слово техники.

— Чего это отец говорит насчет инструментального?

— В инструментальный меня действительно тянут, — нахмурился Михаил. — Зовут уже давно, да что толку. Не пойду я туда.

— А почему?

— Мне тут нравится. Интереснее мне тут.

— Это хорошо, Миша, если нравится. Тогда тебе и голову нечего забивать инструментальным.

— Да я и не забиваю, — усмехнулся Михаил. — Меня отец все уговаривает перейти туда.

— Чего это ему так хочется?

— Квалификация, говорит, выше.

— А может, так оно и есть?

— Не думал об этом, дядя Арсений. Я же говорю, мне тут нравится.

Наступила пауза. Михаил отправился в сарайку за очередным чурбаком. Потом, склонившись, он старательно устанавливал его на земле, отошел в сторону и взмахнул колуном.

Ловкий парень, сила играет. Арсений начал припоминать, что он делал в его годы. Оказалось, командовал взводом автоматчиков в стрелковом полку. Погибали они в то лето от комаров и от фашистских пуль в болоте под городом Опочкой. «Боже мой, — с грустью думал Арсений. — Тогда я мечтал только об одном: как бы не нарваться на снайпера…»

— Хорошо, когда любишь свое дело, — сказал Арсений и смутился.

— Само собой, дядя Арсений, — ответил Михаил, делая замах колуном. — Иначе не может и быть, — добавил он, с удовольствием разглядывая упавшие после удара березовые плахи.

— А из города не тянет?

— Куда?

— Куда-нибудь. В другие края…

Михаил пожал плечами.

— Пока нет. — Он подумал секунду. — Я ведь недавно из армии вернулся. На Дальнем Востоке служил. Восемнадцать часов оттуда на самолете надо лететь… А почему вы спросили меня об этом?

— О чем?

— Ну, насчет того, не тянет ли меня из города.

Ответить, однако, Арсений не успел, потому что во двор медленной величавой походкой вошла Серафима.

Выглядела она, конечно, шикарно: в цветастом модном платье, туго обтягивающем бедра, в белых перчатках, в блестящих, на широком каблуке, босоножках. Только вот черный большой чемодан с застежками не сочетался с изысканностью ее туалета.

— Тетя Сима приехала, — сказал Арсений племяннику и направился навстречу сестре.

— Здравствуйте, здравствуйте! — говорила певуче Серафима, поставив чемодан и целуясь с братом и племянником. — Вон какой молодец вырос! — улыбнулась она, оглядывая Мишу. — Молодой человек! Ну прямо молодой человек!

Арсений хоть и жил с сестрой в одном городе, но виделся с нею нечасто, и сейчас он с интересом разглядывал ее. Серафима умела подать себя: подкрашенные в рыжий цвет волосы, серьги в ушах, оттеняющие голубизну глаз; пушистые полукружья бровей, чуть удлиненных на висках… Кто бы мог подумать, что Серафиме за пятьдесят и что она всего лишь кассирша в цветочном магазине. Артистка, приезжая знаменитая артистка! Или богатая иностранка! Михаил, видевший свою тетю последний раз года четыре назад, смущенно убежал в сарай, чтобы одеться.

— Как ты добралась с таким чемоданом? — спросил Арсений. — Дала бы телеграмму.

— Ну вот еще! Я взяла такси и прекрасно доехала. К тому же чемодан не тяжелый.

Михаил вернулся, и она снова стала разглядывать племянника, приятно пораженная его молодцеватым видом. Заметив его смущение, ласково улыбнулась, потрепала по щеке.

— Ну как мама? — спросила она у Арсения.

— Все хорошо, — ответил он.

— Ее не вывела из равновесия эта история?

— Ты имеешь в виду награждение Коли?

— Да, — закивала она рыжей головой. — И всякие связанные с этим разговоры.

— Нет, мама держится молодцом. Вон, кстати, и она.

Анна Николаевна спускалась по ступенькам крылечка. Серафима поспешила ей навстречу, они обнялись, расцеловались. Серафима расплакалась. Сколько помнил Арсений свою сестру, он всегда поражался ее бурным переходам от слез к восторгам и наоборот. Мать погладила дочь по плечу.

— Ладно, ладно, Сима. Не расстраивайся.

— Мне так жалко Колю, — сказала Серафима.

Михаил подхватил чемодан, и все вместе они пошли в дом.

— А мы тебя ждали вчера, — сказал Александр после обычных приветствий.

— Я и собиралась вчера. Но мое начальство рассуждает иначе… Миша, а где твоя мама? — спросила она у племянника.

— Лиза уехала в центр на рынок, — ответил за него Александр. — Надо кое-что купить к столу.

— Что же ты мужа не захватила? — спросила Анна Николаевна.

— Ой, мама! У всех ведь дела. Лева к тому же чувствует себя неважно.

— Как Ира поживает? — спросил Михаил.

— Ира готовится к экзаменам. Она будет поступать в государственный университет. — Серафима присела на стул и, сделав глубокий вздох, собиралась подробнее проинформировать всех родственников насчет экзаменов своей дочери. — Сейчас всюду такие трудности, такие трудности, но она у меня молодец. У нее есть настойчивость, упорство. — Серафима прищурилась, будто прицеливаясь в кого-то. — Она мне говорит: «Мама, я буду биться…»

— Ты извини нас, Сима, — сказал Александр. — Мы ведь лодыри: только сейчас встаем, еще и умыться не успели.

— Ну действительно лодыри, — улыбнулась Серафима. — Прохлаждаетесь.

Она снова стала рассказывать, какой у нее вчера был трудный день, как нелегко работать в магазине; про покупателей, которые с каждым годом становятся требовательнее и черствее. Арсений и Александр, раздетые до пояса, плескались во дворе около ведра. Им поливал из ковша Михаил, его загорелая спина особенно выделялась рядом с белой спиной Арсения. Мать с дочерью сидели в комнате одни.

— Чего это ты привезла в чемодане? — спросила Анна Николаевна, близоруко щурясь. — Такую тягу тащила.

— Да просили меня предложить кое-что. Вот взяла…

— Ох, Серафима! Ты только здесь этим не занимайся. Хотя бы теперь.

Слова матери неприятно задели Серафиму, она отвернулась, напряженно разглядывая что-то на полу. Вот еще здесь ей будут читать мораль и говорить разные колкости, — чего доброго, обзовут спекулянткой. Будто она уж во всем так виновата. Будто она сама не чувствует и не сознает своего поступка. Все сознает, все понимает. Разве ее вина, что у Левы такая зарплата. Но она строго-настрого запретила ему левые работы. Она боится за мужа. Разве это легко? У нее растет дочь, и ей хочется, чтобы все было у них не хуже, чем у людей. Да о чем, собственно, разговор? Чего такого особенного она достигла: кое-какие тряпки, ковер на стене, хрустальные рюмки… Какая чепуха! У людей машины, у людей дачи… А тряпки разве такие? Да они на них и внимания не обращают, привозят узлами из-за границы и продают потом втридорога. И не переживают. Не мучаются со своей совестью, хотя образованные люди и должны бы мучиться. Нет, мать отстала, забыла про жизнь, ей что — ходит пятый год в одном халате и в старых башмаках с галошами, и ладно, она свое уже отжила. У нее другие понятия, и как ей растолкуешь, что сейчас другая жизнь. Ведь речь идет о счастье дочери, а когда мы стремимся к счастью, мы все делаемся эгоистами. Сознаем, винимся и все равно делаем…

Серафима подняла голову и в упор посмотрела на мать — что-то мелькнуло в ее глазах жесткое и укоряющее. И мать почувствовала это.

— Ладно, Сима. Не будем говорить об этом, — сказала она. — Дочка здорова, муж тоже — вот и хорошо. Спасибо, что приехала.

— Ну что ты, мама. Как же я могла не приехать, Лева с Ирой шлют всем приветы.

— Спасибо.

— Как ты тут живешь? — Серафима окинула взглядом комнату.

— У меня все хорошо. Обо мне заботятся, — примиряющим тоном заговорила Анна Николаевна. — Мое дело какое: встала, походила, поела да снова легла. Годы. Иногда ночью проснусь, смотрю в потолок, слушаю. Чего в голову не придет — всех вас вспоминаю.

Серафима глубоко вздохнула.

— Ну уж ты, мама, начнешь себя хаять, так деваться некуда. В твои-то годы по-разному у людей бывает, а у тебя, я скажу, все нормально. Ехала сегодня в поезде, — продолжала она, — женщина рядом сидела. Такая из себя культурная и образованная, одета со вкусом. А жалуется, что у нее мать со склерозом. Это ведь что — родную дочь иной раз не узнает. Сидят за столом, а она и спросит: «Что это, говорит, у нас за женщина сидит?». Это про родную-то дочь.

— Да, ты права, — произнесла Анна Николаевна и посмотрела в угол, где стоял Серафимин чемодан.

— Я очень рада, мама, что Колю наградили.

Мать только качнула слегка головой.

— Его, конечно, нет в живых и ему все равно, — продолжала взволнованно Серафима. — Но для нас, его близких, это важно. Нам он дорог, и все, что ему положено, мы хотим знать и видеть. Бедный Коля!.. — Серафима достала платок и прикрыла набухшие глаза.

Анна Николаевна пошевелила пальцами, будто собираясь погладить Серафимину голову. Что-то снова сместилось в ее старческой груди. Ах, Симка, Симка! Мутишь себе жизнь разным барахлом и тряпками, а ведь сердце у тебя доброе. Ей, матери, больше всех это известно. Чемодан привезла, хитрит там по-всякому, а сердце доброе. Вот и разберись тут, попробуй — что и почему. Анна Николаевна не понимала и не оправдывала дочь, но считала ее достойной хорошей жизни. Она заслуживала того, чтобы к ней относились с добрым сердцем. Как она сохранила свою семью, полагаясь только на себя, на свои силы. Ведь у нее жизнь складывалась нелегко — сколько нервов, здоровья потратила, чтобы выходить тяжелораненого мужа, Лева-то был почти калека. Да и сейчас Серафима тянет изо всех сил. У Анны Николаевны всегда были хорошие отношения с дочкой. Поспрашивайте — не у всех с дочерьми бывает такая близость. С Серафимой можно было ладить.

— Наш Коля ничего и не видел в жизни, — сказала Серафима. — А ведь он бы многое сделал. Я уверена, что он бы стал большим человеком. У него была такая душа, такая душа…

Серафима снова стала вытирать платком глаза, потом посмотрела на мать и, словно что-то вспомнив, вдруг улыбнулась. На кухне раздались шаги братьев, послышался голос Лизы, вернувшейся с базара.

— Мне надо бы себя привести в порядок.

Серафима встала, вынула из сумочки пудреницу, быстрым движением провела пуховкой по лицу, щелкнула замочком. Легко, несмотря на явно обозначившуюся полноту, обогнула громоздкий стол и направилась в кухню. Мать молча смотрела дочери вслед: вот дверь закрылась и в кухне разнеслись радостные восклицания Серафимы, приветствующей золовку.

Серафима ушла, а мать вспоминала, в каком году у нее вытащили все деньги и все продуктовые карточки. Сколько было тогда Серафиме лет.

«Шесть лет… Нет, Симка ходила в школу, в первый класс… Восемь лет».

Кажется, не под силу ей вспомнить точно время. Помнит только, что трамваи по их улице не ходили. Пешком она шла с другого конца города. Вошла во двор, а домой идти не может. Ни денег, ни карточек — все украли. Завернула за угол, в проулок, села на карнизик — пусто внутри и тяжко. Ведь семья, и все мал-мала меньше. Что делать — ума не приложит. Вечер наступил, темно стало. Вдруг слышит — вроде дверью стукнуло. Показалось Анне, что кто-то стоит у забора. Окликнула:

— Сима?

Так оно и оказалось. Сима в ее старой кофте, время-то осеннее было, подошла. Анна обхватила ее руками, а та лепечет, почему, дескать, домой мама не идешь, почему тут сидишь. Мать все и рассказала ей, все излила, все свои страхи. А та жмется, гладит ее по плечу. «Ничего, мама, перебьемся, не переживай». И что же — понемногу пришла Анна в себя, и стали они, мать и дочь, будто две подружки, соображать, как будут выкручиваться. Всякие варианты перебрали — в общем, выкрутились. Но память осталась на всю жизнь. Вот только не помнит, в каком году это было. Задолго еще до войны. Да разве упомнишь — сколько было всего в жизни — и горького и сладкого. Сладкое-то быстрей забывается…

«Серафима — добрый человек… Этот чемодан тянет ее, калечит, но она все равно добрая…»

Мать вздохнула и тоже направилась в кухню, откуда доносились громкие голоса ее детей.

13

Завтракать начали с запозданием, потому что Серафима с Лизой уединившись во второй комнате, долго о чем-то шушукались. Туда же был унесен Серафимин чемодан. Александр догадывался, о чем идет речь у женщин, хмурился, но помалкивал. Не хотелось ссориться с сестрой, которую, видно, уж теперь не переделаешь.

Но вот сели наконец за стол. Серафима даже не успела притронуться к салату, все прилаживалась, все прикрывала полотенцем свое красивое платье, чтобы не капнуть майонезом или еще чем-нибудь — на столе было полно разных закусок Однако пришлось снова встать: за окном, во дворе, показалась высокая фигура в шляпе.

— Дядя Игорь и тетя Вера приехали. Вон и Валентин с ними, — сообщил Миша.

Все вышли из-за стола встречать гостей. Вера была одета в ярко-зеленый костюм и на груди у нее была приколота брошь в виде рябиновой грозди.

— Какая ты красивая! — сказала Серафима.

— Пустяки, — ответила Вера, но в глазах ее мелькнуло удовольствие.

Игорь долго смотрел по сторонам, размышляя, куда бы ему повесить свою шляпу, пока Лиза не взяла ее у него из рук, тогда он подошел к матери и поздоровался.

— Как ты чувствуешь себя? — спросил он, целуя.

— Хорошо чувствую, — ответила она, проницательно оглядывая сына. — А у тебя как? Что-то бледный какой-то.

— Нервы у нас, Анна Николаевна, пошаливают, — вмешалась в разговор Вера. Она с первого дня замужества называла свекровь только по имени-отчеству.

— Ты снимай пиджак, — сказал Александр брату. — Жарко же.

— Сима, а что же дочку не захватила? — спросила Вера у золовки, когда все уселись за стол.

— Ей не до того сейчас. Целые дни за книгами, — Серафима снова начала прилаживать на колени полотенце. — Все учит, учит, — объяснила она. — Это ведь не шутка — поступать в государственный университет.

Жена Александра быстро расставляла на столе приборы.

— Да, университет — дело серьезное, — сказал Игорь.

— А Валентин-то, Валентин… Совсем ведь мужчина! — сказала Серафима, разглядывая своего второго племянника.

— Валентин — парень что надо! — согласился Александр.

— Вот только здоровьишко у него плохое, — вздохнула Вера. — Не берегут себя молодые люди.

— Чепуха! — резко бросила Серафима. Она почему-то недолюбливала золовку.

— Не скажи, Симочка. Ты знаешь, какое у Валентина давление.

— Ай, чепуха! — повторила Серафима, тыча вилкой в тарелку.

Разговор на некоторое время прекратился. Все занялись котлетами. Слышно было, как где-то за стеной женский голос раскатисто хохотал под музыку — это работал телевизор.

— Эк ее прорвало! — буркнул Александр.

Арсений сидел, пил кофе, не произнеся за все время ни единого слова. Изредка он поглядывал на племянников. Еще и еще раз убеждаясь, как незаметно мелькнуло время. Давно ли он сам был двадцатилетний, а вот уже у него племянники сидят. Михаил помоложе, а Валентин совсем мужчина. Как здорово, что у него такие племянники. А видно, дружат ребята, сели за стол рядом, о чем-то между собой переговариваются.

— Моя Ирина старается, — рассказывала Серафима, поигрывая вилкой. — Но я говорю: не надрывайся особенно, тебе не в солдаты идти. Не поступишь в этом году, пойдешь в следующем.

Александр встал из-за стола, закурил.

— А чего ты насчет солдат-то проезжаешься, — тихо произнес он. — Как будто радуешься чему.

— Ничему я не радуюсь. Откуда ты взял.

— Говоришь: «Не в солдаты идти». Вроде как привилегия какая.

— Вот понесло тебя, — пожала плечами Серафима. — Уж не знаешь, что сказать. Я только сообщила, что у моей Ирины действительно больше возможностей. Ведь если человек уйдет на два года в армию, его знания могут утечь.

— Дело не в этом, — махнул рукой Александр.

— А в чем? — нетерпеливо спросила Серафима.

Александр быстро загасил папиросу, разлил водку и поднял свой стакан.

— Давайте выпьем, не чокаясь. За нашего вечного солдата. За Колю…

Все молча выпили. Серафима достала платок и приложила его к глазам. Что-то горькое и тяжелое шевельнулось в груди у Арсения. Ни слова не говоря, он взял бутылку и снова налил себе в рюмку. И, не дожидаясь и не чокаясь ни с кем, выпил. Мать взглядывала то на одного сына, то на другого, губы ее беззвучно шевелились, словно она повторяла слова, произносимые ее детьми за столом. «За нашего вечного солдата». Серафима встала и, не отрывая платка от глаз, вышла в другую комнату. Через минуту она вернулась, приведя в порядок лицо и волосы. Глаза ее снова молодо блестели.

— Нервы, нервы. У всех стали такие невозможные нервы! — говорила тихо Вера, уставив свой серьезный взор на Арсения.

— Чепуха! — сказала Серафима и посмотрела на невестку немигающими глазами. — Чепуха!

Серафима подошла к матери и, склонившись над ее ухом, негромко объяснила ситуацию: ей надо отлучиться на часок-полтора. Мать взглянула на дочь укоряюще, но тут же опустила глаза. Что она может сказать? Надо так надо.

— Ты только не задерживайся очень, Сима, — сказала Лиза, собирая на столе грязную посуду.

Александр ничего не сказал, проводил сестру хмурым, тяжелым взглядом.

После ухода Серафимы компания разделилась. Лиза с Верой перешли в кухню, чтобы там в уединении обсудить свои многочисленные женские дела. Михаил и Валентин отправились на улицу, сели на приступок у сарая и там занялись своими разговорами. В комнате остались братья и мать.

— Ты не пей больше, Арся, — сказала мать. — А то побледнел что-то.

Александр посмотрел на брата.

— Да ничего, мама. Пусть выпьет. Сегодня такой день, что нельзя не выпить. — Александр пересел к матери, обнял ее за плечи. — Эх, мама, мама! В кои-то веки мы снова соберемся вместе. Вот если бы Коля еще был.

— Ну что поделаешь, — вздохнула Анна Николаевна.

— Да, Коли нет, — продолжал Александр. — Спасибо, что весточка про него дошла. Давайте, братья, помянем Колю.

Они подняли рюмки и выпили. Похоже было, что Александр больше всех остальных пьянел, теперь он говорил без умолку.

— Меня одно беспокоит. Очень беспокоит. — Он подождал мгновение, ожидая, когда его спросят: «Что же именно беспокоит». И Анна Николаевна спросила, она давно жила с Александром и знала, как нужно поддерживать с ним беседу.

— А вот что, мама, меня беспокоит, — отвечал Александр. — Что я пока не знаю во всех подробностях, за что Колю наградили орденом. Какое-такое конкретно событие было, в котором он участвовал. «Выполняя задание командования…» Нет, дорогие друзья, мне этого мало.

— Ну, столько лет прошло, — покачал головой Игорь. — Где тут все узнать. Да это и не важно.

— Нет, важно, — повысил голос Александр. Помолчал и добавил: — Как это не важно.

— Я тоже считаю, что это важно, — в раздумье произнес Арсений. — Для детей наших важно.

— Вот Мишка мой, к примеру, — продолжал свои рассуждения Александр. — Велик ли еще был, а однажды спрашивает: «Ты за что, папа, Красную Звезду получил?» Я ему, значит, вообще объясняю: высотку, мол, одну брали, ну и я участвовал, вот мне за это орден. Смотрю, недоволен мой Михаил, глядит исподлобья. «А ты, — говорит, — папа, что делал, когда брали высотку?» — «Да вместе со всеми, — отвечаю, — стрелял, полз…» Сам не знаю, как вдруг нахлынуло на меня тем часом, все вдруг встало в памяти, как живое. Вот, говорю, сын, как было дело. Все рассказал про ту ночь, как мы под Ленинградом высотку брали, отрезал нас немец, а мы все равно держались. Разговорился так, будто наяву все вижу. А Мишка рядом сидит, слушает.

— Михаил очень впечатлительный… Ему до всего дело. До всего любит сам докопаться, — произнесла Анна Николаевна.

— Сидел, значит, слушал. Потом меня ладошкой по руке тихонько погладил и ушел. Ничего не сказал. Да и я ведь никакой особой похвалы от сына не ждал. Смешно даже думать. Только потом заметил: переменился мой Михаил, смотрит как-то по-другому, о чем-то про себя размышляет.

— Ну, сейчас они в книгах про все начитались, в кино показывают тоже про войну. Их не удивишь, — сказал Игорь. — Им теперь не знаешь, что и рассказывать.

— А ты не думай про книги. Дети у нас взрослые, не прыгать же им на одной ножке. Но в голове, в груди вот здесь, — Александр постучал гулко себя по груди, — останется многое. Я в этом уверен.

— У кого останется, а у кого и нет, — настаивал на своем Игорь. — Уж других учат, учат, а будто горохом об стену. Отлетает.

— Не сорочьи дети, в одно перо не родятся, — снова вмешалась Анна Николаевна.

— Вот, мама верно сказала. Не все одинаковы. Я получше тебя знаю. У нас в гараже старых шоферов, пожалуй, восемьдесят процентов. И машины у них старые. По три сотни тысяч наездили без капиталки. А пришел недавно один молодой: «Дайте новую машину. Чтоб теплая, чтоб без сучка и задоринки». Мы смотрим на него, глаза вытаращили: велик ли, девятнадцать там или двадцать лет, а уж так умеет требовать. Что же — дали ему совершенно новую машину. Даже обидно было смотреть, я с директором в те дни поругался. Как, думаю, так: я на своем драндулете, которого «Колхидой» зовут, двенадцать лет гоняю, а тут какой-то пацан получает новенький агрегат. Поругался вдрызг. Ну, в общем, дали. Назад не попрешь. И что ты думаешь, через два дня приезжает этот парень в гараж и к директору. «Передайте, — говорит, — эту машину кому-нибудь из стариков». Вот как. Мы, конечно, опять ничего не поймем. Может, думаем, заметил наше недовольство или еще что. Давай его обрабатывать. «Брось ты разводить антимонию, тебе дали машину, ты и гоняй на ней». Так нет — ни в какую. Шестеренки у парня каки-то сместились. Директор ко мне: «Бери, — говорит, — машину. Ты же ругался. Бери». А я не могу. Во мне от такого поворота тоже что-то переместилось. Отказываюсь. Наотрез. Целый вечер заседали, пока решили, кому передать. И передали вроде как по приказу одному шоферу. Чтобы без дальнейших слов. Вот тебе какой случай. — Александр помолчал и добавил: — Тут, брат, с одной меркой никак не обойдешься. Ну, выпьем!

Они выпили. Все заметили, что Александр захмелел. Он никогда столько не говорил. И когда он опрокинул в рот очередную рюмку, он снова заговорил, горячась непонятно чему:

— Разные, разные люди. Вот тебе наш Николай. В сорок первом мог бы пойти на завод, хоть на тот же моторный. Рабочие туда требовались. Мог бы броню иметь. А он нет — на фронт пошел, чтобы немца бить, чтобы своими руками врага гнать…

— На заводе тоже было не сладко, — сказал Игорь. — По две смены от станков не отходили.

— Всем досталось, — произнесла тихо Анна Николаевна. — И на фронте, и тут, в тылу.

— Война есть война! — воскликнул Игорь. — Каждому это известно. Она миллионы унесла людей.

— Все это правильно — известно, конечно, насчет миллионов. Но от этого горю нашему не легче. — Александр покачал головой, машинально повторяя: — Не легче, говорю я вам… Но люди как сейчас, так и тогда были разные.

— Ты говорил уже об этом сегодня, — сказал задумчиво Арсений, подвигая поближе к себе рюмку.

— Говорил и снова говорю, — подхватил Александр, уши у него стали красные, на щеках выступили пятна. — В прошлом годе я в облпотребсоюзе на конференции был. В перерыве гляжу — Клавдия Евгеньевна, жена нашего главбуха. Не знаю, зачем она там, уж ведь лет ей много, на пенсии давно. Ну, разговорились. Она мне про своего сына. Сын сейчас на хорошей должности, в районе. Хвалилась вовсю: «Знаете, Александр Иванович, если бы не я, то не быть бы моему Валерию на такой должности». — «Как так не быть?» — спрашиваю. «А вот так, — говорит, — не быть…» Совершенно откровенно мне выложила, будто тут ничего и зазорного нет: мать устроила сына благодаря своим связям. Я целый месяц потом не мог успокоиться, злость меня распирала.

— Да, есть еще темные людишки, бродят по земле, хватают, что можно схватить, — сказал Арсений.

— Только не надо преувеличивать, — заметил Игорь. — Мало ли что бывает в жизни, только не надо преувеличивать.

— Да? — повернул голову в сторону брата Александр, глаза его сузились. — Спасибо, что предупредил. Я, видишь ли, сказки тут рассказываю, придумываю…

— Не придумываешь, но все же…

Разговор не удалось продолжить. В комнату вошла Лиза, неся на широком, в ярких росписях, подносе черешню.

— Вот ешьте. Сегодня на базаре купила…

А во дворе на порожке сарая сидели двоюродные братья: Валентин и Михаил. Валентин года на два постарше. Морща лоб, он водил глазами по окнам дома.

— Большой сбор у нас сегодня.

— Да, большой…

— С утра все говорят, говорят — не наговорятся.

— Пусть, чего тебе — жалко?

— Да нет, я так, разговору больно много.

— Что поделаешь…

Оба замолкли, задымили, сигаретами.

— Слушай, бабушка говорит, что дядя Арсений неудачник? — снова начал Михаил.

— Слово какое-то дурацкое, непонятное…

— Почему непонятное?

— Удачник — неудачник, что это? Вроде болезни, что ли?

— Так говорят, если у человека не заладилось в жизни.

— А, — махнул рукой Валентин. — Человек сам виноват во всем. Самому надо соображать, что почем… Я это не про дядю Арсения — вообще говорю. Другой, знаешь, развесит уши, начнет скулить…

— Ну, дядя Арсений не скулит. И вообще, это бабушка так сказала… Это еще ничего не значит, что она сказала. Мне, например, дядя Арсений нравится. Простой такой, три ордена получил на фронте.

Валентин вздохнул.

— Мягкий уж больно.

— Плохо, что ли, мягким-то быть?

— Наверно, плохо.

Опять помолчали. Михаил долго глядел куда-то в сторону.

— Я тоже, кажется, мягкий.

— Ты?

— Да.

— А в чем именно? Какие факты?

— Иногда защитить себя не могу, стесняюсь.

— Запишись в секцию «самбо».

— Я с тобой серьезно, а ты смеешься.

— Да как же можно серьезно об этом говорить.

— Почему же нельзя?

— Потому что ты десантник… Потому что каждый человек, если он не тряпка, должен уметь защищать свои взгляды… Если они справедливы.

— А если другого человека обидишь?

— Не понимаю.

— Ну вот, например, отец очень хочет, чтобы я перешел в инструментальный… А мне нравится в кузнечном.

— Ты как следует все взвесил?

— Все взвесил… Но отцу так хочется.

— Мало ли что кому хочется. — Валентин затушил сигарету. — Пойдем прогуляемся до кинотеатра.

— Пойдем, — согласился Михаил.

14

Вернулась Серафима. Во всех концах города успела побывать, все успела рассмотреть. Какие улицы, какие трамваи, автобусы, скверы… Сколько домов прибавилось за переездом. Нет, не сидят люди сложа руки, украшают свою жизнь.

— Ой, мама, а парк-то около дамбы когда успел вырасти?

Мать улыбалась, ей по душе была любознательность Серафимы. С детства такая востроглазая. Другой, бывало, пройдет и не заметит, а она все отличит, на все укажет.

— Больно редко ездишь к нам, Сима, — сказал Александр, размягченный похвалой родных мест. — Почаще надо.

— А набережная-то у вас! — продолжала Серафима, сияя глазами. — Красотища какая…

— Так ты разве не видела раньше?

— Не видела, мама.

— Ну, и впрямь редко бываешь. — Мать секунду помолчала. — Столько машин туда понавезли, все копали да каменьем берега обряжали. Я тоже ходила смотреть.

— Наш город что надо, — сказал Игорь.

— Да, времечко шагает быстро, — произнесла со вздохом Вера, жена Игоря. — Все так меняется, так меняется… Вот только мы начали сдавать.

— Чего так?! — удивилась Серафима.

— Быстрота, Симочка. Ведь все бегом да бегом — сколько можно. У нас вон теперь тоже через улицу надумаешься как перейти. Как в Москве…

Вера села на своего любимого конька — хлебом не корми, а дай поговорить о болезнях, — стала объяснять, какие у людей бывают «стрессы», как портится здоровье от всяких волнений. Самый подходящий разговор для Серафимы. Ей ли не знать про эти стрессы.

— В нашем доме мужчина жил, — продолжала Вера. — Совсем молодой мужчина, всегда такой деликатный, а недавно помер.

— Почему?

Вера глубоко вздохнула.

— Поговорил на работе с начальством. — Вера понизила голос. — Ну, что вы, не знаете? Человека всегда можно в чем-нибудь обвинить. Вот и его обвиняли, даже судом грозили…

— Конечно, он отбивался, бумаги какие-то собирал, — подал реплику Игорь.

— Правильно делал, без бумаг никак нельзя, — сказала Серафима деловым тоном.

— Да что бумаги. Они не понадобились. Ничего не было у этого человека такого, за что бы его можно судить. А он разволновался. Пришел домой, прилег на диван да и помер. Вот так.

— Ну, история! — вздохнула Серафима.

— А все нервы. Нервы надо беречь, — подвела черту Вера.

— Легко сказать. А как их убережешь? — спросила Серафима и опять вспомнила про поездку в универмаг. «Трахнет меня инсульт, — подумала она. — И прощай все на свете. Нет, нет, больше не сунусь. У меня дочь и муж. Нет, нет…»

Тревожные мысли сдавили ей голову, она даже побледнела, но ни одному человеку она не могла сейчас признаться в своих страхах, хотя вокруг сидели близкие ей люди. «Нет, заявляю со всей ответственностью, что в последний раз лезу в эту кашу. В последний раз…»

Она неожиданно встала и пошла на кухню — помогать Лизе. Время подкатило к обеду, Лиза уже расстелила на столе белую скатерть и гремела на кухне посудой. А Вера продолжала рассказывать о том человеке из их дома.

— Ни за что пропал. Не выдержало сердце волнений. Совсем еще молодой человек…

«Нервы у меня просто никуда. Не нервы, а труха», — подумала Серафима.

— Семья осталась — мальчик лет пяти и жена. Каково теперь. Ну, жена вроде уже собирается замуж, она устроит свою жизнь, а вот человека нет…

«Да с такими нервами я действительно так дальше жить не смогу».

На кухне Серафима с излишней веселостью начала теребить невестку:

— Ну, командуй, Лиза, чего подавать, приготовить. Давай, давай…

Лиза было отмахнулась: что еще за помощь. Все сделает сама, ведь не в первый раз. Да и никаких трудностей нет — подумаешь компания. Но Серафима была неумолима и не уходила из кухни, пока действительно не получила задание расставить посуду на столе и нарезать хлеба. Все же это была работа. И работа успокоила ее.

— Вечная память ему…

— Вечная память…

Арсений поднял рюмку. Он, кажется, совсем не обращал внимания на окружающих. Похоже, что-то бурлило в нем, искало выхода. Он глядел вокруг — но никого не видел. Казалось, он смотрел поверх сидящих, и его взгляд был сух и трезв.

— Жил в этом доме, в котором мы сейчас сидим за столом, сидим и выпиваем, жил тридцать один год назад Коля… Вот у этой стены стоял сундук, и он спал на нем. Верно, Шура? — Арсений посмотрел на брата и помолчал, пока тот не подтвердил. Потом Арсений повернулся к окну, протянул руку. — На этом месте стоял столик, тут он готовил уроки. Сидел у окна всегда тихо, тихо… Столишка газеткой вместо скатерти был накрыт; наверно, сгнил столишка… Еще что? Еще вон тут в углу наушники висели, провода к ящичку шли. Ну, какой ящик — вы все знаете. Из простой фанеры сколочен, в нем катушка, кристаллик, еще что-то, в общем, приемник детекторный. Вот, значит, тут ящик стоял, а наушники висели в уголке. Послушаешь — еле слышно. Тишина должна быть в комнате полная, только тогда можно было услышать… Еще что, — Арсений оглядывался, смотрел по углам, вспоминая. Голос его стал еще тише, слова слетали медленно. — Вот тут в простенке портрет висел. Пушкин… Коля портрет кнопками к стенке прикрепил и глядел на него часто. А Пушкин, значит, с портрета глядел на Колю, когда он занимался, слушал радио или просто лежал на диване. Правильно я все говорю, мама?

Анна Николаевна молча покивала головой, вздохнула и стала доставать из кармана платок. Как не помнить матери все эти мелочи. Все она помнит, все видит, и сейчас Коля перед ее глазами.

— А тут ведь полочка висела, — продолжал тихо Арсений свои воспоминания. — Простенькая полочка. А на ней книги. Коля сам их покупал. Сберегал копейки и покупал книги. Вот тут они стояли, и немало уже было у него книг, которые он любил… Выйдет, бывало, во двор на лавочку. И всегда с книжкой… — Голос у Арсения зазвучал негромко, дыхание у него перехватывало, он разволновался. — А в сорок первом году Коля встал от этих книг и ушел на войну. Ушел, подчиняясь закону своего сердца, унес свою молодую жизнь туда, где ходила смерть, пошел на эту смерть грудью… Я думаю о нем… Я думаю, почему же мы иногда, нам и смерть не грозит, забываем об этом и начинаем хитрить, обманывать, путать свою жизнь в мелочах, в ерунде, в мелких заботах о барахле… Как будто нам дано сто жизней, как будто можно повернуть обратно и начать все сначала, — голос у него совсем осекся, он замолк и прикрыл глаза рукой. — Не обижайтесь… Я о себе говорю. Прежде всего о самом себе… Если бы каждый из нас выполнял ну хоть бы частицу того закона жизни и сердца, который толкал людей в огонь и заставлял их самих гореть и освещать путь другим, — если бы хоть частицу, то вы понимаете. Вы же, конечно, понимаете. Как бы было прекрасно кругом! Понимаете? Понимаете, что мы обязаны думать об этом, когда вспоминаем тех, кто погиб. Думать и мучиться оттого, что слабы, что забывчивы. Что слишком иногда любим только свое брюхо… Ох, не обижайтесь, я о себе говорю…

Анна Николаевна слушала, сидя за столом, смотрела на своего Арсю и то и дело вытирала платком глаза, на которые у нее навертывались слезы. Ее сын, ее кровь — тихий, ласковый Арся, взбалмошный, безрассудный, увлекающийся и всегда готовый пойти на каждый огонек, который ему посветит… И Александр, и Игорь, и Серафима, и обе невестки молча сидели и смотрели немигающими глазами прямо перед собой. Каким-то непостижимым образом слова Арсения разбудили в них тревожащее чувство странного недовольства, хотя и трудно было сказать конкретно, чем каждый из них был недоволен — но что-то точило, распирало душу, вселяло в них непокой и тревогу.

— Да что ж… Это ты верно сказал, Арся, — вздохнул наконец Александр. — Если бы каждый из нас был посознательнее… — Он опять вздохнул и покрутил шеей.

— Вечная память ему…

— Вечная память…

Арсений залпом выпил рюмку, и, облокотившись рукой об стол, уткнулся лбом в ладонь. Ему не хотелось сейчас, чтобы окружающие видели его глаза.

— Я выйду на минуту, освежусь, — сказал он.

— Поди, поди, Арся, — сказала Анна Николаевна ласково. — Во двор, может, пойдешь, на воздух.

Арсений встал и прошел к выходу, огибая осторожно каждого сидящего за столом, чтобы не причинить беспокойства. Ни в походке, ни в одном движении, ни в лице его не чувствовалось, что он пьян.

За столом долго молчали. Только слышались тихие вздохи матери.

15

В руках у Нади гвоздики.

Она подошла к Анне Николаевне. Они поцеловались, как близкие родственники.

Потом Надя села за стол, и все невольно залюбовались ее широко распахнутыми темными глазами. Даже Игорь погрустнел: от той девчушки, что провожала осенью сорок первого года Колю на фронт, только и остались эти темные глаза.

Один Игорь, пожалуй, да вот еще мать Анна Николаевна лишь и помнили ту девчушку. Серафима цепко оглядела полноватую фигуру гостьи, ее серое со старомодными вытачками и подставными плечами платье. Тут же нашла повод, скользнула зачем-то на кухню, где Лиза гремела посудой.

— Кто это? — спросила она невестку, показывая глазами в сторону комнаты. — Кто эта женщина?

Лиза сказала.

— Смотри-ка, — тихо произнесла Серафима. — А я и не знала. Я думала, у Колюшки никого не было.

Из комнаты доносились оживленные голоса. Серафима услышала слова матери:

— Как уж я рада, что ты, Надя, пришла к нам…

Серафима постояла на кухне, посмотрела в окно. Двор был тот же: сарайки, клен в углу, лавочка, собранный из хламья забор. Ветхостью, прожитыми годами веяло ото всего. Вон как осела лавочка. Некоторые доски в заборе были новыми и своей белизной еще больше подчеркивали старость остальных. Чем-то далеким, давно забытым повеяло на Серафиму. «Жизнь идет», — подумала она, и чувство жалости шевельнулось у нее к погибшему брату Николаю, которого, оказывается, помнят не только родственники, но и вот эта женщина с темными открытыми глазами, которая сидит сейчас в комнате рядом с матерью.

Лиза, собрав посуду, разложив закуску, ушла из кухни, а когда она вернулась, Серафима снова приступила с расспросами. Такой человек была Серафима — обо всем хотела иметь полное представление.

— Она что же сейчас — замужем?

— Замужем, — ответила тихо Лиза.

— А как живут?

— Да вроде ничего… — Лиза сделала паузу и развела руками. — В общем, не знаю.

— А кто у нее муж? — не унималась Серафима.

— Врач.

Серафима многозначительно пожевала губами.

— Хорошо, хоть свою жизнь устроила.

— Ох, уж и не знаю, — ответила Лиза.

— Я говорю в том смысле устроила, — рассудительно заметила Серафима, — что не мыкается одна, не вековухой доживает… Все же врач, обеспечена.

Лиза последний довод посчитала несостоятельным.

— Она сама тоже врач. В городской больнице работает. Хвалят ее очень, кому приходилось лечиться.

— А дети у нее есть?

— Нет детей, — вздохнула Лиза и спустя немного уточнила: — Своих детей нет. Взяли в доме матери и ребенка двух близнецов. Вот и растят.

— Ты подумай, какие люди! — протянула удивленно Серафима. — Взяли чужих ребят и растят?!

— Да, — подтвердила Лиза.

— А своих детей нет?!

— Нет, — сказала Лиза.

Серафима помолчала, разглядывая в окно старый забор и лавочку. Потом все так же, не отрывая взгляда от окна, добавила тихим голосом, как бы отвечая на какие-то свои мысли:

— В том, видно, вся и штука, что у нее нет своих детей.

И пошла в комнату.

Беседа за столом шла о погоде, которая с каждым годом стала выкидывать новые фортели: в мае месяце — снег, в январе — дождь и тепло. Вспомнили космос, где много всяких спутников летает, со всех сторон запускают теперь. Заговорили про Китай, от которого такая черная неблагодарность идет… Серафима заметила сразу, что говорили обо всем, но имя Николая с приходом Нади не упоминалось ни разу. Никто не вспомнил даже о том, почему они, родственники, собрались здесь. Все знали, что Надя — невеста Николая, далекая подружка его короткой юности. Сейчас она сидит за столом рядом с ними. Она здесь, она не забыла ничего — через тридцать лет ничего не забыла и пришла сюда. Но у нее есть другая жизнь, есть муж, и в ее доме живут, набирают силу два приемыша, два близнеца. Нет, сейчас слова будут мешать, могут ранить, могут причинить боль. Зачем слова, если она пришла, чтобы вместе с ними в молчании помянуть своего далекого возлюбленного. Первого и последнего. Единственного на всю долгую жизнь…

Нет, никто сейчас не решался намекать Наде, что не та у нее жизнь, какая бы могла быть, если б не война. Все сидели и вели разные разговоры: про то, что делается в Африке, про фигурное катание — Вера тут особенные знания показала, про транспорт в городе, который не перестает отставать. Говорили о чем угодно, только не о том, что связывало сейчас Надю с ними, делало их близкими.

И вот случилось неожиданное: Надя встала с рюмкой в руке, попросила, чтобы и другие наполнили свои рюмки. Встала, посмотрела вокруг темными далекими глазами.

— Сегодня я снова вспомнила день, когда Коля ушел на войну. Он тогда сказал: «Я вернусь». И не вернулся. Уже тридцать лет с лишним… — губы у Нади задрожали, она замолкла. — Вот так, — продолжала она после небольшой паузы. — Он не вернулся… Давайте выпьем за его светлую память.

Все потом долго молчали. Никто не решался заговорить.

— Я помню, как пришла повестка, — сказала Анна Николаевна. — Колюшка до того дня ни слова. Только задумчивый такой был. Готовился.

— Проклятая война, — шепотом произнес Александр. — Сколько жизней испортила. Сколько людей страдает…

Надя сидела, опустив глаза в стол, бледная, взволнованная. Все давно застыло в ее душе, закаменело. И тот костер за Волгой, у которого она просидела всю ночь с Колей. В ту памятную летнюю ночь сорок первого года, про которую никто не знал и никто никогда не узнает. «Все ушло в прошлое, все быльем поросло. Живой человек думает о живом». И она думала о своих близнецах, о своей работе, но почему, кто ей скажет, — почему прошлое не теряло над ней власти. Почему и сейчас она видит перед собой освещенное светом уличного фонаря близко склонившееся к ней лицо Коли. «Я вернусь». И не вернулся. И долгие годы беспокойного ожидания и тревоги. И нашептывание старых мудрецов: ничего, жизнь возьмет свое. Может, действительно жизнь и взяла свое — взяла в сорок первом, в ту памятную летнюю ночь за Волгой. И поставила на этом точку. Хватит. Все. Замри.

Арсений с противоположной стороны стола пристально смотрел на Надю. Какая она была в девчонках — ему трудно припомнить. Старше был, не обращал внимания на мелюзгу. Представляется что-то худенькое, с косичками, с бантиком на груди. Косичек, видно, давно нет. Волосы убраны пучком — не по моде. А на висках белые пряди… Нелегкая, неласковая была позади жизнь. И ну-ка, таить в сердце прошлую, давнюю любовь, нести в себе ее, точно теплую искорку, не успевшую разгореться, и не дать ей погаснуть. Вот она, настоящая женщина, про которую, он считал, только в книгах пишут.

А может, вдруг подумал Арсений, все это происходит потому, что любовь ее с Николаем не имела продолжения. Она застыла в тот миг, который бывает у каждого, оставив иллюзию возможной беспредельности и бесконечности чувства. Может, оттого все так и осталось в ее сердце нетронутым, неразрушенным, неистребимым до конца жизни.

Через полчаса мужчины вышли во двор покурить. Надя тоже встала и откланялась. Анна Николаевна проводила ее до ворот. «Спасибо тебе, что пришла, большое спасибо…»

Серафима с невестками обосновались на кухне.

— Ну, если говорить откровенно, глупость одна — эта первая любовь, — сказала Вера, разглядывая на свет белую, тонкой вязки кофточку. Она оставила эту кофточку за собой, но боялась промахнуться и все разглядывала ее, радуясь искусному рисунку, и, поглощенная своим занятием, машинально повторяла: — Одна глупость, а не любовь. Детство… Я понять не могу, даже удивилась, что она пришла… Так, может, порисоваться: вот, дескать, я какая…

«По себе, наверно, судишь, сама смолоду любила рисоваться», — подумала Серафима и со скрытым презрением поглядела на манипуляции Веры с кофточкой: «Кто я, чтобы барахло какое-нибудь предлагать». Разговор у женщин шел о Наде.

— Я и не припомню эту любовь, — продолжала Вера, — мальчишек было много, а какая из них первая любовь…

— Красивые девчонки никогда не помнят, кто за ними ухаживал, — высказала свои соображения Лиза, заметив неприязненные взгляды Серафимы и боявшаяся раздора между ними. — Кавалеров много, и все кажутся один лучше другого.

— Вот я была у своей подруги Лидии, — сказала Серафима. — Красивая была девушка, ничего не скажешь. За ней в молодости гужом вились ребята. На танцплощадке в саду ей отбоя не было от партнеров. А что в результате? Одна. Кто ее раньше не знал, тому, может, ничего. А мне даже больно смотреть на нее. Живет не плохо, не думайте. На большой должности. Но… Без мужика.

— Таких примеров не мало, — произнесла Вера, складывая кофточку. — Если ума не хватило, на кого пенять.

— Ну как кофточка? Понравилась? — Лиза подошла к Вере. — Рисунок уж больно хорош, правда? И качество тоже. — Лизе изо всех сил хотелось переменить тему разговора.

— Нормальная кофточка, — ответила Вера и повернулась к Серафиме. — Валентин куда-то ускакал, а то бы его попросила съездить за деньгами. Может, ты к нам прокатишься.

— Да ладно, — махнула рукой Серафима. — Договоримся.

— Прекрасная кофточка, — подтвердила Лиза.

Серафима о чем-то задумалась, уставившись в окно.

— Тебе она очень пойдет, — сказала Лиза, продолжая разговор о кофточке.

Серафима, прищурившись, посмотрела на Веру, как бы прикидывая на нее кофту. Помолчав, спросила:

— А чего ты сказала насчет ума? Не поняла я тебя.

— Какого ума?

— Да про подругу я говорила, про Лидию. Ты сказала: ума, дескать, не хватило, потому и одна. — Серафима глубоко вздохнула. — Лидия девка умная, ты не скажи.

Вера развела руками и сожалеюще покачала головой.

— Вот уж кому-кому, а тебе не думала, что придется объяснять. — Вера даже повысила голос — Ты что, не понимаешь, про какой ум я толкую. Ты скажи: что твоя Лидия — так никого и не имела?

— Ну, имела, — ответила Серафима.

— И что?

— Что-что? — Серафима нахмурила брови и сверкнула глазами. — Над Одессой сгорел тот, кого она имела. В сорок первом году.

— Он что — муж ей был?

— Зачем муж. Парень. Дружили как раз перед войной.

Вера опять глубоко вздохнула.

— Ну, значит, прокатило-проехало. А потом? Почему потом не нашла себе подходящего человека?

— Потом как-то не получалось.

— Что значит не получалось. Красота, что ли, вдруг у нее исчезла или заболела?

— Да нет, все осталось при ней. Просто не получалось у нее с мужчинами.

— Поверила я. Так она и куковала одна в лучшие-то годы.

Серафима осуждающе покачала головой.

— Одна не одна, а что толку.

Руки Веры, заворачивающие в газету целлофановый пакет с кофточкой, замерли.

— Не пойму я твоих загадок.

— Какая же загадка! Много ли парней вернулось после фронта, которые ей по годам подходят… Если с одним не получилось, другого не жди.

Вера пожала плечами, но ничего не ответила.

— Всякое бывает в жизни. Чего не бывает, — подтвердила Лиза. — Мне вот грустно, когда я вижу Надю.

— Ну, твоя Надя все-таки вышла замуж, — произнесла задумчиво Вера.

— А мне грустно, когда я вижу ее, — сказала Лиза.

— Чего же тебе грустно? — спросила Вера.

— Сама толком не пойму, — тихо проговорила Лиза. — Только как подумаю о ней, так плакать хочется. Ведь порушено у нее самое дорогое. Войной порушено.

— У многих порушено, — сказала Вера. — У миллионов.

— Да, конечно, у миллионов, — на глазах у Лизы выступили слезы. — Но разве оттого нам легче?

Ей никто не ответил. Помолчав, женщины заговорили снова о тряпках — какие теперь моды и фасоны. Они увлеклись разговором, время летело. Они даже не заметили, что мужчины вернулись в комнату. Вспомнили, когда дверь открылась и в кухню заглянул Александр.

— Ты собираешься кормить нас обедом!

Женщины замахали руками, затараторили. Подумаешь, какая важность: обед. Целый день сегодня едят.

За обедом Арсений был задумчив и больше молчал. Рюмка, налитая ему Александром, стояла почти нетронутая. Никто его не неволил. Братья и их жены тоже как-то внезапно присмирели. Разговоры, встречи, воспоминания — все это обрушилось на них сегодня, расшевелило, взбудоражило. У каждого позади была долгая жизнь, каждый проходил в этой жизни через свои потрясения и бури. Ничто не давалось легко.

— В каком часу завтра будут вручать орден? — тихо спросил Арсений.

— Завтра в двенадцать, — сказал Александр.

И опять в течение нескольких минут никто не проронил ни слова и все о чем-то думали, стараясь скрыть эти думы друг от друга.

В полуоткрытое окно на диван падал оранжевый солнечный луч. Арсений долго смотрел на золотистую продолговатую полоску. Лиза вышла на кухню, открытая дверь преградила путь солнечной полоске. Женщины принялись убирать посуду со стола. Александр достал свой «Беломор», закурил. Он тоже думал о завтрашнем дне. Придет военный комиссар, матери отдадут орден, которым награжден ее сын Коля — за мужество и верность. Они встанут рядом, они все воевали, они все отмечены войной — они минутой молчания почтят память своего погибшего брата.

Сосредоточенно глядя перед собой, Александр сказал:

— Только бы не было войны, — он откашлялся и притушил папиросу. — Мы-то ее испытали. Не хочется, чтобы наши дети…

— Вот уже почти тридцать лет…

— Да, почти тридцать, — согласился Александр. — А ведь бывало: каждые пять лет приходилось от кого-нибудь отбиваться. Лезли со всех сторон. То на КВЖД, то на Халхинголе… Уму непостижимо, чего вытворяли паразиты. Задушить хотелось, на корню задушить. Да не вышло.

В голосе Александра, глухом и даже чуть осипшем, улавливалась радость и сознание силы.

— Зато как изменилась жизнь за тридцать лет. После военной разрухи, казалось, нам сто лет не подняться, — заметил Игорь, взволнованно блестя глазами. — Я по своему заводу вижу. Тридцать лет, а на заводе — это небо и земля.

— Да, ты прав. — Александр поглядел на брата, снова взял папиросу и, закурив, процедил сквозь зубы: — Насчет завода ты прав. Только не пойму до сих пор: чего ты свое место над цехом покинул.

Игорь отвел взгляд, произнес задумчиво:

— Тут случай особый. Сразу не объяснишь. — Игорь быстро посмотрел в сторону жены и, видя, что Вера занята беседой с Серафимой, добавил тихо: — Может, и промахнулся, может, не надо было уходить… Тут особый случай…

— Понятно, — Александр минуту помолчал, догадываясь, о чем хотел сказать Игорь. «Видно, и ему сегодняшние разговоры о многом напомнили и многое разбудили». — Понятно, — повторил он и переменил тему. — А знаешь, о чем думал наш младший брат Коля, когда был там, на фронте?

— О чем?

— Мама, где у тебя Колино письмо?

Мать встала, порылась в шкафу и подала Александру солдатский треугольник.

— Вот слушайте. — Он развернул письмо и начал читать: — «Здравствуй, дорогая мама! Получил твое письмо и был очень рад. Только почему ты так мало написала мне. Ты, наверно, очень расстраиваешься из-за нас, переживаешь. Не переживай, мама. Все будет хорошо. Разобьем немца и вернемся к тебе с победой. Ты представь — сразу приедем все четыре твоих сына. Сядем вместе за стол, поглядим друг на друга…»

— Не удалось, — шепотом произнесла Серафима.

Мать, отвернувшись, вытирала слезы. В который раз ей приходилось сегодня вытирать слезы.

И все опять замолкли. Долго никто не проронил ни слова. Только слышались редкие вздохи матери. Все почему-то глядели в окно, туда, где за заборами и соседними домами шумела улица, шумел город. И перед глазами их в случайных обрывках, в далеких мгновениях детства, снова возникала минувшая жизнь, и они напряженно вглядывались в нее и удивлялись про себя: когда же все это было, как быстро пронеслось время.

— Ты завтра, Игорь, не забудь: в двенадцать, — сказал Александр, нарушая молчание.

— Как же я забуду. Что ты! — ответил Игорь тихо.

Завтра они еще раз переживут все эти мгновения, чтобы потом снова пуститься в жизнь, которую каждый себе избрал.

Тревожный август