– Ну так Лизин же сын. У нее же все как на подбор, она ж разве плохо своих воспитает?.. – поддакнула ей другая соседка.
– Я у нее как-то спросила, кого из своих детей она больше любит. Так она так ответила: «Того, кто болен, пока не вылечится, того, кто вышел, пока не вернется, маленького, пока не вырос, и всех, пока не умру»…
К Ване неторопливо подошел его старший приятель – сын соседа-купца Ивана Александровича Москвитина, 11-летний Саша. Его отец был когда-то поручителем по жениху на свадьбе Крестьянкиных-родителей, и с тех пор отношения между семьями были почти родственными. Правда, в детстве Саша и его старший брат Василий могли жестоко подшутить над Ваней – например, посадить его верхом на неоседланную лошадь или предложить полизать на морозе дверную ручку, рассказав, что она слаще сахарца. Но обиды на них он не держал. А общего было намного больше: и Саша, и Василий тоже служили в храмах пономарями.
– Ты что, с новым владыкой познакомился? – спросил Саша небрежно.
– Да.
– Чудной он какой-то, правда?..
Ваня поднял на друга недоумевающие глаза.
– Почему чудной?..
– Ну… ученый. Как скажет, так и не сразу поймешь… И еще сам фотографические карточки делает. И снимает, и печатает…
– Не знаю, – пожал Ваня плечами, – мне так не показалось, что чудной. Знаешь, он когда сейчас солдат вразумлял, так на древнего пророка был похож.
Москвитин помрачнел.
– Вразумишь их, как же… Батя говорит, скоро все вообще по-другому будет, если ничего не случится. И один наш владыка тут не справится.
Ваня помолчал, глядя на потихоньку расходившихся соседей.
– А давай в храм зайдем, свечки поставим, чтобы ничего не случилось, – тихонько предложил он другу. – И помолимся.
Саша хотел было сказать Ване, что от молитвы двух орловских мальчишек судьба всей России вряд ли переменится. Но взглянул в прозрачные карие глаза друга – и промолчал.
– Пойдем. А о чем вы с владыкой разговаривали?
– Он меня прислуживать в алтаре пригласил.
– Сам?! Тебя?!.. Нич-чего себе! И что ж ты молчишь?
– А что говорить-то?.. Ты же не спрашивал…
Орёл, февраль 1918 года
От слитного, мерного гула сотен тысяч ног дрожала каменная мостовая. Злая поземка обвевала лица людей, словно двадцатиградусного мороза им было мало. Хоругви в покрасневших от холода натруженных руках были опушены инеем. Жестко, скорбно хрустел и ломался попавшийся под ноги идущим ледок на лужах.
Пение пасхальных стихир – «Воскресение Христово видевше…» и «Христос воскресе из мертвых…» – странно звучало сейчас, в разгаре зимы, на Сретение, задолго до Пасхи. И если бы их пели несколько десятков или даже сотен человек, то в глухом февральском воздухе песнопения бы просто таяли, не достигая ничьего слуха. Но сейчас пели одновременно двадцать тысяч человек. Гигантский крестный ход, двигавшийся от привокзального Иверского храма, казалось, пронизывал собой весь древний город, стелился по улочкам и переулкам, затопил всю полого уходящую вниз Болховскую, где беспомощно остановились трамваи. А в него все вливались и вливались новые людские потоки – крестные ходы, двигавшиеся от окрестных храмов…
По мостовым с хоругвями в руках медленно, несмотря на лютый мороз, шло духовенство, шли орловские дворяне и купцы, мещане и крестьяне окрестных деревень, рабочие и подмастерья городских фабрик и мастерских, офицеры и солдаты из лазаретов. Впрочем, формально все эти люди уже несколько месяцев как были равны: Октябрьский переворот упразднил в России сословия, и отныне не было ни дворян, ни крестьян, ни солдат, ни офицеров. Но всех их объединило и сплотило сегодня одно: они были православными. И вышли на улицы в знак протеста против гонений на Церковь, которые начались в стране после прихода к власти в октябре 1917 года большевиков. Они сразу же начали издавать законы, направленные на притеснение и унижение православной веры. Декрет «О земле», принятый 26 октября, объявлял все церковные и монастырские земли народным достоянием, декреты «О расторжении брака» 16 декабря и «О гражданском браке…» 18 декабря изымали из ведения Церкви юридические отношения между супругами, родителями и детьми. А 23 января 1918-го был опубликован декрет «О свободе совести, церковных и религиозных обществах», отделявший Церковь от государства. Согласно ему, Церковь больше не была юридическим лицом и лишалась права собственности на что бы то ни было. Это был колоссальный поворот в жизни страны и миллионов людей. Дополнительное возмущение вызывала затеянная большевиками реформа календаря – с юлианского на григорианский, после 31 января должно было сразу наступить 14 февраля…
13 января большевики продемонстрировали, что в претворении в жизнь своих идей они готовы идти до конца. В этот день вооруженный отряд солдат и матросов попробовал захватить Александро-Невскую лавру в Петрограде, наместника лавры епископа Прокопия арестовали. Но народ оказал захватчикам сопротивление. В итоге начавшейся вооруженной свалки был смертельно ранен настоятель церкви в честь иконы Пресвятой Богородицы «Всех скорбящих радость» протоиерей Пётр Скипетров.
С этими горестными событиями совпало и радостное – восстановление в России Патриаршества, избрание 21 ноября Патриарха Московского и всея России Тихона (Беллавина). Казалось, что у сиротевшей веками Церкви появился наконец отец, наставник, духовный водитель. И первые же действия нового Патриарха внушали надежду на то, что Церковь сумеет отстоять свои права в новом государстве, облик которого только-только начинал складываться. 19 января 1918 года Патриарх Тихон выступил с посланием, в котором призвал всех православных встать на защиту Церкви, а тех, кто участвовал в беззакониях, жестокостях, расправах и грабежах церковного имущества, предавал анафеме. «Опомнитесь, безумцы, прекратите ваши кровавые расправы, – говорилось в послании. – Ведь то, что творите вы, не только жестокое дело, это поистине дело сатанинское, за которое подлежите вы огню геенскому в жизни будущей – загробной – и страшному проклятию потомства в жизни настоящей – земной».
21 января верующие Петрограда и 28 января – верующие Москвы провели массовые крестные ходы в знак протеста против бесчинств новой власти. Узнав об этом, епископ Орловский и Севский Серафим на воскресной литургии 28 января обратился к пастве:
– Призываю вас в день Сретения в Орле, по примеру Петрограда и Москвы, устроить торжественный крестный ход из всех церквей, в котором должны принять участие все от мала до велика, чтобы многотысячная церковная процессия явилась внушительным свидетельством отношения верующего русского народа к нынешней противохристианской политике большевистского правительства!
Идею владыки восприняли с воодушевлением. Тем более что накануне, 1 февраля, в Орле произошел случай, еще больше накаливший страсти. Тогда с колокольни Покровского храма начали снимать четырех больших позолоченных двуглавых орлов. Прихожане встали на защиту храма и избили кощунников. Прибывшие отряды милиции и красной гвардии начали стрелять в воздух. А какого-то мальчика, выбежавшего на улицу с револьвером в руках, насмерть забили нагайкой… После этого в Орле ввели военное положение. Жителям запретили выходить на улицы и тем более собираться группами – в надежде, что испугавшиеся обыватели не выйдут на крестный ход.
…И вот теперь дрожали городские мостовые от мерной поступи тысяч горожан. Несмотря на запреты, военное положение, опасность, лютый мороз, они вышли – вышли, потому что иначе для них было нельзя. Старые и молодые. Женщины и мужчины. Военные и штатские. Священники и миряне. Коренные орловчане и те, кого занесло в город ветрами войны и революций – теперь уже двух, февральской и октябрьской. Пели не только пасхальные песнопения, но и сретенские: тропарь «Радуйся, Благодатная Богородице Дево…» и кондак «Утробу Девичу освятивый Рождеством Твоим…». Когда пение смолкало, шли и негромко переговаривались меж собой.
– …ничего, теперь уж они увидят, что мы – сила, – воодушевленно говорила молоденькая женщина, державшая за руку укутанную по уши девочку лет пяти. – Испугаются. Что ты с нами сделаешь? Кавалерию против нас пустишь?.. Вон в Питере-то, говорят, полмильона на улицы вышли. Ну так и мы не лыком шиты.
– Да большевики совсем скоро падут, – авторитетно заметил интеллигентного вида господин в заиндевевших очках. – У них же ни опыта, ни связей, ничего. Вон все банки им бойкот объявили. Мне из Петербурга друг написал. Почта-то еще, слава Богу, действует.
– Да поскорей бы уж пали-то, Господи.
– А с календарем они что затеяли, – прогудел седобородый мужик купеческого вида. – Совсем уже стыда нет. Это же все ведь хотят сделать, как в Европе.
– Да плевали мы на их календарь, как жили, так и будем жить.
– А вы видели, что «Известия» ихние без «ера» уже месяц как печатают? Эдак и «ять» могут отменить…
– Ну уж на «ять»-то не замахнутся, – покачал головой господин в очках, – она же нужна, чтоб грамотного от неграмотного отличать…
– Поют! Поют!.. «Воскресение Христово видевше, ангели поют на небесех…»
Треть населения города, двадцать тысяч человек сейчас шли по орловским мостовым. И плавное, величественное пение «Воскресение Христово видевше…» казалось в эти минуты почти грозным.
С тротуаров за шествием наблюдали те, кто в нем не участвовал. Кто-то стоял молча, другие переговаривались вполголоса.
– Тысяч двадцать, не меньше… Треть жителей города вышла.
– Это да, но ведь две трети-то – не вышли. И с этими двумя третями нужно работать…
– Бабы в основном… И то, не молодые бабы – старухи…
– Ну, не скажи. И молодухи есть, и мужики. Вон рабочих сколько. А детей-то, детей…
Так переговаривались между собой представители новой власти. Их сразу можно было отличить по замкнутым высокомерным лицам, хорошей одежде и плотному кольцу охраны, окружавшей их. Но были на тротуарах и те, кто не имел к большевикам никакого отношения, но тоже не пошел крестным ходом. В основном это были молодые ребята и девушки.