Они хотели быть мальчиками.
Но не хотели за парты.
А я вот курил на лестнице и улыбался этим другим, новым мальчикам, росшим совсем в другом мире, нежели мир моего детства и юности.
Хотя, я бы сказал, такое занятие не прибавляло радости.
Мы возвращались в класс, и я снова писал что-то на доске, ученики повторяли хором незнакомые слова, и снова я рассказывал им о далёкой стране, которая прекратила своё существование. Я представлял себе Княжий дворец в Дубровнике и Плацу, рассекающую нижний город на две половинки, где камень перемешан с зеленью, где висят на верёвках между домами платки и ковры, где лежат на продажу раковины и завёрнутые в пальмовые листья сардины, где мальчишки торгуют плетёнками и тапочками, сделанными из водорослей, где все кричат что-то, гомонят, но, когда солнце падает в узкую щель улицы, всё замирает, и продавцы, оставляя товар, разбегаются в тень.
Мои уроки не отнимали у меня много времени, но всё же это был хлеб. Это было пропитание.
Главное, что всё-таки я нашёл комнату.
Так думал я, путешествуя длинным коммунальным коридором, мимо старинной, неизвестно чьей детской коляски и заготовленного стариком дачного пиломатериала.
Несмотря на то что это было временное жильё, очередная комната, я полюбил её так, как зверь любит свою нору. И впервые я устроил свою нору как хотел, поэтому все стены здесь были оклеены топографическими картами, и то было осуществлением давней мечты.
Тёмным зимним утром я внезапно просыпался, и первое, что я видел, включив свет, был коричневый угол бывшей Туркменской ССР с Ваханским хребтом и отвилком Вахан-дарьи. Этот угол был коричнево-жёлт, весь в прожилках горизонталей и отметках перевалов.
А собираясь на службу, я косил глазом на лоскут африканской карты, на котором плоскогорья оставили жёлтый след и большинство рек отмечены пересыхающим пунктиром. Несмотря на это обстоятельство, на самых крупных были отмечены пороги и водопады, и, отвлёкшись от утренних сборов, можно было легко ориентироваться в скалистых ущельях провинции Кунене.
Рядом с окном висела и карта страны, в которой я родился. Она была самой мятой и потёртой. Цвет её – зелень – превратился в белизну на линиях сгибов и затёртых прокладок.
Это тоже был маленький кусочек чужой земли – сто на сто километров, всего несколько листов, которые больше всего страдали от солнца, бившего из окна.
Зима уже пришла на московскую землю.
Я всегда любил зимнее утро – ещё со школьных времён, когда из-за болезни, впрочем, нет – в каникулы, я оставался дома.
Светил зелёный торшер, пейзаж за окном превращался из чёрного сначала в синий, а затем в белый. За окном была хмурая немецкая зима, однообразные постройки военного городка. Эти здания гораздо лучше выглядели в утренней дымке, чем при обычном свете.
Я сидел у окна в зелёном круге торшера, отец уже ушёл куда-то, а может, уехал надолго, я не знаю куда, ведь отец занят чем-то важным, и вот теперь я один в свете утра и электрической лампочки.
Этот процесс теперь повторялся. Только отца уже не стало и некого было ждать.
За моим окном теперь была Москва. Пейзажи военных городков для меня кончились – сначала в восьмом классе, когда меня, заболевшего воспалением лёгких, как будто неживого, будто груз, привезли в этот город, а теперь асфальтовые дорожки и крашенный в белую краску бордюрный камень ушёл из моей жизни совсем. Всё же в этот час хорошо было сидеть в светлеющей комнате со всё ещё включённой лампой. Как бутылка в застольном фокусе, комната наполнялась серым табачным дымом, а я-засоня наполнял себя кофе.
Это всегда были счастливые часы.
Так изучал я московскую жизнь. Смотрел на неё в дырочку оконной изморози. Смотрел спокойно, но пристально.
Вот, думал я, мой небесный патрон тоже смотрел, разглядывал послов, изучал и выбирал веры.
Выбрал.
Спокойно и не без своей выгоды.
А потом продолжил воевать – со своими и чужими.
Но хватит об этом – под конец года вдруг потеплело, пошли дожди, и на улицах возникли лужи талой воды.
Однажды у дверей метро я обратил внимание на группу маленьких человечков со скрипками, дудочками и контрабасом. Но не было у меня времени, и мокрые ботинки сами тащили меня домой.
Иногда я приходил домой днём и старался поспать.
Мой хозяин весь день напролёт смотрел латиноамериканские сериалы, а перегородка между нашими комнатами была тонкой.
Бормотали страстные слова дублёры, плакали женщины. То, что происходило, напоминало гипнопедию.
Через два часа я просыпался со вкусом медной ручки во рту и именем Ренальдо Макдонадо на устах. Кто он, я не знал и путался в чужих именах. Ещё немного, и я начал бы говорить по-испански.
Сны ко мне приходили соответствующие.
Был в них, несомненно, особый смысл, но пока недоступный мне.
Уличная музыка маленьких человечков была мне ближе, её чёткий ритм волновал меня. Хотелось, не заходя домой, идти на вокзал и ехать, ехать куда-то. Но я лишь, как свидетель, старался запомнить свои ощущения.
Случился у меня день рождения, случился и прошёл – без последствий. После него я слонялся по спящей квартире и курил забытые гостями сигареты. Сигареты были разные, как, впрочем, и сами гости.
Позвонил мне и человек, к которому ушла моя жена. Мы дружили с ним – можно так сказать, и он передал мне привет от неё. Бывшая жена в этот момент куда-то уехала, в другой город, а может, в иное застолье.
А я продолжал принимать поздравления.
Рядом, испуганный таким количеством людей, крутился мой старик. Он подходил ко мне и запрокидывал голову, будто спрашивал: «Скоро? Скоро, да?»
Но они исчезли – все, только старик ещё жался ошеломлённо к стенам. Скоро испуг его прошёл, и он заснул.
Такие вот истории происходили со мной.
Вернёмся к старику.
Он спал и был виден через полуоткрытую дверь его комнаты. Он спал изогнувшись, с запрокинутой головой.
Пройдёт время, и, так же заснув, он встретит следующий год, а потом снова выйдет в коридор прогуливаться и ужасаться уже прожитой им жизни.
Снова, после долгой паузы, попал я в дом на Трёхпрудном переулке. Жил в этом доме один интересный человек с простой фамилией Гусев, у которого я квартировал прошлым летом. Осенью он пропал куда-то, а теперь вот объявился.
Я попал туда на день рождения хозяина – несколько неожиданно, потому что узнал об этом событии случайно, за час или два.
Добираться до Трёхпрудного нужно было по улицам, заваленным мокрым снегом, и вот услышал комариный писк домофона, увидел вечерних чужих девушек. Под мышкой у меня был подарок хозяину – бутылка водки из Израиля, случайно приблудившаяся в мой дом как раз на дне рождения. Тогда это казалось смешной нелепицей. Водка – да из Израиля.
Эту бутылку мне прислал человек, похитивший жену у именинника.
Я заметил, что в моём повествовании вообще много чужих жён. Но слишком много и войны, и вот похититель чужих жён, в этот момент одетый в военную форму, окапывался где-то в песке чужой пустыни.
Круг, таким образом, замкнулся, а этот чужой день рождения получился, не в пример моему, долгий, с ночной игрой в футбол, с ночёвкой и даже с дракой, с размытой слезами женской тушью.
Но это было потом, а в середине ночи я увёл соседку гулять по снежным улицам. Мы говорили о чём-то, о чём – я не помню, и вдруг я узнал, что моей спутнице не восемнадцать, а двадцать четыре и у неё своя, не известная никому жизнь. Жизнь, которую я никогда не узнаю, и я почти влюбился в эту случайную женщину, в её смех и поворот головы, хотя эта любовь была сродни жалости к самому себе, а уж что-что, а такую жалость я ненавидел.
И мне пришлось вернуться домой – к спящему старику.
Через несколько дней, перед самым Новым годом, мне опять позвонил Гусев.
– С праздником, – произнёс он. – Я тебе подарочек припас. Тут тебя разыскивали.
Кто меня мог разыскивать – непонятно, и всё же я насторожился.
– Тут одна тётенька тебе обзвонилась, надо было тебе раньше передать, да тебя не найдёшь.
– Ну?!
– Не догадываешься, кто это?
– Душу не томи, – цыкнул я, хотя уже догадался, о ком это он.
– У меня всё записано.
– А когда она звонила в последний раз?
– Да месяц назад. Погоди, она оставила телефон. Ты записываешь? Правда записываешь, а?
– Брат… – Мне это начало надоедать. – Терпение моё не безгранично, брат.
Я говорил, как говорили овальные люди из овальных автомобилей. Хорошие мальчики всегда подражают плохим, и в ту пору все – хорошие и плохие – подражали сильным. А сила говорила с лёгким кавказским акцентом.
– Ты уже столько терпел, что ещё чуть-чуть – не страшно. Ладно, ладно. – И он начал диктовать телефон.
Подождав несколько минут, я набрал этот номер и наткнулся на автоответчик, быстро пробормотавший что-то. Я перезвонил и снова услышал:
– Entschuldigen Sie bitte… Bitte, rufen Sie später an… Bitte, rufen Sie ein anderes Mal an… Bitte hinterlassen Sie eine Nachricht nach dem Ton…[1]
Я позвонил ещё и ещё, и наконец мне ответили, и я попросил Анну, вспомнив, что не знаю её фамилии.
Мне ответили, что она вернулась домой, и эта фраза меня озадачила. Что значит «домой»? Но я спросил лишь, когда можно перезвонить.
– О нет, – ответили мне на том конце провода. – Она совсем уехала. В Германию.
Внутри у меня заныло: вот оно, достукался. Что стоило мне самому искать её, хотя я не знал как.
И всё же я назвался и спросил:
– Не оставляла ли она для меня информации?
Слова были стёртыми и официальными, но лишь такие приходили мне на ум.
В неизвестной мне конторе пошуршали бумагой, хмыкнули, вздохнули и с удивлением сказали:
– О! Для вас есть конверт…
Мы договорились встретиться, и на следующий день я брёл по бывшей улице Жданова. Теперь половина улиц имела новые-старые имена, и новые бывшие лежали, словно тени, у ног новых названий. Впрочем, новые тоже были когда-то бывшими. Я гадал, сколько времени понадобится, чтобы прошлые имена перестали выскакивать из памяти, – это ведь как с иностранным языком, когда в какой-то момент он просто заменяет тебе родные слова на свои.