Мы здесь без них, сказала старшая.
А они вообще у вас есть, сказал я.
Это было настолько глупо и неважно, что они меня и ответом не удостоили. Потом старшая взгромоздилась на меня, и спросила.
Не хочешь попробовать моего молочка, сказала она.
Не стоило даже и пытаться. Алиса бы по лицу все поняла. Я представил себе яростный взгляд, искаженные губы.
Что блядь, попробовал молочка, бросила бы она.
И то, пару месяцев спустя после вечеринки. Пару месяцев молчания. А я был слаб, слишком слаб, чтобы протянуть еще пару месяцев напряженного поединка, который мы и так вели больше года перед тем, как решили сюда прийти. Еще нескольких раундов я бы не выдержал. Так что я увернулся от брызнувшей прямо в меня струи – она играла собой, как ребенок, получивший водяной пистолет, радостно и увлеченно, – и повалил ее рядом. Шлепнул по заду. Надавил на затылок и вернул туда, где старалась младшая. Постарался быть вежливым.
Извини, не сегодня, сказал я.
Она что-то промычала в ответ, но я уже не обратил внимания. Дверь в нашу комнату приоткрылась и я увидел картины Босха, рисуй тот не чудовищ, а обычных людей, и рисуй он их во время массовых совокуплений. Что же тогда в этом осталось бы от Босха, попробовал понять я, и дружный вопль разочарования, донесшийся снизу, просигнализировал, что отвлечься лучше позже. Так что я вновь сконцентрировался на ебле – как ни странно, пришло и озарение насчет Босха, в таком случае от него здесь осталась бы невероятная скученность на полотне, понял я, блаженно откидываясь, – и у меня затвердел. Я опустил руки и стал играть грудью старшей, мять, сжимать, крутить.
Трахнешь меня сюда, сказала она, и сказала не своим голосом, а разве есть более красноречивое свидетельство того, что женщина возбуждена. Ведь когда она говорит не своим голосом, это значит, что дыра завладела ее телом, завладела по-настоящему, и это она, дыра, говорит.
Когда в них вселяется ебля, они теряют, в первую очередь, голос. Ими говорит желание.
Только потом они теряют голову, да и та возращается к ним очень скоро – как, например, к тощей подружке моей молочной старушки, которая стала с сожалением поглядывать на текущую из себя белую слизь.
Вот что значит не подумать, подумал я, забираясь – она помогала мне, как паж помогает рыцарю подняться в седло, – на груди старшей.
Там она сомкнула над моим членом их мягкий свод, и мы умчались вдаль, на розовые галлюциногенные поля. Там перебегали с цветка на цветок Дюймовочки и порхали разноцветные эльфы, ровно семь штук, по числу цветов радуги, и уж эта-то радуга, поверьте, никакого отношения к педерастам не имела. Они веселились и смеялись, зависнув тучей цветной мошкары над нами, и глядя, как тупая грозная головка моего члена бьет ее в подбородок, перед тем, как снова нырнуть в пучину грудей. Мой член то пропадал в ее груди, то появлялся, словно грозное знамение семье Лаоокоона. Если бы он был еще чуть длиннее, – хотя куда уж, самодовольно думал я, – то вполне мог бы обвиться вокруг горла и сдавить его, и, глядя в ее краснеющие глаза, в ее багровеющее лицо, я бы сказал несколько жреческих фраз, пророческих фраз, древних фраз, и волосы на ее голове зашевелились бы, словно ожившие от ужаса змеи Горгоны. Мы работали ожесточенно, она расплющила свою грудь на моем члене так, что я даже легкую боль почувствовал, но это не помешало мне снова кончить. О чем я галантно предупредил. Она захихикала, и лишь ускорила темп, так что я покрыл женский подбородок белым, совсем как ее подруга недавно – мои яйца, – и, отдуваясь, вскочил с кровати. Вышел спасенным Улиссом в коридор. В доме была полутьма и везде копошилась пары, тройки, четверки. Разновидностей у свинга – не меньше, чем в гребле. Были даже «восьмерки» с рулевыми. Слышны были стоны, вскрики, кто-то неумело – по просьбе партнерши, – матерился. Это напоминало греческий ад, будь он раем, и будь он раем ебли. А я – смертным, который, зажав по рту священную волшебную траву, получил право спуститься в этот рай, чтобы найти там возлюбленную. Что же.
Я прикусил монетку и начать искать Алису
***
Погрязнуть в адюльтере, это все равно, что пропустить на ринге.
Ты вроде бы, еще передвигаешься, и даже можешь руками размахивать. Да только никакого секрета для противника уже не представляешь. Он знает, куда ты сделаешь следующий шаг, куда попробуешь ударить, чем защититься. Ты для него весь – как раскрытая книга, и это тот частый случай, когда избитая метафора совершенно точно описывает ситуацию. На то их, метафоры, столетиями и обтачивали. Итак, ты не загадка. Просто потому, что ты пропустил несколько раз в голову, и утратил реакцию, и, – на самом-то деле, – и силы и волю победить. После того, как пропустил хороший удар, все теряет смысл. Главное уже случилось.
Все, что произойдет дальше, не имеет никакого значения.
Об этом знаете и ты, и твой соперник, и судьи, и те, кто в зале. И ты просто отбываешь номер. И сам это знаешь.
Так же с и адюльтером.
Ты сколько угодно можешь говорить и думать о том, что ты совершенно независим от своей любовницы, но в тот момент, когда ты понимаешь, что ни о чем больше думать не можешь, – кроме как о вашей связи, – ты пропал. В 16 лет мне нравилось называть это любовью.
В 34 я предпочел считать это психологической зависимостью.
Так или иначе, ты не замечаешь ее, но она уже в тебе. И хотя ты продолжаешь выполнять все необходимые ритуалы, – и со стороны выглядишь, как человек, который реагирует, действует и выбрасывает руки при виде угрозы, – на самом деле ты уже наполовину отключился. Случилось это и со мной. Кто знает, каким был первым удар, приведшим меня к этому плачевному состоянию? Я могу лишь вспомнить день, когда вдруг понял, что завишу от своей любовницы. Мы состояли в незаконной связи несколько месяцев. Обычно я снимал квартиру, которая находилась где-нибудь в удаленном районе города и мы встречались там: она – пропуская хлопоты в каком-то модном журнале, которому попечительствовала (попросту проводила там три-четыре приятных часа за болтовней и кофе), я – ничем не жертвуя, потому что давно уже даже не писал книги, и не был связан условностями вроде офисной работы. Она предупреждала, что не придет, кого-то из своих помощниц, половина из которых, полагаю, были осведомлены о нашем романе. По крайней мере, так я подумал, когда однажды пришел к ней на работу. Редакция довольно модного женского журнала. Это был первый и последний раз, когда я был у нее на работе. Там хорошо пахло, не было обычной мебели – везде валялись лишь модные разноцветные пуфики, на которые вы буквально ложились, – много стекол, много зеркал, все новое, необычное. Как говорят – «продвинутый офис». Девушки ему соответствовали. Всем им было лет по двадцать, все они походили на существ необычной породы: крашенные эльфини с необычными прическами, чересчур тонкими запястьями, в необычных, дорогих и красивых вещах, они словно и не говорили, а щебетали.
И когда я зашел, вспорхнули потревоженной стайкой экзотических попугайчиков.
Щебеча, разлетелись по огромному помещению – позже я узнал, что это был переоборудованный заводской цех, еще одна модная примета, – и одна из них заколотилась в стеклянную дверь, откуда вышла Лида. Настоящая и живая в свои тридцать два года. Всего на год младше меня, мы, практически, были ровесниками. В этот момент, думаю, всем все стало понятно.
Если, конечно, были хоть какие-то сомнения на наш свет.
В чем я очень сомневаюсь. Лида улыбнулась мне слегка недоуменно и пригласила легким взмахом руки в свой кабинет. Я помедлил достаточно для того, чтобы она слегка встревожилась, и придирчиво оглядел ее. Девочки делали вид, что работают, но смотрели на нас с обожанием. Это вечное заговорщицкое сочувствие, которое испытывает всякая женщина в отношении своей куда более удачливой товарки. Думаю, заявись в этот момент в офис муж Лиды, – Диего, – каждая из ее чересчур юных, чересчур изящных и красивых помощниц бросилась бы мне на шею, лишь бы спасти тайну, ставшую нашей общей.
Наш разгоравшийся адюльтер.
Лида, без сомнений, поняла все, что я чувствовал и рассматривала меня в ответ, слегка наклонив голову. Она была близорука, как я. Я поднялся взглядом по ногам – что-то телесного цвета, – к юбке, слегка примятой сбоку, обвил взглядом талию, словно узел завязал, пробежался – слегка касаясь ресницами – по дорожке от устья до самого пупка, слегка куснул под грудью, скользнул за спину, и крепко прижал к себе, впившись в шею. Взглядом, взглядом, конечно. Она, клянусь, почувствовала. Только после того, как она чуть покраснела, я кивнул, и, изобразив из себя обычного увальня и тугодума, прошел. Она закрыла дверь, сказала:
Где Алиса, сказала она.
За городом, сказал я.
Моет кости в сауне с подругами, и перемывает мужу кости с ними же, сказал я.
У меня двое суток, сказал я.
А у меня всего-то час, сказала она.
Значит, у нас очень мало времени, сказал я.
Это достаточно опасно, сказала она.
Я не трахаться, сказал я.
Еще чего, сказала она.
Отсоси мне, сказал я.
Она слегка надула губы, вновь наклонив голову. Я ждал. Она повернула голову к двери, и подняла брови. Я слегка пожал плечами. Мы разговаривали едва слышно, шепотом.
Невозможно, молча сказала она, одними губами.
Значит, сходи со мной пообедать, сказал я.
Бог ты мой, сказала она.
Разве нам мало, сказала она.
Уже да, сказал я.
Мне бы не хотелось, чтобы мы влюблялись, сказала она.
Да ну, что за глупости, сказал я.
Просто отличный секс, и, как раз, полдня свободных, сказал я.
Ну… сказала она.
Я положил руку ей на плечо, она инстинктивно отодвинулась. Нас, должно быть, очень хорошо было видно с улицы, потому что окно было на всю стену. Но с опаской она поглядывала и на дверь. Позже я узнал, что стекло-стена было особенное, и в него ничего не было видно с улицы. Она говорила мне об этом, когда раздевалась полностью, и просила прижать к стене, и взять стоя. Почему-то, больше всего она любила именно так. Не очень удобно, но зато искренне. Когда я кончал, вцепившись ей в волосы, – и задирая ее голову так, что она видела потолок, – мне все мерещилось прошлое школьной шлюхи. Должно быть, ее так трахали мальчишки, заходившие вечерами в подъезд. Но Лида, смеясь, божилась, что рассталась с девственностью лишь в первом браке.