Ходит, смотрит, а потом в дневном отчете напишет, что номер 19 тревожен. Ходит босиком. Стоит спиной к «волчку».
Если лишат прогулки, ерунда, но вот библиотека и словари — это другое дело. Я бы хотел дочитать кое-какие письма.
Для этого нужен словарь, толстый словарь. Я переписываю оттуда слова.
В Авиньоне, в этом распухшем храме, ткни в любой дом и потечет папский жир, там можно было смеяться. Сам Бог велел. Мы все там были свободны... Как заключенные на прогулке!
Мы так хотели обняться! Все! Все вместе и сразу!
Нас всех трясло! Это была любовь... Такая быстрая, как ветер... Как общая смерть!
Мы дрожали от этого ветра... А потом это ушло, и никто ни с кем не обнялся...
Нам нужно было напиться перед смертью... Как молодые бычки, мы бродим из бара в бар. Стадо бычков!
В «Псе, который курит» мы начали танцевать! Там были пары. Все пришли с девушками! Только мы были одни! Без девушек, сами по себе. Медленные танцы, быстрые танцы...
Луиз Аттак, Вая Кон Диас... «Джо-они, Джо- они!..» И песенка из «Острых каблуков»... «И ночами... И ночами... Ты будешь вспоминать... Эти часы счастья... Со мной!..» Мы разделились и стали парами. Мы были так спокойны, так задумчивы!.. Наши руки лежат на плечах, наши стриженые головы опущены...
Я в паре с Жилем. У него болят костяшки на кулаках. Они все растрескались. Он шипит и морщится. Мы вальсируем.
--- Дерьмо --- Никак не зарастут --- Уже полгода --- А все никак не затянутся! --- Он работал с розами. Вместе с отцом.
--- Они были по пояс --- И летом в жару они горели --- Плавились ---
Он улыбается.
Я стеснялся спуститься поссать, вдруг с кем-нибудь из них столкнусь, у них у всех вид такой дерзкий, а глаза синие-синие, как у детей бывают в морозные дни.
Мы боялись друг друга... А хриплый голос напевал:
Мы любили друг друга, как дети,
Как братья... Ты помнишь?..
В траве мы лежали обнявшись,
И дуб так над нами шумел...
Мы счастливы были под сводами жизни!
А теперь, а теперь... Мы с тобою мертвы,
И, обнявшись как прежде,
Мы лежим неподвижно!
И сквозь нас, милый брат, прорастают
цветы...
Мы выходили толпой из бара, и шли толпой, и пили и не пьянели. Только глаза становились еще синее. Нам было страшно...
-------------------------
-------------------------
Это было ясно. В первую очередь брали тех, кто с профессией. Кто уже попробовал крови. Кто уже понюхал. А тому, кто нюхнул, уже подавай кое-что покруче! Все больше, все острей, с приправами!
Они стояли спокойные, с полузакрытыми глазами. Только ноздри подрагивали. Все для них было только формальность. Еще бы! Какой для них испытательный срок?! Они его прошли в утробе. Остальные толпились на плацу, молча, с глазами как у диких зверей, как у загнанных зверей...
--- А теперь вы все уже здесь! --- Все! --- Вам уже ничего не надо преодолевать, чтоб попасть сюда! — Вы уже здесь --- Теперь мы начнем разучивать песни!
--- Капрал Шульц, его все знают здесь. Он ходит медленно перед строем.
--- Вы все уже прочли книгу легиона? --- Все? --- Есть вопросы?! --- Если есть, то вы не туда попали! --- Нет вопросов! --- Итак ---
Испытательный срок. Это тогда, когда ты ни черта не понимаешь, а он идет. Ты пьешь пиво, бродишь по казарме, мимо кроватей, с банкой пива... Жара... Широкие ворота казармы... Яркий свет снаружи... Ты дремлешь, и пиво в руках теплое... А потом с опухшей рожей стираешь носки и трешь их, и трешь...
Девиз был такой: «Держать ухо востро! Заткнуть ебало! Язык — на привязь!»
Все и так, без всяких девизов, боялись друг друга.
--- У вас нет прошлого --- Оно там --- У вас нет будущего --- Оно там --- У вас есть только легион! ---
Послушать Шульца, так волосы на башке встанут дыбом. И его слушали, и кепи шевелились.
Этот Шульц! Он будто с цепи сорвался!
Два парня из Казахстана. Я их помню. Русские. Они оба сбежали. Где-то через месяц... Один постирал носки и повесил их на спинку кровати.
У Шульца все ебало было в пене! Казалось, он сейчас сожрет свою пилотку! Он захлебывался.
--- Вы!!! --- Уроды! --- Это вам не ваша дикая страна! --- Здесь цивилизация! ---
Он сорвал эти носки и махал ими перед нашими носами! А потом он подлетел к тому парню и приказал ему открыть рот!
Мы все молчали. Мы не смотрели.
--- Ну! --- Это приказ! --- Открой свою пасть! ---
Мы услышали, как капрал сопит. Он засунул оба носка в рот этому мальчишке.
--- Вот так — Ву а ля! ---
И он вытер руки.
Они потом сбежали. Они оставили форму. Аккуратно ее повесили в шкафчик.
А мы маршировали. Мы начали разучивать песни.
Жиль мне показал на одного типа. Он, кажется, был из Хохляндии. Его глаза...
--- Смотри, — шепнул Жиль, — смотри... Это конченый. Глаза... ---
Он был как глухонемой. Сидел вроде спокойно, только вращал глазами. Огромный такой, башка лысая, желваки перекатываются. Складки жира на шее. Если собрать весь ужас наш в то время, этот парень и был его воплощение.
Он вращал глазами, и эта его неподвижность и бешеные глаза, как у коровы, которую сейчас начнут усыплять, она неподвижна, связаны копыта, и только огромные глаза...
— Смотри --- Это первый — Первый из нас, — говорит Жиль.
Конечно, ему видней. Он уже не первый раз поступает сюда. Он с Реюньона, и он надеется...
-------------------------
-------------------------
Ночью здесь тихо-тихо. Это я о камере. Я уже вернулся в тюрьму. Бросает из стороны в сторону. Теперь снова здесь. Ни тиканья часов, ни стрельбы по телевизору, ни крика детей, ни плача, ни звука побоев, ни жалоб. Никто не умирает, никто не болеет. Все тихо. Мы все здесь бессмертны, как фараоны.
Завтрак, прогулка, можно отжаться от пола — это новая мера времени — тридцать раз, и, считай, выкурена сигарета, потом читай, пиши, а потом тишина... Об этой тишине отдельно.
Я не испытываю никаких чувств. Здесь ни холодно, ни жарко. Просто здесь находишься. Когда меня переведут в новый форт под Парижем, я этого и не замечу. А может, они перевозят заключенных во сне...
Интересно, а если война? Здесь мы все будем в большей безопасности. Это точно. Кто из нас здесь может перейти на солнечную сторону улицы? А? Никто. Что ж, цените эту возможность. И пусть вам чешут спину, когда чешется. Пусть стучат по спине, когда кость в горле.
Мы здесь все бредем по теневой стороне улицы.
Но городок наш богат событиями, как жизнь таракана богата превратностями.
Я лежу и думаю о тех, кто бродит по камере, кто лежит, кто чешется, кто ковыряет в носу, кто копается в ухе или сидит на постели... Сидит и смотрит перед собой... Сидит так, будто забыл что-то, и моргает удивленно... Склоненная обритая голова и глаза... Он будто держит на руках ребенка. Так грустно.
Черт, я знаю, о чем мы все здесь думаем. Эти тихие минутки... Маленькие вещи, вкус яйца во рту, воскресное утро, «тра-та-та», «то-о-мбе ла не-е-же...», «жадор туа, ма пти-и-т, жа дор...», кусок камамбера, спина матери, лицо отца близко-близко и реклама белья, предчувствие соска, вздох, еще вздох, еще и еще, «че-е-рные волосы, зе- ле-е-ные глаза», и быстрей, и трясучка, и все... Остывающая сперма и покой...
А что, если однажды они не придут?! Не придут, и все?! Что тогда?! Я свихнусь от этой тишины! Меняется смена. Пятнадцать минут полной тишины. А потом они приходят и снова компьютеры попискивают.
Я смотрю с нежностью на толстяка Пьер-Ива. Он приходит осмотреть и принять смену. Я готов его расцеловать в пух и прах! Закружить его до упаду! Он бы удивился! Он мне нужен. Никто мне не нужен в эту минуту! Никто, кроме него, моего надзирателя! Ты мне необходим! Слышишь?! Необходим, я без тебя умру, Пьер-Ив! Я его готов потрепать по щекам!
И вообще, это не настоящая тюрьма, я это всегда подозревал! Всегда знал! Все это только картонки! Кто придумал всю эту херню?! И почему мы все бродим здесь?! А?! Хуйня, и все на это согласны! Еще бы! Меньше народу — больше кислороду! Самое интересное, все действительно согласны! Мы согласны торчать тут с холодной спермой на полу, а те, кто снаружи, согласны, чтобы мы тут торчали! Еще бы! Что ты хочешь? Не заводись! Все это только картонки. Спокойно. Выбери пятнышко на потолке и лежи разглядывай! Да перестаньте вы! Все! Достаточно! Не приходите к нам! Оставьте наши скелеты в покое!
А может, они больше и не придут? А? Может, мы все здесь остались одни? Под замком!
И что ты тогда запоешь! Ни один замок еще не открылся от мыслей! Ни одна дверь! Это точно...
А мой отец говорил, что я родился под звездой равнодушия! Он так красиво сказал, что я запомнил. Все запомнил. Ладно, пусть так. Пусть это самая яркая звездочка на моем пустом небе!
------------------------- У-у-у-ух!!! Моя башка сейчас лопнет. Я слышу собственное дыхание. Это как грохот. А мой запах?! Понюхайте себя! А?! Ну, нюхнули! А на вашем небе появились другие звезды? Ну хоть одна звезда??
Мысли, тысячи, миллионы, миллиарды мыслей. Это целый город.
Эти пятнадцать минут тишины сводят меня с ума! И в какой-то момент, когда уже все, уже конец, как говорил дед: «Амба дело! Пиздец стране!», меня окутывает удивительное чувство... Я будто влюблен! Влюблен в эти стены! В свою кровать! В ведро с мочалкой... О пютан!.. Же ме фу! Кес ки спас?! Но, но сава... Бон апрэ миди... Мерси... Бон нюи...
Я думаю о молодых парнях в соседних камерах... Что нас всех здесь свело?
Я чувствую к ним любовь... И лучше всем нам оставаться в своих камерах... Под своими звездами.
-------------------------
-------------------------
Мое поколение...
Я думаю о нем, о тех, кого уже нет. Река смерти несет их...
Леху Сарафана, которого нашли только через полгода, на мельнице, с изъеденным лицом, а шприц в его руке был как новенький.
Толяна Кузнечика, он повесился вечером, у него накануне были две девчонки, менты потом осмотрели квартиру, эти девицы сперли мешок сахару, а наутро он уже висел... Маленький старый Толян, припадавший на левую ногу... Я потом носил его черные трусики, такие маленькие, такие современные, он ведь заботился о том, как выглядеть... Только совсем недавно он стал засыпать от рюмки...