Рассказы о русских писателях
АНТОН ПАВЛОВИЧ
Моей жене — Е. И. Борисовой
Он проснулся в шестом часу утра. Золотилась опущенная штора. Легкий сквозняк чуть колыхал ее.
— Вставайте, помещик, — сказал Антон Павлович себе самому, сладко потягиваясь. — Вся семья ваша уже на ногах. С ношей тащится букашка, за медком летит пчела. Сегодня какой день — пятница?
Представил, как должна выглядеть Пятница: длинная, высохшая старая дева, заплаканные глаза, стоптанные башмаки, серое в клеточку платье. Рядом с нею стоит Суббота — вдова в черном, сдержанная, губы плотно сжаты. Воскресенье — подвыпившая купчиха в пестром наряде.
— Вы, Антоша, прекрасно выспались, — произнес он вслух. — Хорошо настроены. Всю семью свою вы собрали в кучку. Живете в собственном доме.
Но в это хорошее настроение входило что-то тревожное, неприятное. Что именно?
Опять снился черный монах. Необходимо вслух припомнить весь сон, иначе его забудешь. Так вот, снились поле, трава, цветы, пасмурная дождливая даль, одинокая береза, дорога, бегущая к горизонту. И оттуда наплывающим облаком бежит нечто темное, бесформенное. «Монах!» — подумалось во сне. И стало страшно. Черный монах подошел и сказал. Что же он сказал? Было так: трава вдруг посерела, что-то осеннее возникло в красках пейзажа; монах легонько тронул за плечо, негромко сказал. Что он сказал?
Никак не вспомнить. А вспомнить надо, сразу станет легче.
Он надел туфли, поднял штору, растворил окно. Сестра Маша возилась на грядках. Увидела брата, всплеснула руками.
— Антон! Да ты это что, а? Сию минуту надень халат! Утро холодное!
И нежно:
— Антоша, милый! Кабачки взошли превосходно. Огурцы тоже. Насолим на всю зиму!
Он надел легкие летние брюки, белый пиджак поверх рубашки, протер пенсне. «Что сказал монах?»
— Антон! Шестой час!
Это голос брата. Теперь очередь появиться матери. Потом отцу. Забавный старик, — вчера пришел в столовую и объявил, что в саду под березой обнаружена зеленая лягушка. Это к счастью, непременно!
И в свой стариковский дневник ввел запись: обнаружена зеленая лягушка. Этой записи предшествовали:
«Июня 15. Превосходно удались Марье налистники.
16. Девчонки принесли ландыши из лесу.
17. Пастуха молнией убило.
18. Приехали гости, не хватило тюфяков.
19. Антон сердит.
20. Пиона расцвелась.
21. Антону снился сон, придает значение сну.
22. Бабе от Антоновых капель полегчало».
На той неделе Лейкин прислал в подарок двух щенков-такс, кобелька назвали Бромом, сучку — Хиной.
Пастух кнутом щелкнул. А вот и мать идет, зашла в крапиву, роется там, что-то ищет.
— Мамаша! Крапива — растение кусачее! Вот она вас как хватит!
— С добрым утром, Антоша! А ты не спишь?
— Сплю, мамаша! А вы с какой это стати фамильные брильянты в крапиву прячете?
— Господи! Скажет — брильянты! Рябая кура яйца тут кладет, — смотри-ка, опять три яйца. Говорила, не покупайте кур у Кувшиновых. Это не куры, а я и не знаю что.
Отец вышел в сад, стал лицом к востоку, перекрестился, увидел сына, сказал:
— Антон, вчера над Кузменками град прошел, все стекла побил.
Будильник резко ударил шесть раз подряд. Восток загорелся голубым, нестерпимо праздничным блеском. Хина и Бром вышли на прогулку.
Какие нелепые вещи снятся, черт знает! То монах, то какой-то доктор в синем колпаке…
Вспомнил! Вспомнил!
Монах сказал: «Родной мой!»
Вспомнил! И сразу легче стало.
— Маша! Угости огурчиком. Пардон, забыл, что они у тебя еще не выросли. Ну, угости чем-нибудь!
— Антоша, родной мой, как я счастлива! Смотри, какое утро! Миша землю ковыряет. Да что с тобой? Побледнел.
— Так это, Маша, огурчика захотелось, а у тебя один мармелад остался… Пойти разве с Хиной и Бромом поговорить…
Антона Павловича все любят, это очень приятно и утешительно, но порою невыносимо. Любящий надоедлив.
Антону Павловичу мешали работать и отдыхать ежеминутно. Даже и тот, кто не хотел мешать. Вот выбрался он в Мелихово, в одну кучку собрал всю свою семью, а вышло так, что семья потянула близких, близкие — дальних родственников, дальние родственники — друзей, друзья — приятелей, приятели — хороших знакомых.
— Пошла кишка по порядочку, — шутил Антон Павлович. — Вы бы, мамаша, у верстового столба с красным флагом встали бы, а? Дескать, дальше опасно, путь закрыт.
Евгения Яковлевна любила своего Антошу тревожно и как-то выжидательно, — что выйдет из этой любви сегодня, завтра, через месяц? Антоша начинает кашлять, «бухать», по ее выражению. Как проявить любовь в этом случае? Старушка уходила в себя, и это замечал сын, и это мешало думать и работать. Всех тише, всех незаметнее в доме держалась сестра Маша. Она любила сложным чувством удивления. Иногда она подолгу не спускала взгляда с руки брата и, улыбаясь, думала:
«Эта рука пишет. Эту руку следует беречь. Необходимо особенно любить брата».
Миша — этот прост, несложен, но, как и Антон, незлопамятен, отзывчив.
В семье Чеховых не умели лгать. Ложь, неряшливость, неделикатность и внутренняя нечистота преследовались и изгонялись.
Произошел такой случай.
Были гости — соседи по усадьбе: двое из Петербурга, один из Москвы. На обед зарезаны были две куры, утка, напекли пирогов. Антон Павлович сидел у окна и думал о чем-то. Гости говорили о Мелихове, хвалили каждый кустик, каждую травинку в саду, восторгались лесом, полем. Кто-то сказал:
— Вам теперь, Антон Павлович, писать и писать, — все условия!
Антон Павлович скинул пенсне, широко улыбнулся.
— А и пишу! Спасибо! — слегка поклонился он гостю.
И опять приутих. Гости пили, ели, хохотали. Неожиданно приехал помощник исправника, ему предложили откушать, он не отказался. Разговор приутих, гости стали собираться домой. Антон Павлович подозвал отца, шепнул ему что-то. Старик сказал: «Ага!» — и побежал на кухню.
Минут через десять перед новым гостем поставлены были селедка, икра, нежинские огурчики, графинчик водки с петушком на донышке. Помощник исправника приступил. Гости вышли в сад. Антона Павловича потянуло к работе, и он, извинившись, пошел к себе. Отец и мать направились на «вздремную».
— Водки я могу выпить много, простите, — сказал гость. — Пью из уважения к вашему брату. Будем здоровы!
— Благодарю вас, кушайте, — отозвался Михаил Павлолович.
— Вашего брата весьма уважаю, — продолжал гость. — Человек пишет. Не каждый может. Я в свое время тщился. Ни мур-мур! Запятые и разные там тире и восклицательные знаки на месте, а чтобы что-нибудь получалось, этого нету. И врать не буду, — прямо ничего не получалось. Антон Павлович тщится, и у него…
— У брата получается, — с трудом подавляя смех, произнес Михаил Павлович.
Гость налил новую рюмку, опрокинул ее рывком в рот, нюхнул корочку хлеба.
— Получается, — согласился гость. — А почему? Двадцать пар глаз имеет, вот почему. А посему и видит больше, чем на то законом положено. Будем здоровы!
Михаил Павлович вздрогнул. Налил гостю рюмку — последнюю, графин был пуст, — придвинул к тарелке гостя икру, огурчики, сказал:
— Кушайте!
Гость щелкнул пальцами по графину.
— Неужели все? И не найдется?
Нашлось. Гость продолжал пить. Михаил Павлович сидел, скучал. Гость вдруг обнял его, нагнулся к уху.
— За вашим братом следят…
— Кто? — громко спросил Михаил Павлович.
— Увидите. Получено распоряжение. Н-да… Будем здоровы!
Изрядно нагрузившись, помощник исправника ушел, ни с кем не попрощавшись. «По-английски», — сказал он Михаилу Павловичу.
— Наш разговор прошу сохранить в секрете! Почту себя за непорядочного человека, ежели слова мои обратятся мне во вред!
Михаил Павлович, встревоженный, побежал к брату, чтобы рассказать ему сию же минуту. Антон Павлович сидел на диване и что-то писал.
— Прости, Антоша…
Брат даже не шевельнулся. Из флигеля для гостей слышны были голоса и веселый смех, где-то кто-то тронул струны гитары. «Это не у нас», — подумал Михаил Павлович и на цыпочках вышел из комнаты.
Но кому-то нужно было рассказать, с кем-нибудь поделиться. Михаил Павлович пошел отыскивать сестру. Нашел ее в кухне; она, мать и отец хлопотали над каким-то блюдом: отец рекомендовал прибавить перчику, мать ахала и испуганно восклицала:
— Боже мой! Перчику! Да тут сливки!
В столовую из сада явились гости. Кто-то предложил присесть за преферансик, кто-то попросил огня. Внесли лампу и свечи.
Пришел и Антон Павлович. Он зябко кутался в накинутый на плечи платок; мать с тревогой поглядывала на сына, ожидая, что вот сейчас он начнет «бухать». Отец подошел к нему, спросил:
— Мешают тебе, Антон?
— Малую толику, папаша. Но это ничего не значит. Пойду посмотрю, как мои вишни.
На столе у Антона Павловича лежало неоконченное письмо:
«…у нас все тихо, смирно и согласно… Но писать все-таки трудно. Нельзя сосредоточиться. Для того, чтобы думать и сочинять, приходится уходить на огород и полоть там бедную травку, которая никому не мешает…»
Утром гости уехали. Испортилась погода, закапал мелкий частый дождь. Павел Егорович Чехов записал в свой журнал погоды:
«Задождило. Закат был вчера лохматый. Антону мешают».
Последнее замечание занесено было и в дневник, с добавлением: «Режут не тех кур, каких надо».
С утра дождь, Антон Павлович заперся в своей комнате. Евгения Яковлевна ходила на цыпочках и всем и каждому говорила:
— Антоша работает, вы потише!
В полдень привезли на телеге больного. Мужик в лаптях держал под мышкой живого, связанного за лапы гуся, кланялся Павлу Егоровичу, кухарке, страннице, по пути завернувшей отдохнуть в гостеприимной усадебке.