Заброшены в кислотную среду,
Где кровь и боль. Страдательная точка
Всё оборвёт, когда на липком льду
Мы слово «вечность» выпилим заточкой.
Но этот мир – божественный верстак,
Мы встроены в него душой и телом.
Да, нас шлифуют, и не просто так
Кидает стружки Демиург умелый.
Наставнику
Светлой памяти поэта —
члена Союза писателей СССР
Владлена Николаевича Белкина
Было дело. В ту пору ещё парил
Над душой Гавриил крылатый.
Хорошо, да без толку меня учил
Умудрённый поэт кудлатый.
Он до горькой заварки настаивал чай,
Как в лета героических строек.
Добрый друг. Он ничем не задел невзначай
И держался как истинный стоик.
Заслонившись копной серебристых волос,
Он читал мои детские строки.
Чай был выпит. Клевал мой застенчивый нос,
Когда солнце взошло на востоке.
Он молчал. Это были пустые стихи,
Беспримерно наивная пена.
Он, конечно, немало читал чепухи
И судил обо всём откровенно…
Улыбнулся, из вазы отсыпал конфет
И сказал, отдавая тетрадки:
«Что ж, прекрасно! В наш мир постучался поэт!
Не сдавайся – и будешь в порядке!»
Пишу
Седельным швом, обняв ногами шорник,
Смыкаю строчек мягкие пласты.
И кружится осенний подоконник,
Дробясь на белоснежные листы.
Листы ложатся стопками тугими
На дремлющую мебель, на ковёр.
Так пусто в них, но где-то сверху – имя.
Его, как гимн, поёт бумажный хор.
Хватаю строчки с запылённых полок,
Сшиваю их созвучные хвосты,
А искра бьёт из двух стальных иголок,
Столкнувшихся в тоннеле пустоты.
На паузах тире и многоточий
Толпится тьма неслыханных идей,
И, чтобы спрятать их, у звёздной ночи
Я испросила нитки потемней.
Седельным швом, обняв ногами шорник,
Смыкаю строчек мягкие пласты,
И не вмещает узкий подоконник
Исписанные дочерна листы.
Музыка
Мне снится музыка. Как птица
Летит она к луне.
Глядит с высот на наши лица,
Прекрасные во сне.
Парит над городом пустынным,
Надвьюжна и бела,
А ветер бьёт по струнам длинным
Прохладного крыла.
Там, под крылом у птицы, тайна
Созвучных круглых нот
Откроется на миг, случайно
И снегом упадёт.
Гости
Синий вечер.
Стоит на пороге озябшая ель,
И смеются заливисто
через смолистые ветки
Краснощёкие лица
моих закадычных друзей.
– Да пусти уже в дом-то! –
доносится с лестничной клетки.
И влетают гурьбой
вместе с ёлкой, пакетом конфет.
Размотав бесконечные шарфы,
обнимут морозно.
И под каждым ботинком
в прихожей – подтаявший след,
Из которого год уходящий
моргает нервозно.
А январь удалой,
надышавший на окна «Встречай!»,
Постучится. И снежные курицы
вздрогнут на крыше,
И варенье из шишек
нырнёт в облепиховый чай,
Вот тогда на минуту
мы станем смеяться чуть тише.
До утра будут выжжены
двадцать бенгальских огней,
Пересказаны сотни
занятных историй и сказок,
И струна у гитары порвётся.
Но в жизни моей
Это будет – спасибо друзьям! –
самый радостный праздник.
Чемодан с игрушками
Уже ложится шарфик полосатый
На плечи декабря, хлопушкой дан
Сигнальный выстрел скорым холодам.
А я, как Гофман, сказочник носатый,
Заглядываю в старый чемодан.
Там, будто в новогоднем магазине,
Лежат игрушки в гнёздах мишуры:
Блестящие старинные машины –
Как новенькие, только что с витрины! –
Стеклянные сосульки и шары.
Заснеженные шишки – золотые! –
Забытого художника успех,
А снегири живые, расписные
Нацеливают клювы молодые
На скрытый в шишке сказочный орех.
Вот девушки искрятся на ладони,
Их губы, как вишнёвый сок, красны:
Две балерины, в танце и в поклоне,
Принцесса с жемчугами на короне,
Царевна-лебедь – ангел со спины!
Но звёзды чемоданных балаганов
Совсем не любят великанских рук:
Прекрасные царевичи в кафтанах,
Солдатики с тесьмой на барабанах –
На самом дне, за спинами подруг.
Я тормошу волшебные фигурки:
Давайте, просыпайтесь поскорей,
Всесильные Морозы и Снегурки!
Свистит дыра под слоем штукатурки,
Во тьме таится маленький злодей.
Кивают перья в юбке балерины,
Её почти уносит дивный вальс.
Я знаю, новогодние дружины,
Что музыки Чайковского вершины
Взорвутся светом, оживляя вас!
Сложу под ель дары из марципана
И стану терпеливо ждать всю ночь,
Следить за представлением с дивана.
Я силой человека-великана,
Чуть что не так – сумею вам помочь!
Бой! Шумный бой стеклянного народца!
Чайковский пролетит по этажу
В парадной форме, с видом полководца.
И ни один солдат не разобьётся,
Уж я за этим строго прослежу!
Победные фанфары будут громки,
Да можно ли иначе в январе!
Вернутся в чемодан герои ёлки,
А мне придётся собирать иголки
И крошки марципана на ковре.
Паровое поднебесное(стимпанк)
Из окна, очерченного лирой,
Дева с золотыми волосами
Смотрит в очи жизни суетливой,
В пасмурное небо над домами.
Небо цвета задымлённой стали
Вспарывают стрелки траекторий,
Вдоль которых лязгают крылами
Детища земных лабораторий –
Корабли – и семь ветров под килем,
Дирижаблей медленные глыбы,
Вскормленные поднебесным крилем
Механические чудо-рыбы.
Рыбы, все в серебряных заклепках,
Рассекают воздух плавниками,
Жабры рвут и пыхают неловко –
Не угнаться им за кораблями.
В парусах атласных бьётся сердце,
Движимое паром раскалённым.
В кливера, как в зеркала, смотреться
Будут рыбы глазом удивлённым.
С мощных палуб, из гигантских окон
Шлют приветы новые титаны –
Вскинув подбородки, встав чуть боком,
Городу кивают капитаны.
Видят деву – юную Джоконду
За двойным стеклом, в роскошной раме.
Золотой косой, как анакондой,
Обвилась и шепчет: «Мне бы с вами!»
Корабли ответят, отплывая,
Мелодичным колокольным звоном,
И заплачет дева золотая
Всё о нём – о небе покорённом.
Город пуст и густо сдобрен пылью.
Даже толстый булочник летает –
Нацепив поверх рубахи крылья,
Животом над миром потрясает.
Псов и тех выгуливают выше.
Позабыв заветные дорожки,
В паровых ошейниках над крышей
Псы летят, обмякшие немножко.
Засыпает дева золотая,
В тесной комнате её ни звука.
Там, во сне, она и полетает.
Но судьба – загадочная штука.
Завтра эту талию обнимет
Грубый пояс из воловьей кожи,
Окрылённая, она покинет
Злые стены королевской ложи.
Дирижаблю заскочив на спину,
Встретит ветра шквального порывы.
Влюбится в её златую гриву
Изумлённый глаз небесной рыбы.
Выход в море
Лягу в море лицом,
открою глаза, ослепну
от солёной тоски –
глубинной, великолепной!
Донный цвет,
которому имени нет, прольётся
полным спектром,
меня озарит русалочье солнце.
Положу на язык
первичную горечь – ракушку,
море тронет волной.
Теперь я его игрушка.
Открываются мне
на дне городов мегалиты,
гиблых впадин морских
нетронутые содалиты,
кладовые метана
на материковых склонах,
якоря отставных судов,
боль сетей унесённых.
Я почувствую плавный ход
узколобой сардины,
глубже – тьма, где снуют
небывалых чудовищ спины.
Нависаю над бездной
с азартом канатоходца,
натяжение вод вот-вот
ослабнет, порвётся.
Я нырну поплавком:
потянет нахальная рыба –
златопёрая океанида,
бессмертная глыба!
Грациозно иду на дно.
Шлю сигналы глухие.
Нет, стихи не предам,
но, похоже, меняю стихию.
На Санторини
Ты сказала однажды:
«Мне хочется жить
Не в постылой холодной низине.
Я хочу – на горе,
среди моря, и плыть,
Как на острове том…
Санторини!
Чтобы чайки и мельницы,
солнце с утра,
А к обеду – живые сардины,
Чтобы дули лихие
морские ветра
И стучались в окно апельсины…»
Он ответил:
«А если случится беда
На далёком твоём Санторини?
Кто поймёт?
Кто от ветра укроет тогда?
Кто сорвёт
для тебя апельсины?
Кто тебя окружит
доброй тысячей книг,
Именами, знакомыми с детства?
И, читая отрывок, застынет на миг,
Чтобы выслушать
музыку сердца.
Кто заплачет с тобой
и дуэтом споёт?
Кто оценит идею и шутку?
В день особенный
старых друзей позовёт
И тебя украдёт на минутку.
Дома скоро весна.
И такого тепла
Не изведать нигде на чужбине.
Ты по-прежнему веришь,
что жить бы смогла
На прекрасном своём
Санторини?»
У Чёрного моря
Море в барашках
и люди с припёком –
Крутятся к солнцу
изнеженным боком.
Не замечают
они понедельников,
Сладко вдыхают
кальян можжевельников.
Лечатся грязями,
пьют минералочку,
Смотрят дельфинов
и ловят русалочку.
Тянутся к пляжам,