— Как вам сказать, Миша… Вообще-то, я читал курс лекций в Сорбонне.
— Понятно, — вздохнул я. — И как вам мои познания во французском?
— Роскошно, — снова улыбнулся Айзенштат. — Они почти не уступают вашим познаниям в истории.
— Я так и думал. Профессор, когда эта бодяга закончится, не хотите выпить со мной по кружке пива?
— Спасибо, Миша, но вынужден отказаться. Я и в молодости был до пива не охотник, а уж в нынешние свои семьдесят шесть. Вот водочки я бы выпил с удовольствием.
— Так в чем же дело?
— Когда б не все те же семьдесят шесть.
— Профессор, семьдесят шесть — это уже не водка, а тринидадский ром.
— Не стану состязаться с вами в остроумии. Вам пока трудно это понять.
— Я уже просто перерос возраст понимания. Вот, скажем, лет двадцать назад…
— Миша, — сказал профессор Айзенштат, — не морочьте мне голову. Публика уже заждалась рассказа о ван Эйке.
Наша группа и в самом деле собралась у «Мадонны каноника», но смотрела почему-то не на картину, а в мою сторону. Я вздохнул и подошел к ним.
— Перед вами, — неожиданно зло сказал я, — одна из известнейших работ фламандского живописца Яна ван Эйка «Мадонна каноника ван дер Пале», написанная в 1436 году, в чем нетрудно убедиться, прочитав табличку под картиной. На картине, выполненной маслом на дереве, изображена мадонна с младенцем в окружении трех фигур, в чем тоже легко удостовериться, если смотреть на картину, а не разглядывать экскурсовода. Поэтому, если вы действительно любите живопись, если она вам в самом деле интересна — смотрите туда, смотрите молча и не ожидая рассказа. Потому что подлинное познается в молчании.
После музея моя экскурсоводческая миссия была закончена. Рита сообщила, что без четверти пять мы собираемся у автобуса с тем, чтобы в пять выехать обратно в Германию, а до той поры каждый волен занять себя чем угодно — побродить по городу, перекусить, купить сувениры. Я постарался как можно незаметней улизнуть от остальных — за два эти дня я устал от постоянного окружения и соскучился по одиночеству. Мне хотелось побыть наедине с собой и удивительно красивым, пришедшимся мне по сердцу городом. Я свернул в переулок и, полагаясь скорее на наитие, зашагал к одному из каналов.
— Миша! — внезапно окликнули меня.
Я, не оборачиваясь, прибавил шагу.
— Миша, подожди!
Я вздохнул, остановился и взглянул назад. Меня догоняла Лиля.
— Миша… — чуть запыхавшись, проговорила она, поравнявшись со мной. — Ты так быстро ходишь. Я едва. тебя догнала.
— Зачем? — спросил я.
— Что зачем?
— Догоняла зачем?
— Погулять. вместе.
— Да ну?
— Ну да. Я. я от родителей. сбежала.
— Молодец, — сказал я. — Монастырь кармелиток в трех кварталах отсюда.
— Зачем мне монастырь?
— Чтоб постричься в монахини, раскаявшись в дурном поступке. Девицы, которые сбегают от родителей, обязательно совершают после этого какой-нибудь чудовищный грех, затем каются и, наконец, принимают постриг. Хочу подсократить тебе дорогу.
— Миша, я тебя. не понимаю.
— Что ж тут непонятного? Ступай в монастырь. Или возвращайся к родителям.
— Ты меня. прогоняешь? — Лилины глаза округлились.
— Не прогоняю, а направляю на путь истинный. Который приведет тебя к папе с мамой.
— Миша. ну прости меня за то, что я. Мне правда очень хочется с тобой. дружить.
— Чего тебе со мной хочется? — переспросил я.
— Ну, может, я не так выразилась… Мне, честное слово, жалко, что я. Я сделала глупость, я. Я ведь всего один раз оступилась!
— Такая же история произошла с неким альпинистом, вздумавшим покорить Гималаи, — сообщил я. — Он тоже сделал глупость и один раз оступился. Но, знаешь, этого раза хватило. Лиля, между нами, собственно говоря, ничего особенного не произошло — ни слишком хорошего, ни чересчур плохого. Поэтому давай расстанемся на этой не столько светлой, сколько беззвучной ноте. Извини — и всего тебе доброго. Увидимся в автобусе.
Я зашагал дальше. Выйдя к неширокому каналу, я побрел вдоль него по набережной. В воде канала на отраженном сером небе плавало, не дробясь, тусклое ноябрьское солнце. Я перешел по мосту на другой берег, свернул налево и вышел на Гроте Маркт — Рыночную Площадь, с башней Белфорт, зданиями Суконных рядов и многочисленными ресторанчиками. Я зашел в один из них, чтобы, наконец, чего-нибудь съесть и выпить пива. Внутри было людно, накурено — в те счастливые времена в ресторанах еще позволялось курить — и очень шумно. Французской речи не было слышно совсем, говорили на совершенно непонятном мне фламандском языке. Я сел за столик, закурил сигарету в ожидании официанта и, поскольку не был знаком с бельгийской кухней, принялся не слишком учтиво разглядывать, что едят остальные. На большинстве столов дымился в глиняных тарелках какой-то суп с мидиями, к которому на отдельных блюдечках подавали картофель фри. Пахло вкусно, и я заказал то же самое, а к мидиям и картошке — кружку темного пива. Заказывал я на ломаном французском, и несколько посетителей, весело болтавших по-фламандски, с чуть кривой усмешкой взглянули в мою сторону. Официант, рослый, розовощекий и белобрысый, явно не из валлонов[13], равнодушно принял заказ и столь же равнодушно удалился.
«Интересно, — подумал я, — у фламандских официантов есть обычай плевать в суп клиентам, говорящим по-французски?»
Так и не узнав этой кулинарной тайны Фландрии, я поел, расплатился и вышел из ресторанчика. До отъезда оставалось около часа, и я решил вернуться к каналу, посидеть на берегу и поглядеть на воду. На душе было тихо и хорошо; город, соорудив колыбель из каналов и кирпичных зданий, нежно убаюкивал меня в ней.
— Миша! — донеслось до меня.
Очнувшись, я оглянулся на голос. Вдоль набережной ко мне неуклюжей походкой приближался Макс, Ритин муж.
— Миша! Вот ты где… — Он плюхнулся на каменный парапет рядом со мной. — А я тебя всюду ищу.
— И зачем ты меня всюду ищешь? — поинтересовался я. — Мой рабочий день и вообще миссия экскурсовода успешно завершены. Или ты пришел вручить мне деньги за мой нелегкий труд?
— Нет, деньги у Риты.
— Я почему-то так и думал, — хмыкнул я.
— Ну да, мне этой бухгалтерией как-то неинтересно заниматься.
— А чем тебе интересно заниматься?
Макс задумался.
— Не в этом дело, — произнес он наконец. — Ты мне лучше скажи… А зачем тебя Рита поцеловала?
— Ух ты! — оживился я. — Да ты никак ревнуешь?
— Честно? Не очень. Ну, то есть совсем, наверно, не ревную. Скучно это. И как-то. некрасиво.
— А что не скучно?
— Не знаю. Вроде, все скучно, а на самом деле ничего не скучно. Понимаешь?
— Не совсем.
— Просто жить — не скучно. Я могу на скамейке сидеть, на траве сидеть, в кресле сидеть, перед телевизором сидеть, часами могу сидеть, и мне не скучно. Мне хорошо. Меня не трогают — и мне хорошо. А Рита так не может. Ей нужно, чтобы вокруг все двигалось, крутилось, пыхтело.
— Как же ты на такой женился?
— Она хорошая, нежная, заботливая… Я бы без нее пропал.
— Ты ее любишь?
— Очень люблю. Если она куда-то совсем исчезнет, я просто не знаю, как буду дальше.
— Я понял, — усмехнулся я. — Тебе нужно, чтобы она появлялась по твоему желанию и исчезала по твоему желанию.
— Ну да, наверно.
— Макс, ты ошибся. Тебе нужна не жена, а джинн из лампы. Потрешь лампу — появится, сделает дело — исчезнет. Короче, зачем я тебе понадобился?
— Так я ж и говорю, — объяснил Макс, — из-за Риты. Ты понимаешь, я и правда не ревнивый, а она почему-то сердится. Она хорошая, но глупая, сама не понимает, что если б я ее ко всем ревновал, она бы от меня давно ушла. Я ей нужен такой, какой есть. И она мне нужна такая, какая есть. Но она так устала, так перенервничала из-за этой поездки, что мне хочется сделать ей приятное.
— Макс, — улыбнулся я, — тебе сколько лет?
— Сорок. А что?
— Ты похож на восьмилетнего.
— Почему?
— Макс, пожалуйста, не смеши меня. Говори лучше, что ты там надумал.
— Понимаешь… — Макс замялся. — Нам надо… В общем, нам надо подраться.
— Чего? — изумился я.
— Нет-нет, ты не подумай, — замахал руками Макс, — не по-настоящему, понарошку. Но чтоб следы остались.
— Макс, ты соображаешь, что говоришь?
— Ну да. Ты мне поставишь синяк под глазом, и я тебе поставлю. Только ты не очень сильно бей, я боли боюсь.
— Так, — сказал я, — значит, я тебе синяк и ты мне синяк. Обмен, конечно, честный, но совершенно идиотский. А в чем смысл сделки?
— Ну как ты не можешь понять! — покачал головой Макс. — Рита решит, что я приревновал, подрался из-за нее, и будет рада.
— Твою выгоду я понял. А моя выгода в чем?
— Твоя? — удивился Макс. — Об этом я как-то не подумал.
— Ну, так ты походи вдоль канала и подумай. А я прогуляюсь где-нибудь в другом месте.
Я встал, чтоб уйти. Макс поднялся следом.
— Значит, не хочешь меня ударить? — сказал он.
— Нет, Макс, не хочу.
— Тогда я сам тебя ударю!
Он неуклюже размахнулся и выбросил руку вперед. Я даже не стал уворачиваться, просто отступил в сторону. Макс сделал по инерции пару шагов, потерял равновесие и всей тушей шлепнулся в канал.
— Ай! — раздался его удивленно-испуганный голос. — Миша!
Несколько бельгийцев, гулявших у канала, недоуменно поглядели в нашу сторону.
— Дамы и господа, — обратился я к ним, — мы с вами находимся на берегу канала Грунерей, одной из красивейших водных артерий города Брюгге. Длина канала составляет около сотни метров, глубина достигает в некоторых местах трех метров. Температура воды в это время года…
— Миша, я тону! Я плавать не умею! Помоги!
Я повернулся к барахтавшемуся в воде Максу. Того пару раз накрыло с макушкой.
— Дай руку! — крикнул я, наклоняясь. — Дай руку, идиот!
Макс вцепился в мою руку и неожиданно дернул за нее изо всех сил. Я полетел в воду, а когда вынырнул, увидел перед собой улыбающуюся физиономию Макса.