Шагалось все же нескоро, потрясение от внезапной встречи с космонавтом не торопилось расставаться со стриженой головой Глеба, в оттопыренных ушах позванивало. Он уже спустился с четвертого этажа к раздевалке, когда вдруг вспомнил, что – ну надо же! – ручка осталась там, на парте. Ох… он посмотрел на толпу у раздевалки, вздохнул, повернулся, и побежал назад, к классу, перескакивая через серые бетонные ступени на ведущей вверх лестнице.
Уже протянув руку к двери, Глеб услышал голоса. Голос Космонавта звучал как-то необычно – неуверенно, почти смущенно. Против воли Глеб прислушался.
– Оля, я… в общем, я в столице ходил… ну, туда. Узнавал про твоего отца…
– Ты что несешь?! – Глеб чуть не вскрикнул от неожиданности и испуга. Да разве можно так говорить с Космонавтом?! – У меня нет никакого отца, ты понял?! Нет и не было! Мой отец – товарищ Вождь!
За белой дверью воцарилась тишина. Потом голос Космонавта укоризненно произнес:
– Оля, зачем ты так? Я что, по-твоему, стукач?
– Ты не стукач, – голос Ольги звучал тихо и как-то безжизненно. – Ты дурак. После того, как папу забрали… и мама умерла здесь… у меня нет никого, кроме тебя, понимаешь? Понимаешь, Юрка?! Если и тебя… если с тобой что-нибудь… зачем мне тогда жить?!
Глеб тихо-тихо отошел от двери, за которой уже слышались глухие рыдания Ольги. Он терялся перед слезами взрослых. И чувствовал, что лучшее из всего, что он может сейчас сделать – это уйти. Ну, ручка… никуда не потеряется.
Уже на лестнице он вдруг вспомнил, кого ему с самого первого урока напоминало лицо Ольги.
Когда Глеб только собирался пойти в школу, он решил заново оклеить бумагой учебники старшего брата. Содрал с одного из них потрепанную газету – и увидел на внутренней стороне фотографию. За столом на фоне сада сидели двое – товарищ Вождь и незнакомый дядька с темной бородкой. Оба улыбались, глядя прямо на Глеба, а на коленях Вождя сидела и хмурилась какая-то маленькая девочка. А за спиной дядьки с бородкой стояла женщина – вот эта женщина очень походила на их Ольгу, только была постарше.
«Мама, кто это?», – спросил тогда маленький Глеб. Мама почему-то побледнела, вырвала у него газету, кинула в печь, а потом долго шуровала в ней кочергой, даже после того, как газета рассыпалась в золу.
Потом она подошла к сыну, присела на корточки и сказала: «Глеб, забудь про эту газету и никому про нее не рассказывай, хорошо? Это плохие, очень плохие люди. Они обманули Товарища Вождя, понимаешь? Нехорошо будет, если кто-то узнает, что у нас дома хранился портрет таких плохих людей, правда?». Глеб кивнул.
Он в самом деле забыл. А вот сейчас, спустя пять лет – вспомнил.
На крыльце было шумно. Все школьники столпились вокруг их класса и с раскрытыми ртами слушали счастливчиков, у которых на уроке выступал Космонавт.
Сын поселкового бухгалтера, Стас Козлов, внимал им с кислым лицом – его обновка, замечательный нож, решительно побрела перед визитом в школу звездного гостя.
– Правильно папка мой говорит, – громко заявил он, наклоняя коротко остриженную голову. – Чтоб космос осваивать, сильная власть нужна. Это как в Египте, когда пирамиды строили. А то людям волю дай, они бы все ракеты на кастрюли порезали, а пирамиды по камушку на огороды растащили.
Все вдруг замолчали. Глебу, стоявшему наверху в обнимку с лыжами, с крыльца было особенно хорошо видно, как распространяется эта тишина вокруг Стаса. Только простоватый Коля Вырятко продолжал взахлеб тараторить в наступившей тиши, но и он вскоре захлебнулся своим «а он тогда, значит, встает… он, значит…» – и заоглядывался, растерянно моргая.
К Стасу протолкался Игорь Котов, щуплый остролицый паренек с вечно встрепанными волосами и шальными зеленоватыми глазами. Он жил при школе, в интернате, только, в отличие от большинства соседей – круглый год, потому что был круглым сиротой. А еще был он известен как парень совершенно бесстрашный и сплошь и рядом лезший в кулаки на мальчишек постарше и покрупнее. И даже если бывал он бит, то победа над ним дорого обходилась победителю.
– Гад ты, Козлов, – тихо и зло выдохнул он вместе с морозным парком, и его негромкий голос услыхал даже Глеб на крыльце. – И папашка твой гад. Правильно его сюда выслали.
Его вообще расстрелять надо было! По-твоему, значит, мы не по своей воле в космос идем? По-твоему, Партия и Вождь нас силком заставляют, как те цари – рабов?
Стас побледнел и начал отступать задом, вскоре упершись спиной в тесно сомкнутую стенку хмурых однокашников.
Легко было представить, что случилось бы дальше, если бы все звуки у крыльца не перекрыл мощный, накативший со стороны степи рев и упругий порыв ветра, поднявший небольшую пургу из сухого снега. Далеко на горизонте начал стремительно расти серебристый столбик, уходя все выше и выше. На его вершине сверкала крохотная искорка.
Рев уже смолк, а у Глеба продолжало звенеть в ушах. Ребята внизу провожали взглядом искорку, позабыв чуть не начавшуюся драку.
– «Сокол» пошел!
– Сам ты «Сокол»! это «Ударник», у меня дядя на космодром продукты возит, он знает!
– Ладно вам, – рассудительный крепыш Славка Данилов разогнулся. Наверное, только он во всей школе отвлекся от зрелища стартующего корабля ради застегивания лыжной тесемки. – Эй, деревенские! Давайте, лыжи надеваем, да и ходу! Гляньте вон – надо засветло дойти. Фобос на небо лезет.
Глеб поглядел туда, куда указывала варежка Данилова. Над горизонтом, чуть левее того места, где стаивал в белесое облако след ракеты, карабкался на небосвод второй серебряный серпик.
Глеб побежал вниз, да и другие засуетились, надевая лыжи, сбиваясь в кучки, ища попутчиков.
В ночи двоелуния снежные крысы звереют.
Вадим ШараповНаши мертвые
Пришел солдат домой
Когда пришла весна и стаял снег даже в самых глубоких лесных оврагах, в Федотовку начали возвращаться демобилизованные. Оно и понятно – война закончилась, победили немца, а тут как раз пришло время пахать да сеять.
Мужиков встречали у самой околицы. Жены кидались навстречу, висли на шее, целовали запыленную солдатскую щетину, дети цеплялись за рукава, а у кого повзрослее – солидно подходили пожать батькину руку. Потом, не выдержав серьезности, тыкались лицом в колючую шинель.
В тот день пастух Колька приметил пешехода еще издали. С коня лучше видно, и поэтому, привстав в стременах, Колька долго всматривался в одинокую фигуру, неспешно бредущую краем косогора. Узнал, хлопнул коня ладонью по шее, чтоб тот прибавил рыси. Когда жеребец поравнялся с солдатом, тот повернул голову, глянул спокойно.
– Ты, что ли, Никита? – спросил Колька, от удивления далеко вытягивая длинную, бурую уже от солнца шею. – Ну, дела… А говорили…
– Я, – отозвался Никита, не сбавляя ровного и твердого шага. Колька пригляделся. Бледен был Никита Лазарев и молчалив, полы шинели все в засохшей глине пополам с чем-то бурым. Но держался прямо, рукой отмахивал привычно, как в строю, второй придерживая лямку старенького «сидора», болтавшегося за плечом.
– Ну, дела… – снова пробормотал пастух и спохватился. – Дак, это! Я, может, скакну вперед, твоих извещу, чо ли?
– Не надо, – мотнул головой Лазарев. – Я сам.
– Как знаешь…
Колька приотстал, гаркнул на малочисленное стадо, хватавшее свежие стрелки щавеля на буграх.
А Никита так и не остановился, даже кисета не достал – хотя до войны, как пастуху запомнилось, был первым табаку-ром во всей Федотовке. Прошел по улице, мимо какой-то тетки с бидоном – та аж руками всплеснула, жестяной бидон загремел по земле – и свернул в короткий переулок, где тут же залаяли собаки, зазвенели цепями. Встал у потемневших ворот в полтора человеческих роста, брякнул кованым кольцом на калитке. За воротами тревожно залился пес, аж захрипел в усердии.
– Шарик… – сказал Никита. Вопросительно как-то сказал, словно сам не помнил, как зовут собаку. Потом окреп голосом. – Шарик! А ну, цыть!
Пес захлебнулся, тоненько заскулил и притих. На крыльце застучали шаги. Никита поднял руку к голове, чтобы пригладить короткие русые волосы, да так и застыл, когда калитка открылась.
– Ой, ма-а-ама… – шепотом сказала Тамара, привалившись к воротине. – Ой, ма-амочка…
– Встречай, жена, – Лазарев посмотрел ей в глаза и шагнул во двор. Шарик тихо завыл из конуры.
– Никита! – она кинулась ему на шею, прижалась вся, крупной дрожью ходили плечи под выцветшим платком. – Господи, я ведь уже и ждать перестала!
– Пойдем, что ли, – солдат обнял ее за плечо, скинул «сидор» прямо в траву у калитки.
В горнице Тамара метнулась к стенным часам, ходикам с кукушкой, вытащила из-за них серый листок. Перечитала его молча, шевеля губами, потом протянула похоронку мужу.
– Никитушка, вот что прислали… Два месяца назад, прямо военком и привез. Вот. «Ваш муж, Лазарев Никита Ильич, пал смертью храбрых в боях…» Я как прочитала, и памяти сразу лишилась, лежала как мертвая, водой меня отливали. А ты вернулся. Живой…
Когда она достала листок, Лазарев опустил голову, да так и стоял теперь, глядя в половицы. Только на последних словах поднял глаза. Покачал головой.
– Нет, Тамара. Не вернулся.
Жена так и застыла, и серый листок выпал из ее пальцев, закрутился в воздухе, юркнул под дубовый табурет. А она шевелила белыми губами, собираясь что-то сказать, и никак не могла.
Никита долго смотрел на нее. Потом медленно протянул руку и шершавыми пальцами – мозолистыми, с черной каемкой под обломанными ногтями – провел по щеке.
– Помнишь, Тома, как прощались, когда я на войну уходил? Помнишь, что тебе сказал тогда? И я помню. Сказал я тебе – мол, жди меня, даже если уже война кончилась, если все пришли, а я нет. Жди. И тогда вернусь. Даже если убьют меня, вернусь, потому как я тебя люблю.
Ноги не держали Тамару, она села, почти упала на табурет, уронила руки на платье. А Никита глухо договорил.
– Вот я и вернулся, Тома. Чтоб на тебя посмотреть в последний раз. И чтоб в чужой земле не валяться без призору в братской могиле. Ты прости, что так вышло, жена. Считай – пришел солдат на побывку