Она шла за мужчиной, начиная от узкой улочки около Испанских ступеней, как только увидела, как он вышел из двери рядом с небольшим магазином, где продавали товары от Гуччи. Интересный тип. Следовать за ним непросто. Он все время петляет, как будто скрывается от кого-то. Потом Лейла потеряла его из виду, свернула за угол и вышла на площадь. Храм представлялся ей чем-то вроде убежища.
Девочка смотрела на огромную, плотно запертую, чтобы не пропускать холод, дверь и думала, каково там внутри.
Должно быть, тепло. И найдется что-нибудь, что можно украсть.
Лейла подошла к углу здания и стала в тени гигантских колонн с непонятной надписью над ними. К узкому боковому входу, за которым виднелся свет, вела короткая дорожка.
Дверь прикрыта. Снежинки танцевали вокруг нее, словно духи в преддверии страшной бури. Лейла вошла в маленькое, по-современному обставленное помещение, ведущее в темный просторный зал, откуда доносились голоса. Мужчина и женщина, иностранцы, скорее всего американцы, вели непонятный ей разговор.
Лейлу охватило любопытство. Она притаилась в тени колонны, испытывая чувство благоговения перед величием храма. Потом глаза привыкли к темноте, и она стала различать сцену перед собой, освещенную лунным светом, проникающим через огромный открытый диск в центре крыши.
Совсем рядом, на скамье, лежали пальто и куртка мужчины. Кажется, неплохого качества. В них наверняка немало денег. Хватит, чтобы пережить снегопад.
Люди внутри храма занимались странными делами. Одежда женщины валялась на каменном полу, украшенном геометрическим рисунком. Сама она лежала абсолютно голая в центре зала. Совершенно неподвижно, с руками и ногами, вытянутыми неким странным и искусственным образом, будто каждый член указывал на невидимый угол овального помещения.
Лейла понимала, что смотреть на такое не стоит, однако ее ум пытался объяснить происходящее в огромном ледяном сердце этого странного и мертвого места. Девочка думала, что после Ирака ее ничем не удивить.
Вдруг что-то закрыло собой лунный свет. Нечто остроконечное, серебристое и ужасное. Узкая, словно скальпель, полоска нависла над фигурой на полу. Лейла поняла, что ошибалась.
Mercoledi[1]
Два переодетых полицейских топтались у закрытой двери аптеки на виа дель Корсо. Дрожали от холода, стучали зубами и наблюдали за Мауро Сандри, толстым фотографом из Милана с двумя «Никонами» на шее. До Рождества оставалось пять дней, и в Риме вдруг выпал снег. Настоящий, глубокий, хрустящий под ногами. Такой можно лишь иногда видеть по телевизору, когда показывают, как на несчастных северян налетает снежный буран.
Снег падает с темного неба идеальной шелковистой пеленой. Повсюду вокруг праздничных цветных фонарей, украшающих улицы, медленно кружатся огромные белые снежинки. На тротуарах снежное скрипучее покрытие, несмотря на снующие туда-сюда толпы людей, которые еще только несколько часов назад топали по черным камням Корсо, спеша купить подарки в магазинах.
В тот вечер, прежде чем заступить на дежурство, Ник Коста и Джанни Перони ознакомились с метеосводкой. Они обратили внимание на слова «штормовое предупреждение», пытаясь вспомнить, что это значит. Может быть, наводнение? Сильные ветры срывают с ветхих крыш древнюю черепицу как раз на тех улицах и аллеях в центре квартала эпохи Ренессанса, где они чаще всего дежурят. Но начиналось что-то другое. Метеорологи сказали: ожидаются осадки в виде снега. Длительные. Выпадет такой снег, какого здесь не было с последних больших холодов 1985 года. Только на сей раз все продлится гораздо дольше. Неделю или даже несколько. И температура резко понизится. Возможно, это связано с глобальным потеплением. А может, просто какой-то метеорологический трюк. Что бы там ни было, мир явно сбился с привычного ритма. Информация, безусловно, напугала миллионы жителей Рима. Город встречал свое первое белое Рождество, последствия которого уже начинали проникать в сознание римлян. Люди придумывали веские и неоспоримые причины, чтобы не идти на работу. Они опасались стремительно распространявшегося по городу вируса гриппа. Не хотели ехать на автобусе из пригорода в центр, ибо, даже если вам и удастся преодолеть коварные, покрытые льдом улицы, неизвестно, сможете ли вы вернуться домой вечером. Жизнь вдруг стала чрезвычайно опасной штукой. Лучше всего никуда не вылезать и сидеть дома. В крайнем случае дойти до ближайшего бара и там поболтать о погоде.
Впрочем, несмотря ни на что, все они, библиотекарь и продавец, официант и экскурсовод, священник и дрожащий от холода полицейский, думали про себя: «Какое чудо». Ибо раз в жизни Рождество будет настоящим праздником. Наконец-то город сойдет с постоянно движущегося эскалатора современности, сделает глубокий вдох, закроет глаза и на время уснет, укутанный чудесной горностаевой накидкой, которая покрыла черные камни пустых улиц, сделав их белее сахара.
Перони взглянул на напарника. Коста уже научился понимать, что означает такой взгляд: посмотри сюда. Здоровяк коп из Тосканы тотчас подошел к Сандри и крепко обнял его.
— Эй, Мауро! — рявкнул он и еще раз сжал фотографа, прежде чем отпустить. — У тебя пальцы окоченели. Здесь совсем темно, да и смотреть не на что, кроме снега. Хватит уже фотографировать. Ты, наверное, пару сотен снимков нащелкал за сегодня. Расслабься. Надо где-то погреться. Пошли. Даже умник вроде тебя не откажется посидеть в кафе-корретто в такую морозную ночь.
Фотограф заморгал глазами навыкате. Опустил плечи, разминаясь после мощного объятия Перони.
— Зачем прерываться? Разве мне запрещено снимать?
Ник Коста слушал скрипучий голос Сандри — тот говорил с северным акцентом, — потом вздохнул и положил руку на плечо напарника, как бы сдерживая его порыв. Он боялся, что неуравновешенный здоровяк Перони может зайти слишком далеко. Фотограф уже целый месяц работал в квестуре. Довольно славный парень, с претензией на тонкий вкус, он получил что-то вроде государственного гранта на создание документального фотоотчета о работе полиции. Он фотографировал всех подряд: постовых полицейских и работников суда, сумасшедших из морга и церковников. Коста уже видел некоторые его работы: унылые черно-белые снимки охранников, на самом деле весьма недурные. Он заметил, что парень вполне освоился в полиции и бросал на Перони и Косту жадные взгляды, когда бы они ни встречались на его пути. Мауро — настоящий фотограф. Он мыслит исключительно визуально. Вот он смотрит на Ника Косту — маленького, хрупкого, молодого, похожего на бегуна, по какой-то причине сошедшего с дорожки, — и мысленно сопоставляет его с грузным напарником, на двадцать лет старше Ника, с обезображенным лицом, которое трудно забыть, и палец его начинает томиться по затвору фотоаппарата.
Джанни Перони, конечно, тоже знал об этом. Он привык к взглядам исподтишка. Многих интересовали его внешность и биография. В течение нескольких лет Перони работал инспектором в полиции нравов, пока, около года назад, его не понизили в звании за одну оплошность. Он прикоснулся к проходившим по делу наркотикам. Хотел только попробовать, делился он not ом с напарником. Наблюдательный фотограф заинтересовался его обезображенным лицом. Вообще-то оба полицейских представляли для него интерес. Сандри просто не мог в один прекрасный день не сделать с ними серию снимков. А Перони не упустил случая, чтобы хорошенько помять фотографа.
— Можешь снимать дальше, Мауро, — сказал Коста и уловил обиду в светлых бусинках глаз Перони. Взяв напарника за руку, он прошептал: — Это просто фотографии, Джанни. Ты знаешь, чем они хороши?
— Просветите, профессор, — пробормотал Перони, наблюдая за тем, как Сандри пытается вставить в «Никон» 35-миллиметровую кассету.
— Они показывают лишь то, что находится на поверхности. Остальное надо додумывать. Ты пишешь свой собственный рассказ. Придумываешь начало и конец. Фотографии — не жизнь, а произведения искусства.
Перони кивнул. Коста решил, что товарищ явно не в себе. В его голове роились некие сложные мысли.
— Может быть. Но есть ли в этих художественных произведениях место для кафе-корретто?
Коста кашлянул в перчатку и топнул ногой, представляя, как делает глоток граппы, смешанной с двойным эспрессо. Он думал о том, что в такую ночь у них не будет много работы, так как даже самые отпетые римские хулиганы не высунут носа из теплых квартир.
— Полагаю, что да, — ответил он и окинул взглядом пустынную улицу, по которой медленно тащился один лишь автобус № 62, стараясь изо всех сил не завалиться в канаву.
Коста вышел из укрытия у дверей аптеки, поднял воротник плотного черного пальто, замерзшей рукой закрыл лицо от колючего снега и выскочил на аллею, направляясь к далекому и слабому желтоватому свету, льющемуся, по его предположению, из крошечного входа последнего еще открытого в Риме бара.
В маленьком кафе в самом конце аллеи за галереей Дориа Памфили в сплетении темных старинных улочек, ведущих на запад к Пантеону и пьяцца Навона, оказалось всего лишь три посетителя. И вот Коста и Джанни Перони стоят в одном конце стойки и пытаются успокоить здорового верзилу до того, как он совершит какое-нибудь правонарушение. Мауро Сандри уселся на табурет на приличном расстоянии от них и самозабвенно чистит объектив своего чертова фотоаппарата, даже не прикасаясь к кофе со щедрым добавлением алкоголя, который Перони поставил ему еще до начала заварушки.
Хозяин, высокий тощий мужчина лет пятидесяти, с остатками некогда пышных усов и зачесанными назад сальными волосами, одетый в белую нейлоновую куртку, попеременно смотрит на всех троих и твердо заявляет:
— На вашем месте, синьоры, я бы наказал парня. Надо все-таки держать себя в руках. Ты ведь в общественном месте. Если уж человек в туалет не может спокойно сходить, то куда, хотел бы я знать, катится наш мир? Да и вам тоже пора убираться отсюда. Не будь вы полицейскими, я бы уже давно закрылся. За час продал всего три чашки кофе, и новых посетителей что-то не видно.