Она поманила доктора орденами – и он стал ее сообщником. Стряхнула хлороформное оцепенение с госпиталя спящей красавицы. Пробудила патриотизм в жене рентгенолога. Комната за комнатой, она приводила в движение огромный механизм.
Самое трудное дело – найти автомобили и шоферов. Но княгиня не унывала. Она верила, что всегда найдется немало людей, жаждущих почувствовать жизнь и вблизи увидеть смерть.
Наконец, она набрала одиннадцать машин, включая карету скорой помощи и свой лимузин.
И с одного взгляда нашла преимущества в творившейся неразберихе.
Это были годы, когда старую военную форму меняли на новую, которая была неузнаваемой – каждый одевался на свое усмотрение. Эта пестрота – смешная в городе – на фронте была великолепна: марш санкюлотов.
Княгиня представляла великую революционную победу как дорогу, усеянную бутылками шампанского, стульями и роялями. И не представляла себе шрамы, выбитые зубы, вздутые животы и одуряющие запахи смерти и то, что скоро охотники и дичь станут лицом к лицу, как сиамские близнецы, соединенные одной оболочкой грязи и отчаянья.
Она чувствовала победу, как лошадь конюшню. Она летела вслед за войсками. Она щеголяла в белой шляпе. Она тридцать раз на день выходила и возвращалась в комнату дочери – дать отчет в своих делах.
Парадный двор, поросший травой, был неузнаваем. Моторы пыхтели, машины сталкивались одна с другой, шоферы кричали. Княгиня тащила за собой Верна, распределяла роли.
Наконец – как при знаменитом «отпускайте» полковника Ренара, сидевшего у камина рядом с принявшейся за вязанье женой и пытавшегося запустить дирижабль, который все не хотел взлетать, поднимался на десять сантиметров и падал, – конвой не выдвинулся в назначенный час. Не хватало красного пропуска.
После своего визита в Дом Инвалидов[12], где она использовала все очарование, Мадам де Борм думала, что получила волшебный ключик, но оказалось, что это лишь билет до городка Жювизи.
Разочарование было тем сильнее, что колонне машин, которую на рассвете провожали под аплодисменты молочниц и служащих, предстояло воротиться той же дорогой и понуро въехать обратно три часа спустя.
Но импульс был дан. Ничто не могло его остановить. Княгиня снова начала активно действовать, а двор кипел, как паровой котел на заводе.
Иногда, как грибы между трещинами двора, появлялись странные личности. Буря войны породила свою фауну и флору, исчезнувшую, как только наступил мир.
Мадам Валиш была одним из таких порождений.
Увлеченная драмой по другим мотивам, чем княгиня, она предложила свои услуги медсестры. С собой она привела плохого дантиста, доктора Жантиля, которого выдавала за полевого хирурга.
Она была настолько же неприятна, вульгарна и хищна, насколько мадам де Борм прекрасна, благородна, самоотвержена. Эти женщины сошлись из любви к интригам. Но если одна интриговала ради собственного удовольствия, другая – из корысти. Мадам Валиш видела в неразберихе войны прекрасную мутную воду, из которой можно достать неплохой улов. Она любила доктора Жантиля и проталкивала его по службе. К этой цели она присоединила другое: болезненную страсть к зверствам.
Княгиня не отличала ее энтузиазма от своего. Но скоро она убедилась в их глубоком различии.
Мадам Валиш была вдовой полковника, умершего в Тонкине от лихорадки. Она всем рассказывала об этой смерти и о перипетиях с телом, которое везла во Францию. Гроб, плохо прилаженный к подъемному крану, в конце концов упал в воду. Она утешилась с дантистом. У него была черная борода, желтая кожа и блудливый взгляд.
Эта парочка носила одежды и шляпы полицейских. Мадам Валиш нашила себе и возлюбленному галуны. Она сопровождала Клеманс по кабинетам, где ее апломб и нарукавные повязки действовали как нельзя лучше.
Но несмотря на столько грации, с одной стороны, и столько лукавства – с другой, санитарный конвой так и оставался воображаемым, заставляя больных гадать о происходящем и придавая госпиталю вид министерства.
Однажды вечером шедший по улице молодой солдат увидел через широко распахнутые ворота этот шумный и тенистый двор. Солдат остановился, оперся на каменную тумбу и бросил на эту суету взгляд, коим Бонапарт, должно быть, озирал революционные клубы.
Поколебавшись, он вошел и смешался с группой шоферов.
Он казался совсем молодым, а форма придавала ему вид сына полка. Но что заставляло сомневаться в его молодости, так это галун унтер-офицера на голубом кителе. Лицо его, свежее, живое и с правильными чертами, служило ему вернее всякого удостоверения.
Уже через десять минут он помогал всем и знал все. Он знал даже, что накануне привезли генерала д’Анкура – единственного пациента первого этажа. Генерал был другом главного хирурга, и только благодаря этому госпиталь Бюффон уступил этого пациента. Генералу должны были ампутировать ногу. Он бредил. Хирург мало верил в благополучный исход.
Переходя от группы к группе, молодой солдат в конце концов наткнулся на доктора Верна, составлявшего с княгиней де Борм список членов их клуба.
– Кто вы? – спросил Верн, по обыкновению грубо.
– Гийом Тома́ де Фонтенуа.
– Родственник генерала де Фонтенуа?
В то время имя этого генерала было на слуху.
– Да, племянник.
Эффект от такого ответа был мгновенен, ибо доктор ни на минуту не терял из виду своего креста[13]. Крест вел его, как звезда волхвов.
– Черт возьми! – вскричал он. – И вы – с нами?
– Я, – сказал молодой человек, – секретарь генерала д’Анкура. Он, увы, не нуждается в моих услугах, и я занимаюсь, чем могу, оставаясь поблизости.
– Само небо вас послало! – воскликнула княгиня. – Если генерала и спасут, он еще на несколько месяцев останется в постели. Я вас вербую. Я ваш генерал!
И, в то время как Верн чувствовал, как растут его шансы на крест, Клеманс представляла себе тысячи возможностей, что несет имя де Фонтенуа. Эта женщина, не замечавшая обмана в двух метрах, предвидела будущее. И в очередной раз не ошиблась.
Гийом Тома, несмотря на громкое имя, был самозванцем. Он не был племянником генерала де Фонтенуа и вообще с ним не стоял ни в каком родстве. Он родился в Фонтенуа близ Осера, где, как считают историки, Карл Лысый в 841 году одержал свою победу.
Когда началась война, ему было шестнадцать. Он злился и проклинал свой возраст. От дяди, капитана дальних плаваний, Гийом унаследовал страсть к приключениям. Он был сиротой и жил на Монмартре с теткой, набожной старой девой, позволявшей ему разгуливать где вздумается. Ее занимало лишь спасение собственной души, а о ближних она не заботилась.
Поняв, что ложь открывает путь к приключениям, Гийом набавил себе лет, сказал соседкам, что собирается поступить на службу и что ему дадут специальное поручение, и в один прекрасный день явился в форме, которую взял у приятеля.
И в этой маскировке он болтался вокруг казарм и у ворот Дома Инвалидов.
Тетке он говорил, что ходит в школу стрелков. Вокруг было так смутно, так спутано, что можно было допустить все что угодно.
Мало-помалу с ним случилось то, что случается с детьми во время игр. Он поверил и прицепил галуны.
Никто его не остановил, и Гийом ничего не боялся. Он гордился, когда мирные жители смотрели ему вслед. Как-то один из патрульных увидел в его документах слово «Фонтенуа» и решил, что это имя – Тома де Фонтенуа. Он задал тот же вопрос, что и доктор Верн. Гийом ответил утвердительно, и с тех пор это имя стало частью игры.
Видите, к какому роду самозванцев принадлежал наш юный Гийом. О них надо сказать несколько слов.
Они наполовину живут воображением. Самозванство не унижает их, скорее – ставит выше. Гийом обманывал безо всякого лукавства. Дальнейшее покажет, что он обманул сам себя. Он воображал себя тем, кем не был, как ребенок представляет себя лошадью или кучером.
Он был бы удивлен, узнав, что рискует угодить в тюрьму.
Чтобы показать исключительность его судьбы, приведу в пример сцену, повторявшуюся раз двадцать.
Гийом проходил с мадам Валиш по площади Инвалидов. Он обожал огнестрельное оружие и носил за поясом револьвер. На нем была фуражка и нарукавная повязка Красного Креста, украшенная золотыми галунами, которую он взял у доктора Жантиля.
Его остановил Капитан:
– Остановитесь!
– Капитан?
– Что это за вид? Вы носите револьвер и повязку Красного Креста?
– Но, капитан…
– А эта фуражка?
– Это фуражка Сен-Сира, капитан.
– А вы из Сен-Сира? Не люблю таких шуток. Ваше имя?
– Тома де Фонтенуа, капитан.
– Де Фонтенуа? Вы родственник генерала?
– Племянник, капитан.
– Того, что уничтожил немцев на левом фланге?
– Верно, капитан.
– Послушайте, между нами… Я знаю, что в ношении форм царит самая большая неразбериха. Но не надевайте повязку, взяв с собой револьвер. Либо одно, либо другое. Потому что, – добавляет отеческим тоном вояка, – повезло, что вы попались на глаза мне, но могли налететь на какого-нибудь дурака.
Княгиня завлекла Гийома в свое окружение. И уже не расставалась с этим талисманом. За сорок восемь часов она добилась того, что не удавалось в течение четырех недель. При имени Фонтенуа их никогда не заставляли дожидаться в приемной. Гийома журили, трепали за ушко, давали шутливые подзатыльники, и он забирал разрешения.
К конвою даже выделили вестового: он знал все пароли и должен был ехать в первой машине. В ней же ехали мадам Валиш и дантист, в следующей – княгиня. Остальные распределились как попало. Шофером мог быть кто угодно: портной, писатель, бездельник.
Отправились в одиннадцать вечера.
Разнородность конвоя усугублялась тем, что шофера мадам де Борм призвали на фронт, и его заменил бедный русский художник, который почти не говорил по-французски, а за руль сел из любви к княгине. Она помогала ему материально. Он ее обожал. Но водителем был никудышным. Хотя быстрой езды и не требовалось, и он следовал за первой машиной.