Нияз некоторое время наблюдал за ними, затем разделся, аккуратно сложил одежду, убрал ее на сиденье машины и лег на расстеленную курпачу. Его, видно, разморило на солнце — через минуту он уже спал, приоткрыв рот. Давран скатал вторую курпачу наподобие подушки и, подсунув ее под голову коллеге, пошел к реке. Игитали-ака принялся разводить костер. Ветви деревьев и кустов склонялись к самой воде, мокрая листва блестела под солнцем, словно вырезанная из жести. Все вокруг во власти тишины. Глядя на этот пейзаж, Давран забыл о своем намерении искупаться. Его раздумья прервал шум мотора. Кто-то плыл по самой середине потока. Но вот лодка повернула в его сторону и через минуту мягко ткнулась в песчаный берег. На песок прыгнул юноша в брюках с закатанными до колен штанинами, в тюбетейке, надвинутой на самые брови.
— Думал, нарушители порядка, а тут, оказывается, свои, — сказал он с улыбкой. — Похоже, здесь где-то Закирали-ака. Не узнаете меня? Я племянник Камалходжи-ака. Мы виделись с вами в прошлом году. Тогда я тоже работал в магазине.
Давран узнал парня, но никак не мог вспомнить его имя.
— Теперь мне поручено охранять эти места, — сказал юноша. — Хотите, прокачу вас до острова?
Давран кивнул и влез в лодку. Племянник Камалходжи оттолкнул лодку от берега, завел мотор.
— Хотите посмотреть на диких коз? — спросил словоохотливый парень. Вообще-то это обыкновенные домашние козы. Они как-то умудрились перебраться через реку прошлым летом, когда стояла засуха и воды было Мало. А потом уже не смогли пройти назад и одичали. Как только завидят человека, убегают.
— Вон, смотрите, побегут, если подплывем ближе, — сказал он, когда до острова оставалось несколько десятков метров.
Давран бросил быстрый взгляд в указанную парнем сторону. Среди зарослей неподвижно стояли три белых козы и настороженно смотрели на лодку. Как только подплыли ближе, они словно по команде повернулись и бросились в глубь острова.
— Видели, совсем одичали. — С этими словами племянник Камалходжи повернул лодку и прибавил обороты двигателя.
— Что теперь с ними сделают? — прокричал Давран, чтобы собеседник услышал его сквозь рев мотора.
— Когда уровень воды в реке опустится, пойдут в кишлак и объявят, чтобы хозяева забрали их. Иначе пристрелят.
— Кто?
— Да общество охотников. Говорят, что эти места превратят в заповедник. Поэтому пасти домашний скот здесь нельзя. Оказывается, в древние времена здесь водились дикие животные: от джейранов до тигров. Теперь, говорят, их вновь завезут сюда и будут разводить.
Лодка шла теперь совсем рядом с берегом острова. Давран не отрывал глаз от зарослей. Ему чудилось, что из-за каждого куста поблескивают глаза коз. «Убежали, испугавшись человека… И это домашние животные, прожившие с ним тысячелетия. Что же говорить о диких зверях? Наш предок охотился, чтобы не умереть с голоду. А мы убиваем просто так, ради интереса. При раскопках мы обнаруживаем следы неизвестных животных, отпечатки неведомых растений. Какие из них исчезли с лица Земли по вине человека? Хорошо, что сейчас начали охранять сохранившихся редких животных. Но ведь нельзя уже вернуться назад, к той близости с природой, которая была естественной для доисторического человека…»
— Эге-ге-е! — Сидевший на корме племянник Камалходжи поднялся и замахал рукой. Давран теперь только заметил у противоположного берега ловивших рыбу друзей, те в ответ тоже кричали и размахивали руками. Подплыли к ним, помогли выбрать невод. Дюжина крупных сазанов и усачей билась в мокрой сети. Закирали ловко выпутал рыбу, сложил улов в сумку. Подмигнул Камалходже: «Не арестует нас твой племянник?»
Все дружно расхохотались.
Нияза разбудили, когда уха была готова.
— Забудь сейчас о раскопках, я был, видел, с меня хватит. Поверь, я поддержу тебя. Работа у тебя пойдет, — говорил Нияз Даврану.
— У Даврана одна работа на уме. А человек не машина, ему нужен отдых, вмешался в их разговор Камалходжа.
Но сколько ни упрашивал Камалходжа, Давран стоял на своем. После ужина, выпив пару пиалушек чая, отправились в путь, поручив Нияза заботам Камалходжи.
Отъехав от гостеприимного дома, заговорили о завтрашних делах. Обоим было неловко даже упоминать о Ниязе, оставшемся «гостить» у малознакомых людей. Наконец Игитали-ака, вздохнув, спросил:
— Судя по словам этого вашего сослуживца, он может прекратить все работы. Это правда?
— Правда, — кивнул Давран.
— Но он говорит: «Поддержу», — может, все будет в порядке?
— А вот в этом я сомневаюсь. Если он заявит, что работы следует остановить, их, несомненно, остановят. Но если скажет, что надо продолжать раскопки, — их все равно могут прекратить. Он ведь слабая личность.
— Я слышал, Асаджан тоже спорил из-за этого места. Чем же не понравилась ваша работа тому сильному человеку?
— У них была личная вражда.
— У нас в кишлаке на смех поднимут, если сказать такое. Все уверены, что ученые — самые умные, кристальные люди. А вражда — это удел всяких неучей, бездельников, невежд.
Давран улыбнулся. Он и сам был такого же мнения, когда учился в школе. Да и на первых курсах института преподаватели с ученой степенью казались ему чуть ли не святыми. Когда до него стали доходить всякие сплетни о преподавателях, он поначалу просто отказывался их слушать. Но с годами он убеждался в том, что ученые не так уж отличаются от простых смертных, что и в их среде можно встретить недоброжелательство, подлость. Немало здоровья унесли у Асада Бекмирзаевича его постоянные стычки с руководством института, с теми, кто завидовал его научным успехам…
Видя задумчивость спутника, Игитали-ака не стал докучать ему разговорами. Когда машина въехала на неосвещенную улицу кишлака, он предложил: «Переночуйте у меня, а утром сын отвезет нас на работу». Но Давран не согласился и попросил высадить его возле шоссе.
До палатки оставалось каких-то сто метров, когда знакомый звук заставил Даврана остановиться. Раздался слабый свист. И снова повторился этот звук, напоминающий скрип двери. Перед глазами археолога все поплыло, и он неожиданно для себя сел на обочине дороги. Окрестность осветилась человеческая фигура огромного роста, окруженная сиянием, двинулась к Даврану…
Во время своего путешествия на Эрл Ниг часто думал о том, как он встретится с родными после полета, как сложатся их взаимоотношения в дальнейшем. Оставшиеся на Унете значительно постареют, жизненного опыта у них будет намного больше, чем у космонавтов. Неудивительно, если друг, с которым он делился всеми своими помыслами, станет чужим, а единомышленник — идейным противником. Ведь за это время на родной планете пройдет бездна времени…
По окончании карантина он получил разрешение общаться с унетянами, и на него обрушилось столько новостей, столько разноречивых мнений, что он невольно стал ощущать себя отставшим от жизни, каким-то чужаком среди своих. Даже с женой не получалось разговора по душам. Дети — сын и дочь тоже отдалились от него: ведь они росли, не зная отца. И при первой же встрече с Нигом они заспорили. Нимало не смущаясь, они говорили о собственном отце как об одном из тех, кто нанес вред обществу: провал экспедиции на далекую планету лишал унетян последней надежды. Нигу и в голову не приходило, что ему придется выслушать такое от собственных детей. Поэтому, узнав, что Фида собираются поместить в Приют, он не удивился и даже не разгневался. С тех пор как они с Кивом отправились в космос, к ученым начали относиться еще хуже — на них стало принято сваливать все беды угасающей цивилизации.
Жена сильно постарела. Ходит с трудом. По всему видно, что старуха доживает последние месяцы. И рядом с ней — Ниг, молодой, полный энергии. Он готов снова ринуться в космические бездны, искать в бесконечных пространствах Вселенной Надежду для унетян.
Ниг чувствовал себя потерянным, никчемным. Прежде стремление вернуться на Унет, к жене и детям придавало ему силы.
— Я думал, меня встретят и внуки, — сказал он однажды, когда сын к дочь собирались спать и выбирали для себя программу сновидений.
— Вы бесконечно отстали от жизни, — ответил первенец таким тоном, который покоробил Нига. — Уже восемь лет как действует постановление, запрещающее иметь детей.
— Вот как? — опешил отец.
— С тех пор как репутация ученых-естественников упала в глазах общества, для нас на первом месте стоит философия. Администраторы тоже прислушиваются к современным мыслителям. Особенно распространены идеи Мала — он говорит, что биологическое продолжение рода абсурдно, и не видит смысла в создании семьи. Сначала его последователи женились или выходили замуж только потому, что это была дань традиции. А теперь и в этом не стало необходимости. После декрета о запрещении деторождения были повсюду созданы Дворцы любви.
— Это философия эгоистического невежды, — воскликнул Ниг. — Жить для самоуслаждения, не имея никаких обязательств перед прошлым и будущим! Вы нарушаете великий закон жизни — она никогда не может прерваться сама по себе. Только насилие или катастрофа могут остановить ее. Подлые идейки Мала — кредо врага жизни…
Жена Нига, схватившись за грудь, закашлялась. Сын быстро захлопнул окно, опустил штору.
— Видите? Попробуйте-ка продолжать жизнь на этой раскаленной сковородке, если у вас не будет кондиционера… По-вашему, я должен желать своим детям этого? А дальше будет хуже. Нет, я не хочу, чтобы они задохнулись во имя утверждения вашей оптимистической философии. Что они увидят, появившись на свет? Сколько проживут? Сколько лет мы протянем сами?
— Вы просто духовно деградировали. Каким еще словом можно назвать отказ от борьбы?
Действительно, многое изменилось. Умом понимая это, Ниг никак не мог принять сердцем новые порядки. Он тосковал по прошлому, по той цельности, которая встречалась еще среди людей его времени. Поэтому он и пришел к Фиду.
Старый друг говорил с болью, с горячностью — видно, много накопилось у него на душе. Нет, не все унетяне простились с надеждой. Хотя говорить сейчас небезопасно, есть еще те, кто верит в будущее планеты, готов бороться за продолжение жизни. Философия пессимизма не новость, она всегда пыталась мешать развитию общества. Но она перешла в наступление в самый тяжелый момент, в тот момент, когда, напроти