Порывистой, быстрой походкой отец Георгий вошел в алтарь. Через минуту он вышел оттуда, неся в руках аналой и толстую книгу в кожаном переплете. Толпа почтительно и бесшумно подалась назад и открыла доступ батюшке к левому клиросу. Все молящиеся как-то насторожились в благоговейном молчании. Тихо, проникновенно и вместе с тем властно раздался призыв отца Георгия.
— Три поклона Божией Матери! — и все, как один во главе с батюшкой разом опустилась троекратно на колени. В отдаленном углу церкви раздалось чье-то тихое всхлипывание. Многие, как опустились на колени, так и остались в этом положении.
«К Богородице прилежно ныне притецем, грешнии и смиреннии, и припадем в покаянии, зовуще из глубины души», — раздались слова знакомого канона ко Пресвятой Богородице.
Какой проникновенный, исполненный беспредельной веры голос читал эти дивные покаянные слова.
Толпа замерла. Казалось, вся ее бесчисленная скорбь слилась в одно общее молитвенное напряжение, и голос отца Георгия уже был не его голосом, а голосом всего народа, захлебывающейся от едва сдерживаемых затаенных рыданий. И слезы, бесшумные, тихие, текли из глаз многих.
Это была теплая неотступная просьба. Чудилось, что Та, к Кому относилась эта просьба, была тут, с нами, что Она слышала нас, слушала благосклонно своего верного служителя, скорбела с ним, с нашими скорбями.
Прочел батюшка часть канона, взошел на солею, снял стаканчик лампады от образа святителя Николая и с лампадой этой в руках, не глядя ни на кого, все с тем же устремленным вглубь себя взором пошел по народу, знаменуя маслом из лампады на челе и на руках молящихся крест Господень.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Как звать?
— Андреем, батюшка!
Отец Георгий, близко не дойдя до меня, пошел в сторону. Неужели я такой грешник? Мне стало жутко. Отец Георгий внезапно очутился около меня.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Как звать?
— Сергий!
Я от неожиданности забыл свое имя. Батюшка крестообразно помазал мне лоб. Какая-то молодая женщина сует батюшке в руки целую четвертную бутыль.
— На что берешь воду?
— Я дальняя, себе беру. И соседи просили.
— Во Имя Отца и Сына и Святого Духа! Не моя водица, а святая, Самим Господом освященная, помогает во хвори, от болезней.
И на все вопросы, на всякий крик сердечный давно наболевшего горя у отца Георгия находилось слово привета. В каждом его совете чувствовалось такое знание сердца человеческого, такое проникновение в самую глубь народного быта, что ни один человек не отходил от него не утешенным. Около часа простоял я в своем уголке, наблюдая эту удивительную картину. Я чувствовал, что утомился от долгого стояния, а батюшка, казалось, не чувствовал усталости: все тот же бодрый, участливый голос его раздавался по церкви. Что за удивительная сила духа! Часа два стоял я на церковном крыльце, дожидаясь выхода батюшки из церкви. Исповедники его задерживали. От начала канона прошло уже пять часов. Наступали ранние зимние сумерки. Прошли из церкви мимо меня две прилично одетые женщины.
— Скоро батюшка выйдет?
— Должно быть, сейчас! В церкви, кажется, больше никого нет.
Я остался один. Начинало понемногу темнеть. Весь народ попрятался от крепчавшего мороза по теплым уголкам. Батюшка все еще не выходил. Наконец взвизгнула на застывших тяжелых железных петлях дверь, и отец Георгий вышел из церкви, разговаривая с каким-то человеком. Он сам запер церковные двери, попробовал замок, хорошо ли заперт, и, заметив, вероятно, мое ожидание, стал прощаться со своим собеседником.
— Бог благословит! Поезжайте с Богом! — говорил батюшка, пока тот принимал благословение.
Я тоже подошел под благословение. Как-то особенно, широким иерейским крестом он благословил меня. Мы вдвоем пошли рядом.
— Батюшка, я издалека приехал. Можно к Вам зайти в дом? Мне очень нужно с Вами поговорить.
— Милости просим. Пожалуйте.
По дороге к дому навстречу нам подбегали богомольцы, кто с вопросом, кто за советом. Как будто знали, что идет батюшка. Господи! Как это сил хватает у этого человека? Ангельское терпение. Только у самого дома его оставили в покое.
— Погрейтесь у печки, пока я переоденусь.
У меня от холода действительно зуб не попадал на зуб. В кухню кто-то вошел. Послышался разговор. Чей-то недовольный голос раздался:
— Дайте же, наконец, батюшке хоть поесть.
— Да как же, покойничка-то проводить ведь нужно?
— Не уйдет ваш покойник.
В эту минуту прошел мимо меня отец Георгий, направляясь в кухню, откуда слышался разговор. Я стоял и грелся около печки. В комнате было холодно. В кухне неприятные разговоры замолкли. Вошел батюшка.
— Вот дело-то какое. Надо ехать в село, поднимать покойника, пока еще не стемнело. Вы уж простите, зайдите часов в восемь…
О духовной мудрости и прозорливости отца Георгия ходит много рассказов. Вот один из них:
— Есть у нас в Волхове купец богатый. Народу он на своем веку много обидел. Чего говорить, и своим родным пощады не давал. Под старость богомольцем стал, на церкви, на монастыри жертвовал. Прослышал он, что отцу Григорию совсем не хватает денег. Поехал к нему наш богатей да и говорит батюшке:
— Наслышался я, что деньгами вы нуждаетесь, так, пожалуйста, Вам от меня на построение храма двадцать тысяч рублей.
А батюшка ему говорит:
— Бог строит, а мы у него — приказчики. Спасибо тебе за жертву, но Хозяин твоих денег брать не велит.
— Как так?
— Да очень просто: деньги ваши человеческими слезами омыты, а такие Богу не угодны. Родные твои кровные по миру гуляют, а ты думаешь, у Бога от их слез деньгами откупиться. Не возьму от тебя и миллиона. Возьму, когда ублаготворишь тобою обиженных.
Что же вы бы думали? Ведь пробудил совесть богатея нашего: теперь всех своих родных, кого обидел, на ноги ставит — дворы им строит, деньгами ублажает. И других, им обиженных, и тех разыскивает, чтобы обиды свои выправить. Вот как наш батюшка людей на путь наставляет.
Одно слово — истинный пастырь Божий.
Юродивый Андрей
Юродивый Андрей родился в деревне Овсянниковой, в благочестивой семье. Отец его умер рано, и он жил с матерью и отчимом. Он с детства был сосредоточен и от всего обособлялся.
Повзрослев, Андрей начал ходить почти голый, с кнутиком и топориком, который он носил на левом плече, держась за рукоятку.
Одежду, которую на него одевали, он рвал. Разговаривая о чем-нибудь хорошем, Андрей приятно улыбался, а при бранных словах уходил. Он все время сидел или лежал на печи, перебирая положенные на нее дрова. Спал тоже на печи, на самой горячей, без подстилки и под голову всегда клал свой топорик.
Много молился, особенно ночью. Летом, когда после работ все засыпали, он потихоньку пробирался в сад и звал Бога, осеняя себя крестным знамением. Слово его молитвы было немногосложно. Смотря на небо, подняв вверх руки, он произносил только «Господи!»
Когда Андрей ходил по деревням, его обижали крестьяне и дети. Ребятишки толпою гнались за ним с криком «Андрей топор!» швыряли в него камни. Но он терпел спокойно.
Иногда Андрей ударял себя сильно в грудь, или бился затылком о стену так, что удары слышны были на улице, но этим он не делал себе вреда.
Пока одни смеялись над ним, другие стали уважать его, замечая в нем прозорливость.
Пришел как-то Андрей в соседнюю деревню во время посева ржи. Один мужик, издаваясь над ним, просил его посеять ему ржи. Бросая семена, Андрей произносил: «Пропало, замерло!»
На этом поле не выросло ни одного колоса. А когда Андрей обсеял поле другому крестьянину, который верил, что Андрей угоден Богу, — у него уродился никогда им не виданный урожай.
Когда Андрею исполнилось 35 лет, он захотел жить в городе, говорил: «Отвезите меня туда!»
Когда его привезли в город, он подошел к дому мещанской вдовы, остановился, прислонившись к стене и как бы задумавшись. Мать этой вдовы позвала его к себе, уложила ночевать, и Андрей стал постоянно жить у нее.
В городе Андрей также ходил голым с топориком. Сколько ни жертвовали ему рубашек, он отдавал их нищим. Летом и зимой он на несколько часов уходил за город. Снег и мороз ему не вредили.
Однажды в сильный холод один человек отказал Андрею в ночлеге, но потом пожалел его и вышел его искать. Он нашел Андрея лежащим на снегу, из которого выходил сильный пар, и, когда он позвал его, юродивый куда-то ушел.
Молясь за городом, он прекращал молитву, когда его замечали. Дома он молился за хозяев:
— Помяни, Господи, подай здравие дядюшке и тетушке.
В праздники, которые он очень чтил, ходил в церковь, где стоял с благоговением. В дни Рождества и Пасхи он полон был духовной радости и все восклицал:
— Христос рождается! — а в Пасху: — Христос Воскресе!
Если на рынке Андрей брал у торговца что-нибудь, тот торговал бойко, и поэтому ему наперегонки старались вручить подаяние.
Он раздавал все нищим, а, когда их не попадалось, клал деньги в щели домов, чтоб нищие их брали оттуда.
Особенно жалел Андрей солдат и заключенных. Когда шла речь о солдатах, он с тяжелым вздохом говорил:
— Бедные солдаты.
В городской тюрьме для арестантов не готовили. Они жили подаянием. Для сбора их водили под конвоем по городу. Андрей тогда кричал им из окна:
— Братья нищие, идите к нам! — и с радостью отдавал им все, что для них приберег.
В 1812 году, во время вторжения Наполеона в Россию, Андрей, указывая в ту сторону, с которой приближался Наполеон, говорил:
— Идут с горы! Очень много! Боюсь, уеду в Калугу.
Хозяин стал допрашивать его, а он бился головой о стену и повторял:
— Ах, идут! Очень много! Но пропадут, исчезнут!
Тогда не было еще вести о Наполеоне, и, только побывав в Смоленске, хозяин узнал о вступлении его армии в Россию.
Это был один из множества случаев проявления у Андрея дара прозорливости. Об этом даре знали все в городе.