— Ни к чему нам наши снаряды считать, — вывернулся лейтенант. — Пускай фашисты бухгалтерией занимаются! — и не очень уверенно засмеялся.
Солнце всплыло над лесом, расслаивало и выжигало туман. В лиловой тени на дне окопа мокро темнел песок.
Алхимов смотрел на ничейную пока лощину, на синий лес, где готовились к скорому уже наступлению немцы, и, как ни странно, думал не о предстоящей схватке, — тревожился о матери с братишкой. С первого дня войны никаких вестей, а теперь и ждать неоткуда: вся Смоленщина под фашистом…
— Командиры взводов, к лейтенанту! — передали по цепочке.
Кроме командира роты, других лейтенантов здесь не было.
Глядя на свои «кировские», единственные в роте часы, лейтенант сказал:
— Сейчас начнут. Аккуратные — исключительно! Но мы им распорядок дня нарушим, испортим план. Первое: до моей ракеты — ни одного выстрела. Довести до каждого бойца! Второе: в случае чего, за меня — товарищ Алхимов. За ним, в порядке выдвижения, Егоров, Манин. Кровь из носу, но до вечера хоть один из нас обязан быть живым. Ясно?
Немцы начали в 8.30. «Самолетов ждали», — объяснил опоздание лейтенант. Бомбардировщики, к счастью, так и не прилетели. Артиллерийский же обстрел не нанес особого урона, и первую атаку отбили. Выдержали еще три штурма.
Траншея во многих местах была обрушена снарядами. Лейтенант обходил позицию, с риском преодолевая открытые участки.
— Перекусим и мы, ребята, а потом постоим часика четыре-пять-шесть — и уйдем.
— Как приказано, — ровным бесцветным голосом ответил Егоров. Большие руки его лежали на коленях, но все равно подрагивали, будто тряслись еще вместе с «максимом». — Вода кончилась, товарищ лейтенант. Жарко, и темп огня велик.
Люди еще могли терпеть, пулемет — никак. А до реки метров четыреста, ходов сообщений в тыл — ни одного. Противник на правом фланге почти вплотную пробился к Оредежи, занял господствующую высоту и теперь насквозь простреливал капустное поле за рощей. Раненых так и не удалось эвакуировать, ждали ночи.
Лейтенант отцепил фляжку и подал Егорову. Тот покачал головой.
— Все равно не хватит. Мы свои личные запасы давно в кожуха вылили.
— Пошлите двоих, — тяжело вздохнув, распорядился лейтенант, продолжая держать на весу флягу.
— Разрешите? — обратился Леонтьев, привстав с коленей. И, не дожидаясь ответа, схватил фляжку.
Он пил, кряхтя и захлебываясь. Лицо со впалыми небритыми щеками морщилось. С подбородка скапывала серая жижица. Командиры отвернулись. Егоров мрачно доложил:
— Некого мне посылать, товарищ лейтенант. Даже вторых номеров не хватает.
Оставлять главную огневую силу обороны — станковые пулеметы — без людей нельзя.
— Давайте ведерко, — сказал Алхимов.
— Только не сам! — упредил его намерение лейтенант. И печально напомнил: — Манина уже нет…
Алхимов взял брезентовое ведерко и пошел по траншее. Легче самому испытать судьбу, но лейтенант, конечно, прав. Придется послать другого.
Минут через сорок Егоров как бы про себя заключил:
— Пропало наше ведерко…
Леонтьев, утолив жажду лейтенантской водой, приободрился и стал собираться в недальнюю страшную дорогу. Егоров молча наблюдал за ним, потом, порядка ради, запоздало повелел:
— Выполняйте, товарищ Леонтьев. Но это… как положено.
— Не волнуйтесь, — вежливо успокоил Леонтьев. — Мама нашла меня в капусте. Следовательно, в капусте меня не могут убить.
— Счастливо, — не по уставу пожелал сержант.
— Я — фаталист! — ответил Леонтьев.
Немного погодя Егоров поинтересовался у Алхимова:
— А кто это — фанталист?
Привалившись спиной к стенке окопа, Алхимов курил с закрытыми глазами.
— Заговоренный он, что ли, фанталист этот?
Егоров опустился рядом на корточки, заглянул в лицо.
— Фаталист, — вяло поправил Алхимов. — В судьбу верит.
— А ты… веришь?
Верил ли он в свою судьбу, Алхимов? Да он и не задавался никогда таким вопросом, не решал такой проблемы для себя. Просто не думал, что его могут убить. Не то чтобы мысли не допускал, а противился ей, гнал от себя. Как всякий нормальный, здоровый телом и духом молодой человек. И не считал себя неприкосновенным, исключительным, как сказал бы лейтенант. Такое отношение к смерти было естественным. Но сейчас «смерть» из абстрактной категории выросла в конкретную и реальную силу. Стреляла, увечила, убивала, не подпускала к реке.
«Пройдет ли Леонтьев?» — об этом спрашивал сержант, не вселенская философия волновала его в данную минуту. «Максим» охлаждать нечем!
— Верю, — сказал Алхимов. — Пройдет.
— Вот и я так полагаю! — воодушевился Егоров.
Леонтьев прошел — туда и обратно, доставил почти полное ведерко речной воды. Голосом, мимикой, движением — всем выражая радость и признательность, Егоров торжественно произнес:
— Молодец, товарищ Леонтьев! Объявляю личную благодарность!
И громко, чтоб и бойцу приятно было услышать, обратился к Алхимову:
— А он и правда — фанталист, в рубашке родился.
— В ка… пусте, — возразил Леонтьев и зашелся в кашле.
— Кончать тебе надо с курением, — назидательно посоветовал Егоров.
Опять началось. Немецкие батареи ударили прямой наводкой. На темном фоне леса вздувались одновременно с огневыми вспышками округлые облачка.
Пока грохотал и свирепствовал артиллерийский налет, в нейтральной не просматриваемой лощине скапливалась для решающего броска серая масса в тевтонских касках. Надо было упредить, рассеять, отогнать, но минометов осталось всего три, а боезапаса к ним — на пять минут беглого огня. Пушку берегли для танков.
А солнце и не думало укладываться, висело угрожающе высоко, нещадно палило землю. Низко струилось бесцветное марево, обращая кусты, и чахлые травы, и медные стволы деревьев в зыбкий мираж. Плывущий, неустойчивый пейзаж, духота угнетали, обессиливали.
Плотность обстрела резко упала.
— Сейчас поднимутся, — пробормотал лейтенант и крикнул минометчикам: — По лощине! Накройте гадов!
Минометы заухали. В ответ посыпались снаряды. Все опять заволокло пылью и дымом.
— Лейтенанта, лейтенанта убило! — пронеслось как вопль.
Командира роты тяжело ранило. Небритый санитар пеленал его бинтами.
— Что, как он? — спросил упавшим голосом Алхимов.
— В медсанбат срочно надо, — с тоской ответил санитар.
Спекшиеся губы лейтенанта разлепились. Помутневшие глаза остановились на Алхимове.
— Командуй… Держаться…
Лейтенанта, уже беспамятного, отнесли к остальным раненым, что лежали за рощей, у капустного поля, когда оранжевое солнце подернулось дымкой.
Зарево все шире расплывалось по белесому, выгоревшему небу. Еще полчаса, час от силы, и можно будет переправлять раненых, самим с чистой совестью покинуть развороченный, истерзанный, политый кровью и потом рубеж. Егоров по-хозяйски прикидывал, что уносить из казенного имущества, когда послышался возрастающий, непонятный, но уже пугающий рокот.
То, чего с самого начала больше всего ждал и чего опасался лейтенант, надвигалось с ужасающей неотвратимостью.
Алхимов смотрел в бинокль. Левый объектив разбило, пришлось зажмурить один глаз.
Подминая кусты и молодую поросль, выдвигались, казалось, в нескольких шагах от окопов, темно-серые громады танков, выхлопывая из кормы сизые клубы дыма. На лобовой части корпуса, под короткой тупорылой пушкой, отчетливо виднелась голова ягуара. Черная, с красной оскаленной пастью. И вдруг, будто нарисованный хищник ожил, над плоской башней поднялась черная фигура, отсигналила красным языком флажка и опять исчезла за броней.
«Командирская», — догадался Алхимов и почему-то шепотом, словно танки и в самом деле были рядом, отправил Леонтьева к артиллеристам:
— Скажи: «Машина с ягуаром, четвертая справа, — первая цель».
— И немедля назад, — дополнил приказание Егоров, деловито раскладывая в нише рогатые связки РГД.
Алхимов наблюдал за его работой, потом, как бы очнувшись, сказал:
— Отсюда до всех не докричишься. На левый фланг пойду. В случае чего, ты — за меня.
— А некем уже командовать будет, — просто и буднично ответил Егоров. — Будь жив.
То пригнувшись, то ползком, Алхимов продвигался влево, наказывая каждому бойцу:
— Только без паники. Ближе подпускай, бей наверняка. Только без паники!
Но мало, слишком их мало было — по одному солдату на танк. Нежилая, опять нежилая ячейка. Дальше — никого. Алхимов занял пустующее пулеметное гнездо, где приметил в глубокой нише гранаты. Оголил цилиндры со взрывчаткой, сдернув с них рубчатые стальные кожухи, соединил гранаты вместе — одну рукоятку к себе, две — наружу, — накрепко стянул ремнем от автомата. Ремень, наверное, был уже ни к чему. Связка получилась тяжелой, придала уверенность. Оставалась еще одна граната. Алхимов решил приберечь ее для себя, сунул в глубь ниши.
Танки развернулись по всему фронту и двигались с нахальной неспешностью. К гулу моторов примешивался металлический стрекот и лязг. Немцы уверились, что артиллерии нет у русских, даже минометная батарея подавлена, сопротивления, по крайней мере — серьезного для бронированных машин, опасаться нечего. Они не стреляли, катились, вальяжно покачиваясь на неровностях, на малой скорости. Уже и без бинокля различались двухцветные кресты на корпусах и башнях. И черный ягуар с кровавой пастью на командирском танке. Но ягуар шел не впереди, прикрывался другими.
— Приготовиться! — изо всех сил крикнул Алхимов. Вряд ли его услышали: грохот вокруг. «Сейчас уже каждый сам себе комиссар и командир, — мелькнуло в голове. И вспомнился Леонтьев. — А он где?» Они разминуться никак не могли.
Алхимов осторожно высунулся над бруствером, и в этот момент резко и хлестко ударила «сорокапятка». Сразу не понять было: удачно ли? И тотчас — второй выстрел.
— Попа-ал! — не замечая, что кричит во все горло, обрадовался Алхимов.
Головной танк слепо закружил на одном месте. Легкий, безобидный на отдаленный взгляд дымок обтекал серую коробку, будто кисеей обматывал. Остальные танки заблистали рваными огневыми вспышками, поливая свинцом все пространство перед собой. Три танка повернули на пушку и саданули по ней бронебойно-трассирующими. «Сорокапятка» успела ответить, но безрезультатно.