— Бриться будем? — пришел на выручку Разлука.
Гомозов никак не мог пристроиться у трюмо. Он видел себя сразу всего, от трофейных офицерских сапог с ремешками на голенищах до добродушной лысины. Это отвлекало его. Кроме того, широкая спина загораживала свет.
— Несподручно, — пожаловался Гомозов.
Разлука понимающе кивнул, и не успел никто и глазом моргнуть, как в трюмо, там, куда пришелся каблук, зияла дыра. От нее во все стороны разбегались длинные трещины.
Есипов залился смехом, но вдруг посмурнел.
— Разлука, а Разлука, ты ж говорил, что зеркало разбить — плохая примета.
— Говорил, — хладнокровно подтвердил Разлука. — Так оно и есть: разбитое зеркало — дурное предзнаменование для хозяина. А это зеркало не наше, а Гитлера паршивого. Подмести надо, — закончил неожиданно.
Есипов, обескураженный железной логикой, пошел искать какой-нибудь веник.
Гомозов, поставив на подоконник косой зеркальный осколок, начал бриться.
Разлука с Есиповым приволокли откуда-то диван в форме растянутой лиры и оленьи рога на дощечке. На рога повесили автоматы.
Лежа на диване, я разглядывал свое раздробленное отражение, нечто вроде смещенного по частям, деформированного модернистского портрета.
Да так и уснул.
Пока я спал, в комнате появилась трехстворчатая шелковая ширма, за ней на кровати отдыхал Разлука.
Вот о чем я вспоминаю, когда Разлука говорит о нашем блиндаже, который «мы отгрохали» под Новый год в фольварке.
— Помню.
— Замечательный блиндаж был. — Разлука упрямо называет кирпичный доми́но блиндажом. Стены там и правда годились для крепости, в каменном цоколе зловеще чернели щели бойниц.
— Напросишься, — хихикнул Есипов. — Заставят новый блиндаж рыть, так не возрадуешься. Век тут сидеть располагаешь?
— Дубок милый, — ласково огрызается Разлука. — Солдатских примет не знаешь: в добром блиндаже не засиживаются, в дырявом — зимуют. Забыл, как на формировании канитель тянули с новой ямой для уборной? Под ноги лезло, а все откладывали. Отгрохали новую, на четыре пятьдесят вниз, в ту же ночь и эшелон на фронт подали.
Так оно, между прочим, и было. Не помню только, чтобы мы отрывали когда-нибудь ямы такой глубины.
Есипов отмалчивается: подтвердить — значит поддержать Разлуку и потом вкалывать ночи две подряд.
— Никогда ему не прощу, если опоздаю в Берлин, — обходным маневром продолжает наступать Разлука.
— Кому «ему»? — Есипов не спит, курит. Острый кадык ныряет, как поплавок.
— Гитлеру паршивому. Я еще до войны говорил: «Не нравится мне этот Гитлер».
— А тот нравится? — хихикает Есипов. — Трепач!
Разлука органически не переносит этого слова. Есипов знает об этом и нарочно злит его.
— Как угодно, — косо передергивает плечами Разлука и обиженно замолкает.
Про блиндаж и примету он верно сказал. Не раз убеждался: дольше всего приходится торчать на одном месте, когда ютишься в скверной норе.
— Завтра подыскать бревна для наката.
— Слушаюсь! — веселеет Разлука.
— Напросился все-таки, — бурчит Есипов недовольно и тихо, но так, чтобы я расслышал.
— Есипов, ясно?
— Ясно, товарищ гвардии капитан… — Шумно вздыхает и натягивает палатку на голову.
Проверив наблюдателей и распорядившись на ночь, я тоже укладываюсь.
Явственно слышу пушкинские стихи:
Но вы, к моей несчастной доле
Хоть каплю жалости храня,
Вы не оставите меня.
Сначала я молчать хотела;
Поверьте: моего стыда
Вы не узнали б никогда,
Когда б надежду я имела…
Осторожно приоткрываю глаза, боюсь вспугнуть Разлуку. Он привалился спиной к неровной земляной стене. Телефонная трубка висит у самого уха на веревочной петле, одетой наискось под шапкой. В светлых выпуклых глазах золотые блики огня. В оранжевой полутьме мягко вырисовывается лицо. Будто на рембрандтовском портрете.
Черты лица Разлуки на редкость правильные. Сейчас лицо классически красиво. Так, во всяком случае, мне видится.
Тонкие брови волнятся, взлетают, сходятся. В певучем тенорке столько чистоты и искренности, что у меня сердце сжимается от любви и сострадания к растерянной душе.
Длинные ресницы смежаются, последняя золотая точка поблескивает в затененных глазах.
Роковое письмо окончено. Страшно перечесть и ничем не помочь, ничто не предотвратить.
Мне чудится: Разлука и в самом деле побелел в страхе за Татьяну. Правая рука безжизненно повисла, будто устав от долгого письма. Глаза плотно закрыты. В уголках сомкнутого рта горестные складки.
На другом конце провода тоже молчат. Затянувшаяся пауза возвращает Разлуку в действительность. Прикрыв микрофон, вполголоса зовет:
— «Промежуток», «Промежуток»!.. Уснул?.. Уснул… Эх ты, дубок милый!
Разлука прибавляет и другие слова, но они произносятся с такой нежностью и соболезнованием, что, право, обидеться невозможно.
Наконец замечает, что я не сплю, и почему-то смущенно оправдывается:
— Дрыхнут, товарищ гвардии капитан. Чего только не придумаешь, лишь бы дежурство несли. И связь все время обрывается, не уследишь.
— Почитайте еще.
Несколько лет не называл я Разлуку на «вы». Фронтовой этикет? А почему, по какому праву?
Разлука всматривается в меня, убеждается, что я на самом деле хочу слушать пушкинские стихи, колеблется и все же отказывается, благо удачный повод: теряется связь.
— Вот, опять! — почти с радостью сообщает Разлука, пробует вызвать «Промежуток», затем будит Есипова. Тот, ни о чем не спрашивая, застегивает шинель, подпоясывается, и все это в полудреме. Уже взявшись за катушку с остатками провода, Есипов, зевая, спрашивает:
— А сколько время?
Разлука с трудом вытаскивает из кармана тряпочный сверток, сдувает махорочную пыль, разворачивает некогда пеструю ткань. В свертке большие круглые часы от немецкого форда.
— Без пяти пять.
Есипов опускает катушку.
— Тогда тебе, заступать мне пора.
— Без пяти, — с нажимом повторяет Разлука.
— То-то, что без пяти.
Есипову до смерти неохота идти на линию в холод, в ночь.
— Управишься, — спокойно говорит Разлука и, считая вопрос исчерпанным, прикрывает свой будильник.
Есипов, недовольно бурча, вылезает из землянки. Возвращается он минут через двадцать, продрогший и недовольный. Разлука приоткрывает циферблат.
— Разбудишь на четверть часа позже положенного.
— Еще чего! — озлобляется Есипов, не разобравшись.
— Дубок милый, — растолковывает Разлука. — Я позже сдал, я позже и заступлю. Может, тоже лишний раз на линию сбегаю.
— Тогда конечно, — сразу соглашается Есипов.
Разлука тщательно обматывает свои автомобильные часы. Сколько раз Есипов предлагал размен!
— Махнем? — Есипов показывает свой наручный кирпичик.
— Эти не могу, — каждый раз серьезно отказывается Разлука.
Эти… Других часов у него нет и не было. Фордовским будильником с недельным заводом Разлука на самом деле дорожит. Разве что с Гомозовым поменялся бы. У разведчика такие часы, как и у меня, не часы — мечта фронтовика: черный светящийся циферблат, центральная секундная стрелка, навинчивающаяся герметичная крышка. Часы подарили Гомозову еще в пехоте, сам генерал со своей руки снял. Дареное не дарят и не меняют. Разлука знает об этом лучше других:
— Подарок подарить — что чужое украсть.
Примет всяческих Разлука знает великое множество, даже на картах гадает. Чаще других просит погадать Гомозов. Он долго уламывает ясновидца, сует разные трофейные безделушки, обещает пайковую стопку водки. Разлука от всего отказывается из высоких принципов гуманности и патриотизма.
— Расстраиваешься ты, Гомозов, сильно. Близко к сердцу принимаешь. Разведчику это прямо-таки противопоказано, тем паче в боевой обстановке Великой Отечественной войны. Не приму я на себя такой грех: глаза и уши нашей армии из строя вывести.
После долгих уговоров и заверений Гомозова, а еще более других солдат, охочих до веселого развлечения, Разлука, всем своим видом выражая подчинение грубому насилию, достает карты, и представление начинается.
— Жена у тебя блондинка, кажется?
В тысячный раз гадает Разлука Гомозову и каждый раз спрашивает.
— Беленькая, — расцветает в улыбке Гомозов.
— Блондинка, значит. Ставим на бубновую даму.
Разлука выкладывает веером одну к другой карты и расшифровывает певучим голосом тайный смысл загадочной комбинации. Все идет благополучно и правдоподобно (Гомозов всегда читает свои письма из дому вслух). Разведчик только крякает от удивления.
Вдруг из колоды выпадает трефовый король. Это не Гомозов, он, как и жена, блондин, вокруг лысины все еще завиваются русые волосы.
С румяного круглого лица Гомозова медленно отливает кровь. А Разлука, устремив светлые выпуклые глаза в неведомую даль, горестно тянет:
— Н-нда-а…
Гомозов подается вперед.
— Случилось чего?
Есипов заранее прикусывает губу, чтоб не рассмеяться.
— Н-нет, н-ничего, — запинается Разлука. Глаза, рот, весь облик его кричит о непоправимом несчастье, свалившемся на горемычную лысину друга.
— Говори как есть, — сдавленно требует Гомозов. Такое лицо у него бывало, наверное, когда он брал в плен «языка».
Разлука осмеливается еще оттянуть время.
— Говори.
Дальше отмалчиваться рискованно.
— Комендант, — тяжело вздыхает Разлука.
Кулачищи Гомозова хрустят от напряжения, лицо становится непроницаемым, как белый уральский камень.
— Вот она, солдатская доля наша, — притворно сочувствует Есипов, но не выдерживает и, прыснув, зажимает рот ладонью. Его коробит, трясет. Не выдержав, Есипов срывается и убегает в соседнюю землянку, чтобы вдоволь нахохотаться.
— Говори, — требует Гомозов, будто допрос чинит. Перечить ему в такие минуты небезопасно.
Разлука, грустно заведя глаза под лоб, выбрасывает новую карту, опасливо глядит на нее и, набрав полную грудь воздуху, облегченно вздыхает.