— От такой нагрузки и трактор ломается, — невпопад, хмуро сказал Котин.
Носилки остановились у самолета.
— Держись, брат-солдат, — одними губами промолвил Большаков. — Война кончилась, бой продолжается…
Все отдалились от самолета. Пропеллер крутнулся несколько раз, разгоняясь, и превратился в сплошной ртутный круг. Покачивая крыльями, самолет побежал по полю и, легко оторвавшись от земли, понесся по наклонной ввысь.
Когда черная точка растворилась в майской синеве, Котин подошел к женщинам, что, сбившись в кучу, молча и горестно стояли поодаль, и сказал, совсем как Большаков:
— Пошли.
АРТИСТ
Антипов лежал на дне узкой одиночной щели и думал о превратностях солдатской жизни. Три месяца назад, день в день, восьмого мая праздновал в роскошном особняке Победу, прикидывал, когда будет дома, что из Берлина привезет сестренкам и матери, а сейчас вот зарылся кротом в монгольскую трудную землю, и неизвестно еще, сколько так мытариться… По ночам оружейная сталь покрывается тонкой кружевной изморозью, брови мохнатятся инеем и даже под шинелью и плащ-накидкой дрожь колотит, а днем опять пекло, от которого единственное спасение — щели. Уже к половине одиннадцатого все, кроме часового-наблюдателя, забиваются в них и натужно всасывают иссохшими легкими обманчиво-влажный на глубине воздух. И так, пока солнце не пойдет на закат. Обед в семнадцать тридцать, отбой за полночь, подъем чуть свет…
Там, на далеком теперь Западе, по всему длинному и запутанному фронтовому пути остались следы шалашей, обвалившиеся землянки, долговременные блиндажи, городские квартиры и особняки. На долгой войне хоть на час обосновываешься со всей возможной домовитостью. Здесь, на Востоке, никто и никак не устраивается, будто остановились на короткий привал. Да и строить не из чего: ни дерева, ни кустика, ни бревна — безжизненная всхолмленная равнина, нерадостное небо, мертвая тишина, изредка нарушаемая кашлем или громким зевком. Казалось бы, спи, отсыпайся за всю войну, так нет же, думаешь, мечтаешь…
От станции до деревни шесть километров, и все березовой рощей да солнечными перелесками. Красота такая — дух захватывает! Вот и пускай Калерия сразу убедится, в каком райском месте жить будет…
— Артист! — глухо послышалось из соседнего ровика.
Ерохин… Пожалуй, единственный, кто еще не выбрал свою сонную норму. Вот и дрых бы в своей норе, не перебивал чудесные видения…
— Артист! — позвал громче. — Па-аша!
Антипов досадливо крякнул, перевернулся на спину и недовольно откликнулся:
— Ну чего?
— Паша! — сразу возрадовался Ерохин. — Расскажи чего-нибудь!
Ох и любитель же всевозможных представлений! Сутками глядел бы да слушал, распустив, как дитя малое, губы и уши развесив. В другой момент Антипов уважил бы просьбу, а сейчас, как в пьесе Горького: «Дурак, песню испортил!» Только о доме размечтался…
Незлобиво, но определенным образом послав Ерохина куда следует, Антипов опять улегся ничком.
Война три месяца как кончилась, славяне по Европе гуляют, а кто уже и дома…
— Правда, что ты на Калерии-шоферице жениться собираешься? — пошел на запретный маневр Ерохин. Проговорился как-то по глупости Антипов о своих планах, теперь в разведгруппе будто и забот других нет. Сержант зашелся махорочным кашлем, и остальные в своих окопчиках зашебаршились, а часовой — не лень же! — подошел и присел на корточки у самого окопа. Ничего им Антипов не скажет, не подцепят на крючок…
— Он же в нее — по уши! — гоготнул водитель «виллиса» Митин.
— Чья бы корова мычала!.. Между протчим, — язвительно напомнил Антипов, — не ты ли под Витебском от Калерии «фонарь» схлопотал? Неделю светил заместо третьей фары!
Изо всех щелей раздался смешок.
— «Между протчим», — передразнил незадачливый соблазнитель. А больше и сказать нечего!
Странное дело: чужое, с клубной сцены Антипов правильно выговаривал, а в обыденности — как сызмальства привык, виноват, что ли… Гвардии капитана никто ж не высмеивает, что, к примеру, вместо «ручка» говорит «вставочка»…
— Пошляк ты, Митин, — с огорчением отметил Антипов.
— Лично мне веселые и удалые, как Калерия, очень по душе, — сказал сержант. — Несчастную бабу любить — вред для обоих!
Все-таки завели Антипова!
— Ты да Ерохин разве что в мечтах обнимались-целовались. Сосунки!
— Сер-жант.
— А я одной ногой уже в мирной жизни и в деревне своей сам почти генерал!
— Мог бы и маршалом прийти! — подковырнул задетый Ерохин.
Антипов часто повторял, по-своему конечно, известную присказку: «В кажном солдатском ранце лежит маршальский жезел. Оттого, между протчим, она и тяжелая, солдатская жизнь».
— Неизвестно еще, кто и с чем придет. Да и придет ли. Не для гуляшек на край света завезли, — сурово ответил Антипов и замолчал.
Ясно, что не зря гнали эшелоны через всю страну из одной заграницы в другую. И не в подмогу монгольским пограничникам четвертые сутки бивачат здесь, в отрыве от полка. Может, в штабе уже определенно знают: приказ был или шифровка пришла. Гвардии капитан, наверное, тоже в курсе, да молчит до поры до времени…
— Может, этой же ночью случится, — добавил Антипов.
Как в воду глядел! В ночь приняли радиограмму и в ноль часов десять минут девятого августа вступили в Маньчжурию.
Армия тянулась бесконечным караваном по безлюдной каменной пустыне, забираясь все выше и выше на горные отроги Большого Хингана. Скалистые гольцы внезапно утопали в болотистой трясине, и трофейные вездеходы, как портовые буксиры, перетаскивали машины и пушки. В местах заторов надсадно ревели моторы, беспомощно визжали буксующие колеса, стоял крик, гам, распоряжения и команды густо перемежались руганью и смехом. Веселились, когда единственная в полку шоферица, лихая и озорная Лерка, презрев колонный порядок, выбиралась левее или правее и отчаянно шла на обгон. Несчастную полуторатонку мотало, засасывало до подножек. Но Лерку это ничуть не обескураживало, на то и рассчитывала. Уж ее-то не держали подолгу в беде, выручали в первую очередь: женщина! И колонну держать нельзя…
Форсировав очередную трясину, опять попадали в безводье. Скалы, облысевшие под чудовищным солнцем холмы, глинистые плато, изъеденные эрозией склоны, остроконечные пики, зубчатые хребты, похожие на ископаемых драконов; долины с жухлой травой, замшелые развалины, редкие тарбаганьи холмики, ленивые орланы в бесцветном небе; желтая пыль над колоннами, песок на зубах, разреженный высокогорный воздух.
Листы топографических карт утомляли однообразием. Сплошная паутина из тонких коричневых линий, черных цифр высотных отметок, пунктиров заброшенных троп. Ни зеленых пятен лесов, ни голубых озерных клякс, ни синих речных артерий. Коричневое, желтое, черное.
Подвижная разведывательная группа катила на своем «виллисе» далеко впереди. Командир время от времени останавливал машину, взбирался с одним или двумя солдатами на высоту, чтобы по цифрам, высеченным на плоском каменном знаке, точно сориентироваться по карте и местности. Сбиться с маршрута тут проще простого. Не Европа с бетонными автострадами и дорожными указателями, а из местных жителей только монгольские сурки — тарбаганы…
С вершины неизменно открывалось унылое рыже-серое море. Злой волшебник возмутил его, вздыбил волнами и проклял: «Замри! Окаменей!» И море застыло, окаменело, умерло, не осталось в нем ни капли живой воды.
Мертвое море производило гнетущее впечатление. Разведчики бегом спускались вниз, к машине, к товарищам.
Боевой поход длился четвертые сутки, вымотались до предела. С наступлением ночи колонны останавливались, люди валились на пропыленную жесткую траву, на застланные лишайниками каменные постели и засыпали как убитые. От моторов еще долго несло невидимым жарким паром, в перегретых радиаторах булькала и клокотала, затихая постепенно, вода. С первым проблеском дня все опять поднималось, гремело котелками, гудело, трогалось дальше: солдатский предел — беспредельный!
Наступил час, когда горная дорога ощутимо пошла под уклон. Не очередной, за которым снова начинался крутой подъем, а последний. Перевалили главный хребет Большого Хингана.
На новом листе карты появилось зеленое, голубое, синее. Пунктиры караванных троп слились в сплошные линии автомобильных дорог, а угол даже пересекла железнодорожная ветка. И заманчиво выпятились названия городов и селений, да такие диковинные — про себя выговорить трудно.
— Вот и конец горной пустыне, — сказал гвардии капитан Микасов, заправляя в планшетку карту. — Проедем дефиле́ и — конец!
Он махнул рукой в сторону узкого ущелья. Теснина и называлась по-военному — «дефиле».
Антипов на восемь лет старше командира. Тому, как и Ерохину, двадцати двух не исполнилось, а уже капитан. И вообще, человек хороший, надежный.
«Дефиле»… Слово-то вроде знакомое…» Антипов посмотрел на теснину и подумал вдруг совсем о другом. На месте японцев — устроил бы в этом самом дефиле преотличную засаду…
— На всякий случай, — сказал гвардии капитан, — осмотримся с высоты 357, прогуляемся еще разок на верхотуру и — конец.
Антипов мысленно одобрил решение, а Ерохин с надеждой переспросил:
— Неужели последняя?
Исхудал он, высох от недостатка воды и перенагрузки. Да и остальные, включая капитана, на вид не лучше. Водички бы вволю попить, в баньке попариться, в реке искупаться…
— Ерохин, за мной! Остальным быть на взводе!
Снизу макушка горы возвышалась метров на полсотни. 357 — это над уровнем далекого моря. А сверху!..
Дымчато-зеленая долина растекалась меж синих гористых холмов, словно волшебное озеро. Мелководная порожистая река, то пропадавшая в темных кущах, то блиставшая на просторе золотой чешуей, казалась бесконечным косяком форели. Нет, то, что открывалось с высоты, было не просто долиной, а царством жизни.
— Вода! — завопил Ерохин. — Во-ода-а-а!
С таким восторгом матросы Колумба кричали: «Земля!»