Командующий артиллерией стрелковой дивизии, которую мы поддерживали, просил «стукнуть по казармам».
— Это левее моего сектора, — отказался Бабичев. — Первого надо спросить… Тогда другое дело. Ладно, сейчас устроим. Прошу только связь обеспечить. Ладно, есть.
Прикинул по карте, натянутой на планшет, угол доворота и дальность, рассчитал данные для стрельбы — быстро это получалось у него!
Телефонист стал передавать команды.
— Пошли! Не люблю вслепую стрелять, — сказал Бабичев.
Мы пробирались по улочке, заваленной обломками зданий, перелезали завалы, петляли по ходам сообщения. Впереди двигался Бабичев, но Саркисян, как и вчера, оберегал меня грозным «нэ зэвай!».
Переползли под черно-рыжим скелетом вагона железнодорожное полотно, опять нырнули в траншею и наконец, запыхавшиеся, измазанные, попали в просторный низкий блиндаж с тремя амбразурами. У двух пристроились солдаты со снайперскими винтовками, у третьей амбразуры стоял, облокотившись о выступающую доску, офицер с биноклем.
Бабичева встретили как старого знакомого.
— Привет, — будничным голосом поздоровался он.
Солдаты кивнули в ответ. Один достал из кармана завернутую в газету белоснежную фланелевую салфетку и принялся с ювелирной осторожностью протирать оптику прицела.
— Запотевает? — поинтересовался Бабичев, угощая всех папиросами.
— Ага.
— Сколько сегодня?
— Нисколько, — мрачно отозвался снайпер. — Зарылся фриц выше головы и все копает. Лопаты только и видим над бруствером.
— Скучно воевать стало?..
— И не говорите, — подхватил снайпер, он моложе меня, вряд ли ему девятнадцать.
— Ничего, еще нарадуешься.
— Будь она проклята такая радость, что всю осень была, — в сердцах сказал офицер-наблюдатель.
— Такой, — с нажимом произнес Бабичев, — такой радости для нас уже не будет.
— Точненько, — поддержал молодой снайпер и, оглядев нас, вдруг спросил: — А где ваш Кощей бессмертный?
— Ранило его. Не кончились еще и наши «радости»…
— Война, — развел руки снайпер и вернулся к своей амбразуре.
Саркисян доложил, что связь установлена. Он все это время мудрил что-то с пехотинцем у телефона. Нас связали через коммутатор дивизии с чердаком.
Казармы выглядели заброшенными конюшнями. Приземистые, одноэтажные, с плоскими крышами; остатки обгоревших стропил немцы убрали на топливо.
— Стены метра полтора в толщину, — Бабичев давал пояснения. Мы стояли рядом, вглядываясь в казармы. — Ничего их не берет. Как элеватор: весь в дырках, а стоит. Корректировать огонь будешь ты.
Последнее настолько было неожиданным, что я даже растерялся.
— Ладно, не тушуйся. Не боги горшки обжигают, тем более тротилом.
Первый снаряд разорвался слева от крайней казармы, по делениям сетки бинокля — левее 0-05, чуть побольше.
— Левее 0-07! — выкрикнул я неестественно громко.
Бабичев тоже засек место падения снаряда.
— Если считать от угла? — тихо переспросил. — Полагается отсчитывать от центра цели, не от края. Мне сразу жарко стало, в окулярах слилось.
— Спокойно, — так же тихо, чтоб слышал только я, подбодрил Бабичев и — громко: — Готовь поправку!
Он спас меня, пощадил лейтенантское самолюбие: не пришлось вслух исправлять свою ошибку. Определив по карте доворот — он больше, чем кажется отсюда, вблизи цели, — несмело произнес:
— Левее ноль сорок?
— Командуй. — Терпеливости Бабичева не было границ. — Хорошо.
— Левее 0-40! Огонь!
Второй снаряд упал за казармами, почти в створе.
— Правее 0-02, плюс!
— Командуй.
Карандашная точка на карте, поворот линейки на целлулоидном круге.
— Левее 0-01! Прицел меньше два!
— Батареей, четыре снаряда, — оберегая от новой ошибки, подсказал Бабичев.
— Батареей! Четыре снаряда!..
Казармы утонули в черных облаках.
— Товарищ гвардии капитан, командующий!
Бабичев заулыбался, сказал в ответ на какие-то, видимо, приятные слова:
— Не по адресу. Передаю трубку автору! — Прикрыл микрофон и подозвал меня к телефону: — Командующий артиллерией дивизии.
— Лейтенант Ильин слушает!
В трубке густой бас:
— Молодец, Ильин! Бьешь, как Василий Зайцев! Зачем Зайцев? Как Бабичев! Молодец. Благодарю.
Я не знал, что сказать: «Спасибо»? «Служу Советскому Союзу»? Меня еще ни разу не хвалили на фронте.
— Дай Бабичева.
Передал трубку, так ничего и не сказав. На обратном пути, поостыв от счастья первого успеха, понял, кому обязан благодарностью командующего.
— Товарищ гвардии капитан, — решительно заявил я, поравнявшись с Бабичевым, — это ваша заслуга.
— Еще чего!
— Так ведь…
— Ведь, ведь, в лесу ведмедь! — Рассмеялся и, сдвинув рукав полушубка, мельком взглянул на часы: — Три! — Прислушался, вокруг было относительно тихо. — Перекусим.
Я не возражал.
— Ладно, тогда иди. Пообедаешь, меня сменишь.
Бабичев пошел по траншейке к дому с чердаком, а я полез в дыру в облупленной, растресканной стене.
После белесого зимнего неба глаза не сразу привыкают к потемкам.
— Здравствуйте.
— Добрый день, — отозвался мелодичный голос Марии.
— Здравия зелаю! — вслед смешно выкрикнул детский голосок.
Присутствие женщины еще можно понять, но ребенок!..
— Вы заместо дяди Тимофея?
Глаза немного освоились с сумеречным освещением. Мария все в том же белом фартучке; рядом — малыш в теплом костюмчике. Шаровары великоваты, подтянуты на грудь и подхвачены через плечи лямочками. На голове взлохмаченная копенка светлых волос.
— Заместо его. — Я опустился на корточки.
— А как вас зовут?
— Костя.
— Дядя Костя, — мягко добавила Мария.
— А меня Григорий Иванович, — малыш важно подал ручонку.
— Очень приятно, Григорий Иванович. Как же я тебя раньше не видел?
— А я спал. В нашем блиндазе.
— Мы втроем в блиндаже за домом живем, — пояснила Мария.
Я не спросил — кто третий.
— Обедать пришли?
— Да.
Конечно, в моем положении смешно и глупо ревновать. Да я, честно говоря, и не думал ничего такого о Марии, даже не знал, красивая она или не очень. Но, несмотря на это, авторитет Бабичева дал в душе трещину.
Мария поставила передо мной тарелку — не котелок! — с супом.
Из тарелки невероятно как вкусно есть. И насколько удобнее!
— Откуда у вас все это? Тарелки, фартук, ну и… другое.
— Люди ведь раньше жили кругом, — спокойно объяснила Мария.
От этой простой мысли, от естественного факта настроение мое изменилось. Конечно, разве я мог по газетным сводкам и военным очеркам представить, что в Сталинграде не только солдаты, а и обычные граждане. Ведь они жили здесь из поколения в поколение, в квартирах с мебелью, посудой, одеждой. И кошек наверное, держали…
— Ешьте, Костя!
— Да, да. Спасибо…
Значит, не все население эвакуировано за Волгу. Некоторые остались, как вот Мария с сыном.
— Григорий Иванович!
— Я вас слушаю!
— Научил его Тима, все в солдатики с ним игрался, — с улыбкой в голосе сказала мать.
— А вы ели? — запоздало спохватился я.
— Не беспокойтесь, успею, а Гришенька сыт.
— Я с бабушкой кушал!
— Свекровь с нами, — торопливо уточнила Мария. «Неужели отгадала мои нечистые подозрения?» — Совсем она от слез ослепла. И от землянки, конечно: пятый месяц прячемся.
— Почему же вы не уехали за Волгу?
— Как ее бросить? Всю жизнь с нами. Сколько я уговаривала, просила, плакала. Один ответ: «Где он найдет нас потом?» А муж на глазах под бомбу попал. Ничего не нашли, воронка до воды… Вот и остались, ждем… Второе будете?
Перехватило горло.
— Спасибо. Пойду сменю командира.
Попытался сказать что-нибудь ласковое мальчику и тоже не смог, только вихры пригладил.
— Разрешите остаться?
Я молча кивнул маленькому солдатику, подземному сталинградскому жителю, сироте.
— Одевайся, Гришенька, спать тебе пора, — строго сказала мать.
— Резим?
— Режим, Гришенька.
— Ладно. — Это словечко он явно перенял у Бабичева.
Встретились мы все вместе поздним вечером, перемерзшие, усталые, глуховатые от пальбы и взрывов. Ужинали, потом долго пили сладкий кипяток.
— Спит Гришутка? — спросил Бабичев. — «Резим»?
— Режим, — светло улыбнулась Мария.
— Вот что, Костя, — неожиданно напустился на меня. — Предупреждаю: никаких фокусов с Гришуткой! Тоже забаву нашли, уставу учить. Ему, как и нам, настоящего солдатского и так лиха перепало. Саркисян!
— Здэс, — поднялся разведчик.
— Я просил манку достать или гречки?!
— Просыл, товарищ командыр.
— Почему не принес?
— Нэт, товарищ командыр. Без грэчка старшина злой: «Куда столько продуктов набираешь?»
Бабичев покосился на Марию и оборвал разговор. Он немного, совсем немного навеселе, но я уверен, позовут к телефону, вмиг отрезвеет.
— Где инструмент?
Из-под кровати достали гитару.
— Спой, Мария, а? «Не за дальними морями», ладно? — Настроил гитару, взял аккорд, потом бережно, едва касаясь струн, стал наигрывать незнакомую мне мелодию. — Пой, Мария!
Кутаясь в мужское пальто с поднятым котиковым воротником, она подошла к Бабичеву. Кто-то подставил табурет, но Мария не присела. Длинное пальто; лицо в меховом раструбе воротника печально и задумчиво. Было в ее облике что-то истинно русское: то ли синие глаза с загнутыми ресницами, то ли тонкий, слегка вздернутый нос, то ли ровный овал лица, то ли… Не знаю, что именно, но лицо Марии — лицо русской женщины. Она смежила ресницы и запела. Голос, не сильный, мягкий, раздумчивый, с тонкими, непрерывными, как волны в неторопливой реке, переливами, то усиливался, то замирал до сердечного стона.
В неизвестной мне песне рассказывалось о незадачливом отважном парне, который искал по всему белу свету суженую, свою девушку. Он переплывал синие моря, преодолевал крутые горы, скакал по пыльным дорогам, бродил по лесам. Песня была и старинная, и не старинная, деревенская и городская, все в ней: белогривый конь и быстрый корабль, избы и городские улицы.