людей города, когда у стен стоят враждебные полки, было неразумно. С той стремительностью, которой он прославился, Всеволод сменил гнев на милость, пригласил самых известных мужей в думную палату и сказал, что готов выслушать их, если слова их не сопряжены с предательством.
Никто не решился выступить первым. И тогда заговорил епископ Есифей. Самый старый из черниговского клира, епископ встал, опираясь на две клюки, и дрожащим голосом, шамкая беззубым ртом, повёл речь о том, что ему, видевшему на своём веку уже девяносто вёсен, не страшны ни смерть, ни ограбление. Но зачем же подвергать угрозе свой народ, невиновный и безгрешный, вся беда которого только в том и состоит, что Бог дал воскняжить на Черниговском столе человеку беспокойному, жестокому и сластолюбивому.
Ропот собравшихся заставил старца вспомнить, зачем он взял слово. Есифей сказал, что черниговцы верят в великодушие Ярополка, великого князя Киевского, уже не раз им проявленное. Если Всеволод обратится к нему, то может рассчитывать на доброе сердце и христианское всепрощение своего троюродного брата.
Всеволод с раздражением подумал, что сейчас старый епископ опять заведёт речь о том, что все они, князья русские, братья и не по-божески, когда брат на брата...
А ведь действительно, его отец — двоюродный брат Мономаха, отца Ярополка... Мысли князя сами собой утекли в сторону: о повторяемости всего на бренной земле, о замкнутом и безвыходном круге явлений. Не его ли отец и не в том же самом ли Чернигове потерпел от Владимира Мономаха жестокое поражение? И не его ли отцу, Олегу, пришлось тогда уйти на другой стол и чуть было не потерять навсегда права на богатейший Чернигов, второй на Руси по богатству после Новгородского стола? Впрочем, Новгород сейчас уже вырвался из лествичного круга: новгородская бояра всё увереннее берет власть и уже приглашает сама, по своей воле князей, и никто не может взнуздать её могучей дланью, как когда-то взнуздал Ярослав Мудрый...
А епископ всё говорил, сплетая цветы церковного красноречия с евангельским призывом к всепрощению.
Всеволоду захотелось прервать старика, но он терпел, прикидывая, на каких условиях можно согласиться и принять унизительный мир от Ярополка, а на каких — нельзя...
Нельзя терять Черниговскую землю, это он знал точно. Без Чернигова он ничто. И не только он, но и все Ольговичи...
Наконец старец закончил говорить, и Всеволод с приличием ответствовал ему, что речь его принял к сердцу и немедленно сошлётся с Ярополком.
Черниговцы разошлись, поражённые преображением Всеволода, а князь тут же послал гонца к великому князю Ярополку с просьбой о братской встрече...
Усобица прекратилась. Недавно враждовавшие князья съехались в Киеве и на совете у великого князя заключили соглашение: кто теряет волости, кто приобретает, кто получал отступного. Обычное дело, как ворчал старый Векса. Потом все целовали крест, что будут верны договору. Попировав, разъехались. А жены по-прежнему ходили к заутрене и к обедне в Святую Софию и стояли рядом, но теперь уже здоровались и осведомлялись о здоровье чад и домочадцев.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Всю короткую военную страду Святославу, как он ни возмущался решением отца, пришлось прожить в Киеве и под Киевом, в загородном дворце Ольговичей на Почайне.
Жизнь здесь мало чем отличалась от жизни в Чернигове — всё те же учения с детской дружиной, занятия с учителями, вечерние бдения в библиотеке, которую начал ещё собирать дед Олег. Даже отец Игнатий на время перебрался сюда из неспокойного Чернигова со своими переписчиками.
За зиму Святослав вытянулся, повзрослел. Всё чаще он засиживался вместе с Петром в библиотеке над книгами. Они вместе рылись в старинных фолиантах, спорили о прочитанном, но, странное дело, за пределами библиотеки это не сближало юношей, а, даже наоборот, отдаляло их друг от друга. Зато Ягуба, так и не приохотившийся к знаниям, не полюбивший столь увлекательное для Святослава дело — приобретение знаний, но догнавший и перегнавший всех детских дружинников в игре на мечах, саблях, в стрельбе из лука, становился всё более близким другом и поверенным во всех тайных мечтах княжича.
Ему, и только ему, рассказывал Святослав о первых, невнятных ещё любовных томлениях. С ним бегал к княгининой купальне, заплывая далеко к середине Днепра, чтобы подглядеть, как входят в воду обнажённые княгинины боярыни и сенные девки. Иногда подныривал к плещущимся на мели и хватал их за ноги, пугая девушек до обморока и странно возбуждаясь от прикосновения к холодному в воде, гладкому девичьему телу.
Весной на северские земли, где сидел второй по старшинству Ольгович, родной дядя и тёзка Святослава, налетели оголодавшие за зиму половцы. Отец пошёл на помощь брату и впервые взял в поход сына, одного из всей детской дружины. Когда Святослав стал просить за друзей, отец категорически отказал ему:
— Я и тебя-то против смысла беру. Чтобы тебя в первом бою оберегать, надо троих дружинников выделить. А поход будет быстрым. Воинов возьму с собой мало, только дружину и три сотни конных гридей. Так что каждый боец на счету. Всех же твоих брать — за ними приглядывать полусотня понадобится.
И, увидев глаза Святослава, отрезал:
- Всё. И не проси. И тебя беру только потому, что в этом возрасте меня твой дед впервые взял в поход.
В этом походе Святослав впервые увидел кровь, смерть, насилие, грабежи. Он видел, как хватали половецких девок воины и тащили в кусты, слышал дикие крики, визг и плачь детей, видел разгромленные вежи[12] и горящие шатры и землянки, золото, что торопливо грузили в перемётные сумы — золото, вырываемое с кровью из цепких рук обезумевших половецких старух...
Так вот и получилось, что он оказался на целый поход взрослее своих дружинников. И было ещё одно, о чём не сказал даже Ягубе: по примеру других он потащил было в Русты девку-половчанку, но по неопытности — не было у него ещё женщин — не справился, и воспоминание о том унижении до сих пор заливало порой щёки жаром.
В 1139 году внезапно умер великий князь Киевский Ярополк Владимирович.
Всеволод, словно предчувствовавший его смерть и живший последнее время безвыездно под Киевом, вызвал к себе из Чернигова, загоняя гонцов, полки, договорился с половцами и притаился.
После пышных торжеств на великий стол по старшинству взошёл предпоследний из живущих детей Мономаха — Вячеслав.
Слабохарактерный, болезненный, неуверенный в себе, сын великого отца не пользовался любовью киевлян. Он в первые же дни княжения умудрился оттолкнуть от себя сторонников, которым ничего не дал, и сплотить противников, которым не подтвердил давние пожалования старших своих братьев.
Всё это время Всеволод сидел у себя в Почайне, собирая попки и ловя каждое сообщение из Киева. Через неделю он понял — час настал.
Стремительно подведя к Киеву полки черниговцев и половцев, он принялся в полном смысле этого слова «выкуривать» Вячеслава: поджёг пригороды, посады, перекрыл переправы, обложил город так, что прекратился подвоз продовольствия.
Следующий по старшинству сын Мономаха — Юрий Долгорукий — в это время увяз в очередной усобице на севере, да и не успел он подвести свои войска к Киеву за столь короткое время.
Прокняжив всего неделю, незадачливый Вячеслав бежал из Киева, уступив великий стол Всеволоду, старшему из Ольговичей.
Свершилось.
В тот же вечер великий боярин Ратша приехал в Почайну, где жила княгиня Агафья с детьми, чтобы отвезти их в Киев для участия в торжестве.
Узнав об этом, Святослав обрадовался было: уж больно надоело ему сидеть в захолустье, когда происходят такие события. Захотелось в Киев, туда, где решаются судьбы Руси. Да и покрасоваться в новом качестве великокняжеского сына, что греха таить, было бы приятно. Но тут он представил себе, как в первые дни начнёт отец прилюдно выказывать свою любовь к матери в надежде завоевать симпатии простого народа и привлечь на свою сторону многочисленную и могущественную родню княгини Агафьи, как преданно и покорно будет ловить его улыбки мать, всепрощающая, потерявшая гордость, униженная и счастливая в своём унижении и как сочувственно будут смотреть на неё княжеские и боярские всезнающие жены и шушукаться, перешёптываться, ухмыляться в платочки. И так стало ему тошно от одних мыслей о предстоящем, что он не откладывая, словно боясь, что передумает, разыскал погруженного в хлопоты боярина Ратшу и сказал ему, что не сможет ехать со всеми, что есть у него какие-то дела.
Боярин удивлённо поглядел на княжича, хотел было расспросить, что за дела, но сдержался и только сказал:
— Как тебе будет угодно, княжич. Только отец твой запретил поодиночке за стены выезжать, так что поедешь со старым боярином Вексой. Он тут останется с дворским на пару дней...
С Ратшей уехала вся детская дружина. Ребята рвались в Киев, и Святослав не возражал, когда Ратша попросил отпустить их. С ним остался один Ягуба: в Киеве его никто не ждал.
На следующий день княжич встал поздно. Заглянул на бронный двор. Там Ягуба бился на мечах с одним из дружинников Вексы. Святослав лениво подумал, что неплохо было бы и ему размяться, но какая-то истома, охватившая всё тело, изменила его намерения, и он пошёл в библиотеку. По пути взглянул в растворенное окошко и увидел, как к закрытым воротам подъезжает крытая повозка и десяток конных воинов.
Вышел воротный, впустил повозку. Из неё легко выпрыгнула девушка, стройная, с золотыми волосами, убранными под сетку, усыпанную жемчужинами. Вроде боярышня или молодая боярыня, но в то же время чем-то отличная от знатных женщин.
Святослав сам не заметил, как чуть было не вывалился из окна, разглядывая девушку.
Подошёл десятский, сделал ей знак следовать за ним, и они скрылись в доме.
К вознице неожиданно подскочил Ягуба, что-то спросил, «выслушал ответ, кивнул, ушёл в гридницу.
Святослав быстро сбежал вниз и встретил Ягубу в дверях.