На прощальном обеде в царском дворце княгиню почтили своим присутствием лишь императрица с невесткой. Елена вела себя дружелюбно – очевидно, ей уже был известен исход последнего разговора императора с Ольгой на террасе. Прекрасная Феофано, напротив, была холодной и высокомерной. Угощение закончилось подношением даров, гораздо более скромных, чем в первый раз. Константин обедал вместе с послами и купцами в другой зале, и в Юстиниановой храмине не появлялся.
Перед отплытием Ольга посетила патриарха с просьбой благословить её перед дальней дорогой.
– Ибо люди на Руси ещё в язычестве, и сын мой также. Благослови, отче, дабы Бог хранил меня от всякого зла…
Патриарх сказал:
– Чадо верное! В Христа ты крестилась, Христом облеклась, и Христос сохранит тебя, яко Господь сохранил Еноха в первые времена, а потом Ноя в ковчеге, Авраама от Авимелеха, Лота от содомлян, Моисея от фараона, Давида от Саула, трёх пророков – от печи, а Даниила – от диких зверей. Так и тебя избавит от врага и сетей его, иди с миром!
С этим благословлением и отплыла Ольга на Русь. В окованном ларе она везла христианские дары – Псалтирь, другие священные книги, частицы мощей святых великомучеников, церковную утварь – чаши, кресты, иконы.
По совету княгини большая часть сродников, служанок, купцов и охоронцев также приняли крещение. В их числе Ольгин племянник Улеб, отец Олеши Гордята и охоронец Кандыба. Купец Гордята уговаривал креститься и Олешу с Журавиным, но те отказались, представив, как остальные дружинники, и в первую очередь Святослав, начнут измываться над ними.
Славомир, не принявший крещения, начал было подтрунивать над собратом. Однако Кандыба не отвечал на шутки и смотрел на соратника так, будто ведал нечто такое, о чём Славомир не знал. Последнего это злило. Между ними словно пролегла невидимая преграда, которая мешала вести долгие беседы так же свободно, как прежде.
Однажды прохладной осенней ночью, ярко вызвездившей небо, охоронцы несли службу у дверей лодейной светлицы княгини. Кормщик у стерна что-то мурлыкал вполголоса, то ли песню, то ли просто вторил шуму ветра и волн.
Кандыба сидел на туго свёрнутом запасном парусе, а Славомир прохаживался по лодейному настилу. Раньше в такие ночи они, прогоняя сон, вели долгие беседы. Сегодня оба молчали, думая каждый о своём.
Славомир, проходя мимо товарища, остановился на мгновение, намереваясь что-то сказать, но потом тяжело вздохнул и зашагал дальше, только доски поскрипывали под ногами.
Возвращаясь обратно, он всё же остановился и заговорил:
– Послушай, Кандыба…
– Я теперь не Кандыба, а Пётр, – тихо, но твёрдо поправил его собеседник.
Славомир вспыхнул, но тут же овладел собой.
– Ладно, Кандыба-Пётр, я только уразуметь хочу, как ты мог веру извечных наших врагов греков принять, ты же неглупый муж, отчего совершил такое?
– А по-твоему, кто греческую веру принял, тот глупец? Так ведь и княгиня наша, и купцы богатые, и почти все варяги из охоронцев новой вере крещением присягли, думай, о чём речёшь!
Славомир вновь заходил туда-сюда.
– Я слыхал, – остановился он у борта, – что завтра праздник ихнего архистратига Михайлоса, то бишь военачальника, верховного стратигоса, и ты тоже праздновать будешь? Ведь он и ему подобные с отцами и дедами нашими сражались, а ты вместе с врагами – праздновать? И тем стратигосам византийским, что нынче хазар с печенегами обучают, как нас лучше извести, тоже за то хвалу петь будешь?
Кандыба покачал головой.
– Не разумеешь ты, эти святые и великомученики не только на поле боя прославились, а приняли смерть за веру во Христа. И ежели я ему служить стану, он и мою душу спасёт от геенны огненной…
– А ты Бычью площадь запамятовал, ту геенну огненную, что твои стратигосы нашим братьям учинили, нешто теперь забыл? – в гневе воскликнул старший охоронец.
– Так ведь наши сами на град Константинов напали, а христиане защищались, война ведь…
Он не успел закончить высказывание, потому что могучие руки неожиданно подскочившего Славомира клещами впились в плечи младшего охоронца.
– Ты мне про геенну огненную да про спасение души не реки, об этом не меньше твоего наслушался, ты, Пётр Кандыба, лучше правду выкладывай! А она в том, что во вражью веру ты подался из-за выгоды, оттого, что в ней многие именитые люди состоят, может, и тебе кое-чего перепадёт, – в военачальники, например, выбьешься, чтоб командовать такими, как я, некрещёными! – разъярённым шёпотом выговаривал Славомир, продолжая трясти Кандыбу.
Заученным движением молодой охоронец высвободился из крепких рук сотоварища и ответил с нескрываемой прямотой:
– Да, если случится, буду военачальником над тобой и такими же упрямцами, оттого что скоро все воеводы, и знатные люди, и сам князь молодой – все будут христиане! Ты что, не видишь, всё к тому идёт…
– Умолкни! – оборвал его Славомир. – Не видать вам, христианам, в своих рядах нашего молодого князя, вовек не видать! – закончил он твёрдо.
– А это мы поглядим, – уже спокойно возразил Пётр.
– Поглядим, – кивнул Славомир и отошёл в сторону.
– Что тут у вас за раздор? – спросил молодой кормщик, что шёл на смену товарищу. – Византийские подарки, что ли, не поделите?
– Да нет, брат. О спасении души беседуем, – отозвался Славомир. – Раньше русич, заботясь о бессмертии души, за общее дело стоял до конца. На поле боя мечтал пасть, чтобы Перуница дала отведать ему живой воды вечной жизни, а слава его перетекла к Матери нашей Птице-Славе, что сияет оперением славных дел Пращуров, подобно Солнцу. А теперь, выходит, каждый свою душонку спасать будет, чужих богов и героев прославлять, а Русь-матушка пусть как-нибудь сама по себе, – горько заключил Славомир, отворачиваясь.
Больше они с Кандыбой не разговаривали, поэтому обратный путь для обоих, несмотря на возвращение домой, был особенно долгим и скучным.
Духовник с княгиней тоже вели свой разговор в крохотной лодейной светлице Ольги. Лишь когда очертания Царьграда стали расплываться в набежавшей туманной серости, отец Григорий почувствовал облегчение. Ноги священника расслабились до дрожи в коленях, и он с удовольствием опустился в плетённое из лозы и устланное мягкими мехами кресло напротив княгини. Блаженно прикрыл глаза и почувствовал, как сильно устал за эти месяцы и бесконечные дни.
– Я гляжу, отче, и ты рад, что покидаешь Царьград? – спросила княгиня.
– Так, светлейшая, я воистину рад покинуть Константинополь, – ответил Григорий, открывая глаза и устало глядя на Ольгу. А про себя подумал: «Живым». – Он ещё раз крепко зажмурил глаза, наморщил высокий лоб, прогоняя усталость, затем заговорил своим обычным негромким, но проникновенным голосом:
– Христианская вера едина, как един Бог наш, и едино Святое Писание, но люди различны и понимают Господа и Писание несколько по-разному. Так сложилось, что в христианском мире есть два великих града, из которых слово Божье распространяется по миру, – это Рим и Константинополь. Признайся, матушка Елена, тебе ведь не всё понравилось в граде Константина, не всё оказалось так, как ты предполагала, как рассказывали о христианском благочестии я и предшествующие духовники?
– Так, отче, – согласно кивнула Ольга, продолжая внимательно глядеть на отца Григория. Она почувствовала, что он сейчас говорит о чём-то важном, чего она до сих пор не понимала. Священник тоже в ответ кивнул и, сложив по обыкновению ладони перед собой, продолжил:
– Это не оттого, что мы говорили тебе неправду. Просто мы несём слово Божье в мир не из Константинополя, а из Рима, из Вечного священного города, в котором находится и духовно руководит нами, служителями божьими, Папа, а не патриарх Константинопольский. Сам святой апостол Пётр вручил ключи власти на земле и на небе первому римскому Папе. С благословения святейшего Папы мы крестили Великую Моравию, Готию и Скандинавию, мы дали слово Божье воинственным и диким народам. Мы стоим за истинную исконную веру и выступаем против чревоугодия и излишеств, против распутства, евнухов и наложниц. Скажи, разве я похож на тех священников, что ты видела в византийских храмах? – Ольга вспомнила раздобревших, холёных служителей, вспомнила руку патриарха и отрицательно качнула головой. Григорий же продолжал: – Ты премудрая есть, Ольга, и сама разберёшься, с кем христианское будущее твоего народа – с Римом либо с Константинополем. Я не смею тебе советовать, ты правительница, тебе и принимать решение…
Отец Григорий старался как можно мягче растолковать Ольге различия между Константинополем и Римом, не говоря о том, что фактический раскол между ними длится уже почти столетие, с того времени, когда папа Николай предал анафеме константинопольского патриарха Фотия. А Фотий в послании главам восточных церквей назвал римских миссионеров «мерзкими и нечестивыми» людьми, которые извращают чистое учение Церкви, и сравнил их с диким кабаном, «яростно топчущим Господень вертоград». С тех пор христианская церковь приняла вид сиамских близнецов, рождённых единым существом, но стремящимися идти каждый в свою сторону.
Едва лодии Ольгиного посольства скрылись из глаз, чёрные тучи, с утра ходившие над городом, стали ронять частые капли холодного осеннего дождя. Император Константин покинул ставшую неуютной террасу и уединился в одной из многочисленных комнат. Призвав главного казначея, он велел принести кое-какие свитки. Просмотрев их, взял чистый папирус, и, окуная заострённый тростник в красные чернила, начал сосредоточенно выводить цифры.
– Торжественный обед девятого семптембрия, – бормотал он вслух, – Ольге – золотое осыпанное драгоценными каменьями блюдо и 500 серебряных милиариссий; шести её родственницам каждой – 20; осьмнадцати служительницам каждой – 8; племяннику княгини 30 милиариссий; каждому из осьми приближённых – 20; каждому из 12 послов – 12; каждому из 43 купцов – то же; духовнику Ольгину именем Григорию – 8; двум переводчикам – 24; Святославовым людям – 5 на человека; посольским – 3; собственному переводчику княгини – 15 милиариссий…