— И мне придется, — сказал Милан и почесал в затылке, где его покалывали остья. — Но у нас еще и коровы есть, а они знаешь сколько воды могут выхлебать… жуткое дело!
— Как-нибудь справишься, — отвечает Сила нарочито грубым голосом. — Не маленький! И я тебе подсоблю. Сечки нарежем, вычистим хлев и воды натаскаем… Еще одну закуришь?
Сигаретный дым обжигал Милана, он прямо-таки чувствовал, как с языка слезает кожа. Голова кружилась, в желудке ощущалась непривычная тяжесть и тошнота, но он закурил вторую.
Они курили сосредоточенно, щуря глаза и страдальчески морщась, они выпускали дым из уголков рта — совсем как взрослые.
«Если Сила может курить, могу и я», — подбадривал себя Милан. И как ему ни было тошно, его утешало сознание, что он не ищет легких путей и не отступает перед трудностями, как и подобает настоящему мужчине.
2
Стемнело. За гумнами в поле пронзительно засвистел вечерний поезд из Нитры.
— Восемь часов, — сказал Сила. Он вынырнул из-под стога и потянулся. — Пошли в деревню.
Милану не хотелось в деревню. Но и домой ему не хотелось. Слышно было, как во дворе звенят ведра. Мама поит коров. Если он сейчас заявится домой, не обойдется без упреков, что он все шляется и не помогает по хозяйству.
«Ладно, завтра, — успокаивает он свою совесть, — завтра же сделаю всю мужскую работу».
Он чувствовал себя виноватым и злился на себя и на Силу, на весь свет. Но все же он выбрался из своей соломенной пещеры и пошел с Силой. На улицу они не вышли, а пробирались гумнами, с безразличным видом заглядывая во дворы. В хлевах мерцали керосиновые лампы.
— Знаешь что, пойдем к Пинкусам, — предложил Сила.
— Зачем? — без всякого воодушевления отозвался Милан.
— Сегодня же пятница, умная твоя голова, — сказал Сила. — У них уже начался шабес. Принесем им воды, а они нам чего-нибудь дадут. Берта-кыш обязательно даст.
Пинкусы жили неподалеку от костела, их маленький дом повернулся к улице боком. Когда-то — Милан еще только начал ходить в школу — они держали в доме лавочку. Покупателей обслуживал старый Пинкус, высокий седой старик в очках, или Берта-кыш, которую люди непонятно почему звали также «молодой Пинкусовой».
Когда у старого Пинкуса не было дел в лавке, он обычно выходил за калитку и подстерегал прохожих или детей, которые шли из школы. Уж больно он любил поговорить.
Дети его не любили, потому что он совал нос в их тетради и бранил каждого, у кого была хоть одна клякса.
— Что из тебя выйдет, а? — обрушивался он на незадачливого школьника, почерк которого ему не понравился. — Что из тебя вырастет? Пойдешь в солдаты, захочешь написать письмо матери, чтобы прислала тебе посылочку, а она, бедняжка, потом всю деревню обегает, пока ей разберут твои каракули. Отец-мать у тебя помрут, сам станешь хозяином, и придется тебе самому заполнять документ для пана писаря. Накорябаешь, насажаешь клякс, словно свинья на бумаге валялась. Каково тебе будет, а?
— Я не буду хозяином, меня в ученики отдают, — пытается оправдаться его жертва.
— В ученики? Куда? К кому?
И на несчастного школьника обрушивается лавина вопросов. Сколько будут платить мастеру за ученье? А потом как? Откроешь свою мастерскую или пойдешь в подмастерья? И кто будет вести хозяйство в доме? Вероне дадут отступного или как? А отец будет делать пристройку или молодые сами будут строить себе дом?
Милан всегда обходил Пинкуса стороной, хотя ради этого и приходилось шлепать по грязи около кузницы.
Берта-кыш была старая дева, маленькая, некрасивая, с низким лбом и носом, похожим на клюв. Когда волосы у нее начали седеть, она стала красить их в городе. Это было очень смешно — лицо все в морщинах, а волосы черные как сажа.
Она была очень близорука, сдачу всегда подносила к самым глазам, но очков не носила, стыдилась.
Лавку у старого Пинкуса забрали в самом начале войны. Сын Буханца Артур въехал как-то на телеге во двор к Пинкусам, погрузил полки с выдвижными ящиками, бочки из-под керосина и уксуса, жестяные коробки, в которых Пинкус держал карамель, двое весов и отвез все это богатство к себе домой. Люди говорили, что Артур аризовал старого Пинкуса и будет теперь торговать вместо него.
Вскоре Пинкус умер.
С тех пор старая Пинкусиха и Берта-кыш совсем притихли; из дому они почти не выходили, и к ним никто не ходил.
Ходили слухи, что в городе забирают евреев, грузят в вагоны для скота и увозят, вроде бы на принудительные работы. Но за Пинкусихами никто не приходил.
— Старые они обе, — говорили люди, — может, и минует их это. Старуха уже на ладан дышит, ну, а Берта-кыш… какая из нее работница?
Берту-кыш Милан видел еще несколько раз. Маленькая, исхудавшая, но все еще с крашеными волосами, она стояла по субботам за калиткой. Увидев кого-нибудь из мальчишек, она манила его пальцем.
— Поди, поди сюда, — говорила она, — на минуточку!
Как-то она подозвала и Милана.
— Ты чей? — опросила она дрожащим, испуганным шепотом.
— Гривкин, — ответил он.
— Сын Гривки? Яна? Очень порядочные люди, — сказала Берта. — Зайди к нам, пожалуйста, наложи дров в печку.
Милан зашел и затопил печку.
— А водички ты нам не вытянешь? — попросила она его потом. — Немного, одно только ведерко.
Милан сходил к колодцу, принес ведро воды на кухню.
— Спасибо тебе, большое тебе спасибо, — сказала Берта. Порылась в буфете, достала из ящика несколько конфет, сунула их Милану в руку. — Ну, теперь иди, иди уже, чтобы никто тебя здесь не увидел, — бормотала она сдавленным голосом. — И никому ни слова, что ты был у нас! Никому! Знаешь ведь, какие теперь времена.
Милану все это показалось странным. Если Берта-кыш так боится, что у них кого-нибудь увидят, почему же она сама не наложит дров в печь? Но когда он рассказал Силе (ему одному), как он побывал у Пинкусов, тот объяснил ему, что это у евреев такая вера: по субботним дням им ничего нельзя делать, ни варить, ни печь растапливать, ни воды себе принести. С тех пор Милан ходил к Пинкусовым без приглашения, и Берта-кыш всегда угощала его горстью чернослива или двумя-тремя карамельками.
Деревянная калитка, которая ведет во двор Пинкусов, была приоткрыта. Мальчики протиснулись во двор, пробежали по мокрой кирпичной дорожке. Домик был тихий, словно бы вымерший. Двери в сени заперты на железный засов с замком.
Ребята постояли перед дверьми, потом подкрались к окну, прислушались. Жалюзи были опущены, оконные стекла тускло поблескивали в густеющей осенней тьме.
— Фью! — присвистнул Сила, пожал плечами и надвинул шапку на лоб. — Погоди здесь, я осмотрюсь немного, — почему-то шепотом сказал он Милану и исчез.
Милан стоял и недоуменно смотрел на подозрительно тихий домик. Он потрогал засов, проверил, заперт ли замок. Замок и засов были холодные и скользкие от сырости, пальцы ощущали мазкую ржавчину. Он брезгливо отдернул руку и вытер пальцы о штаны.
— Нигде никого, — услышал он шепот Силы, который опять вынырнул из тьмы.
Визгнула калитка. Кто-то вошел во двор. На кирпичной дорожке зашуршали осторожные, крадущиеся шаги.
Ребята пригнулись, тихонько скользнули в щель между курятником и поленницей дров. На фоне беленой стены домика показалась тень. Мужчина! В темноте он казался великаном, мальчикам мерещилось, что головой он достает до крыши.
Заскрежетал замок, человек пробовал подобрать ключ. Но, видно, он выбрал неподходящий — слышно было, как он меняет все ключи подряд, один ключ за другим. Замок не поддавался.
Человек заворчал, плюнул. Блеснул луч фонарика, тщательно прикрытого полой распахнутого пальто. Из тьмы вынырнул замок, рука со связкой ключей, на секунду показалось и лицо человека, который ломился в покинутый дом.
— Цифра! — в один голос шепнули Милан и Сила.
Наконец замок поддался. Человек выключил фонарь, железный засов брякнул о кирпичную кладку. Цифра отворил дверь и скрылся в доме.
Что он там ищет? Что ему делать в ночное время в доме старух Пинкусовых?
— Пойдем заглянем, — шепнул Сила и неслышными, кошачьими шагами подкрался к окну.
Милан не шевельнулся. Что-то страшное, отвратительное не давало ступить ногам, приковало их к земле.
Цифра!
До недавних пор Милан почти не знал его, хотя и ходил в один класс с его дочерью Марьянкой.
В Лабудовой Цифра показывался изредка. Он работал в Гарманце на строительстве туннеля, домой наезжал один-два раза в месяц; приезжал он всегда в субботу вечером, а вечером следующего дня выходил из дому с рюкзаком на спине и уезжал поездом на Превидзу.
Но месяц назад он появился в деревне одетый в новенькую гардистскую [3] униформу, с белыми перчатками на руках. Поговаривали, что он бросил прежнюю работу, чтобы стать лагерным надзирателем: осталось, мол, только получить бумаги из Братиславы. Однако бумаги из Братиславы все еще не приходили; Цифра слонялся по деревне и кричал, что он еще наведет здесь порядок. Люди сторонились его, подсмеивались, некоторые даже отплевывались, но так, чтобы он не видел. Милан тоже избегал Цифры, не здоровался с ним при встрече, ухмылялся при виде этой тщедушной фигурки, вырядившейся в черную униформу, и никто не знал, чего ему это стоило.
Ведь за невзрачной фигуркой Цифры он видел ее, Марьянку Цифрову, светловолосую девочку с огромными голубыми глазами и носиком в мелких веснушках. Он видел ее толстые русые косы, туго заплетенные, украшенные бантами. Он видел перед собой Марьяну, ту самую Марьяну, которая совсем, ну ни капельки не соображает в арифметике и всегда так мило краснеет, стоя у доски.
«Глазастая, косастая!» — дразнят Марьяну мальчишки. Но Милану нравятся именно ее большие голубые глаза, чистые, как колодец, обрамленные выгоревшими ленточками русых бровей.
Он избегал Цифры, не здоровался с ним, насмехался над его униформой, но про себя он думал: кто может сказать что-то плохое про Цифру, ну кто? Кого он убил, кого обокрал? Ради Марьяны он оправдывал его в душе, ему не хотелось верить, что отец этой девочки действительно может быть таким подонком, как говорили люди. А вот теперь он убедился, что Цифра и в самом деле мерзавец.