Но тут ему пришло в голову, что и он ведь промолчал в школе. Промолчал ради Марьяны, а все же… Милан чувствовал, что все больше запутывается в своих неясных, безрадостных мыслях. Это наводило на него тоску, он злился на себя и на Силу, который подговорил его вчера идти к Пинкусам.
Когда Сила все же появился, Милан мрачно поздоровался с ним и все то время, что они возились на чердаке с корзинами, хранил раздраженное молчание. Он еле-еле сдерживался, чтобы не разреветься.
А Сила вел себя как ни в чем не бывало: чистил корзины, подметал чердак и не приставал с ненужными вопросами. Только сплевывал он чаще, чем обычно, из чего Милан заключил, что Сила с трудом сдерживает желание затеять с ним драку.
3
Смеркается. Сила идет от Милана. Тоскливо ему. А когда на Силу находит тоска, он становится злым, ему страшно хочется сделать что-то такое, чтобы досадить людям.
К Милану он шел насвистывая. Теперь он идет от Милана, и ему не до свиста. Не хотелось ему уходить от приятеля. С ним было тоскливо, но в одиночку еще тоскливее.
Сила идет вдоль дощатых заборов ленивой, шаркающей походкой. Идет и обдумывает, что бы такое сделать, чтобы отвести душу.
Во дворе у Грызнаров загоготала гусыня. По ее голосу Сила догадался, что она стоит у калитки, хочет, видно, выйти, на улицу, а не может. Калитка закрыта. Сила осторожно подкрался к калитке, откинул крючок. Гусыня выбежала на улицу и довольно загоготала.
— Тега моя, тега! — закричала Грызнарова в подворотне. — Тега, тега! Да где же ты?
А гусыня уже купалась в луже прямо посреди улицы.
— Ах, гляньте-ка! — вскрикнула напуганная хозяйка. — Да ведь ее машина переедет! Тега, тега… Это кто же калитку отворил? Сама ведь ее запирала…
Тут она заметила Силу, который как ни в чем не бывало прошаркал мимо.
— Не иначе как это твоя работа, разбойник! — обрушилась на него Грызнарова. — Этому тебя, что ли, твоя мать учила?
Сила остановился, дерзко выставил вперед подбородок, замигал злыми кошачьими глазами.
— А вы меня видели? Ну, видели?
Грызнарова на секунду осеклась.
— А не видели, так и не кричите! — поставил Сила точку, прежде чем Грызнарова успела опомниться. И он зашагал дальше, не обращая внимания на крики у себя за спиной.
Дойдя до колодца у дома Цибули, он потихоньку, тоже словно невзначай, отцепил колесо и спустил ведро в колодец.
«Пусть вытаскивает!» — злорадно сказал он про себя. Колесо загрохотало, бешено раскрутилось. Сила услышал, как ведро ударилось о воду. «Вот Цибуля заругается! — подумал он злорадно. — И пусть!»
Силу никто не любит. Соседи начинают ругаться, как только он покажется им на глаза, мальчишки с ним дерутся. Мать поплачет, когда ей на него нажалуются, но, видно, она и сама думает, что из него выйдет бандит и висельник, как твердят все соседи.
Люди бранят Силу на чем свет стоит, девчонки его дразнят, мальчишки избегают его или дерутся с ним. И все воображают себе, что Силу это огорчает, что он небось страдает из-за этого.
И никто, даже Милан, которого Сила любит, к которому Сила льнет с привязанностью всеми отверженного и пренебрегаемого сироты, не знает, что все это Сила делает нарочно. Сила не хочет, чтобы люди глядели на него ласково, чтобы мужчины гладили его по голове, а женщины жалели его.
Потому что нет больше того единственного, который умел погладить так, чтобы это грело сердце и не оскорбляло, который умел улыбнуться ему так, что Сила чувствовал, будто его солнышко озарило; нет того единственного, от которого Сила ждал ласки, чьего доброго слова и улыбки он добивался, — нет его больше…
Зачем Силе нужно, чтобы его гладили другие, если от этого еще сильнее кровоточит рана у него в душе? Разве нужно ему, чтобы их сочувственные слова напоминали о том, кого он никогда больше не увидит?
Сила миновал дощатые заборы, лес Домовины и свернул на дорогу к усадьбе. Дорога здесь широкая, с бесчисленными колеями. Кукуруза, обрезки репы и жмыхи смешались с жидкой грязью в одно плотное, темное месиво, в котором колеса подвод оставляют узкий блестящий след.
Сила шагает по самому краю дороги, перепрыгивает луней, выискивает местечки потверже и посуше.
А вот и сама усадьба, здоровенная, целая усадьбища. Все зовут ее «У Грофиков», но хозяева ей не Грофики. У Грофиков есть своя земля в соседней деревне, да еще три года назад они купили запущенное именье «Круг» где-то в предгорьях. А здесь они только арендаторы.
Когда-то усадьба принадлежала барону. После размежевания ее купила церковь. Однажды Эрнест Гривка рассказывал об этом Милану и Силе.
До размежевания — это было когда-то страшно давно, их еще и на свете не было, даже Эрнест этого не помнит — церкви принадлежала четвертая часть всей земли в Лабудовой. Потом каноники из Нитры прикупили этот хутор со всей пахотной землей, лугами и виноградником, и теперь им принадлежат три четверти всех лабудовских полей и лугов. Страшно богат капитул. [4]
На высоком брандмауэре усадьбы виден крест, выложенный из кирпичей, — он красуется здесь с тех пор, как построили усадьбу; а во дворе невероятное свинство — это с тех пор, как усадьба принадлежит капитулу. Просторный двор зимой и летом завален навозом. Когда идешь по двору, навозная жижа чавкает у тебя под ногами, а вокруг злобно жужжат рои мух.
Сила вошел в усадьбу и через весь двор направился к навозным ямам, за которыми стоял дом для батраков.
Из свинарника выглянула мать, в резиновых сапогах, в грязном фартуке и выцветшем платке, который когда-то был черным.
Сила только и видит мать, что у этого свинарника, вечно у этого свинарника! Сила скривил рот и сплюнул сквозь зубы.
— Хорошо, что пришел! — крикнула мать. — Не забудь боровка накормить! И принеси картофеля из ямы!
— Верона, Верона, где ты? — раздался голос молодой хозяйки из красной кирпичной пристройки. — Иди сюда живее!
Вот так всегда. Не успеют они с матерью словом перемолвиться, как тут же подаст голос старая хозяйка или молодая, а то и сам хозяин.
Не то чтобы Сила собирался сказать матери что-нибудь важное. Они и дома-то не больно разговорчивы, когда остаются вдвоем и никто им не мешает. А все же ему хотелось хоть что-нибудь сказать матери. Хотя бы то, что картофель он натаскал из ямы сразу по приходе из школы. Что боровка он и так не забудет накормить; слава богу, не маленький, сам знает, что нужно сделать по хозяйству.
Но мать уже исчезла в чулане, где стоят два пузатых котла, в которых мать парит картофель для свиней Грофика.
«Верона, поди сюда! Верона, поди туда! Верона, поросята визжат! Верона, где же картошка?..»
И все живо-живо, шевелись, не стой!
И Верона бегает, носится как белка в колесе от зари до зари. Спешит с ведрами помоев, подтаскивает картошку к котлам, чистит лопатой свинарник, моет водопойные корыта. А свиньи, огромные, с глазами, заплывшими от жира, всё жрут да жрут. И хрюкают, хрюкают…
Сила свернул к батрацкому дому, перед которым стоит ряд деревянных сараюшек с курятниками наверху. В маленьком беленом курятнике уже сидели на насесте три курицы-цесарки и петух той же породы с высоким красным гребешком.
«Так я их и не накормил, — мелькнуло у Силы в голове. — Придется утром подсыпать им побольше». Он захлопнул дверцу курятника, накинул крючок и вошел в кухню.
У батраков Грофика одной кухней пользуются три семьи. Кухня довольно просторная, есть в ней и большая кирпичная печь с лежанкой, и печь для выпечки хлеба. Если б такую кухню отдать одной семье, здесь было бы красиво и уютно. На подоконнике стояли бы горшки с геранью и фуксией, в углу полочка для посуды, в другом углу — две скамьи со спинками и стол, у дверей — лавки для ведер и бадейки. На припечке мать бы поставила деревянные бочоночки с черным и красным перцем и майораном и высокую жестяную банку с надписью «Zucker», [5] а на банке картинка с танцующей парочкой — господин в цилиндре, дама в кринолине. Над припечком мать повесила бы дуршлаг, половник и скалку. Было бы где посидеть, расположиться с уроками поудобнее, а зимой как было бы здорово спать на теплой лежанке!
Но здесь на одну печь приходятся три хозяйки, поэтому ею вообще никто не пользуется; вторую печь растапливают раз в неделю, когда все три женщины вместе пекут хлеб. Варят батрачки у себя в комнатах на маленьких плитках.
Ни стола, ни лавок в кухне нет. Собственно, она служит чем-то вроде складского помещения для всех трех семей. Поэтому в ней всегда валяются лопаты, мотыги, корзины. Весной батрачки подкармливают здесь гусей и кур. Тогда кухня полна соломы, помёта, шипенья и кудахтанья. Злобные гусыни вытягивают длинные шеи и шипят как змеи, сердито квохчут нахохленные наседки, a если ты подойдешь к ним, они норовят долбануть тебя острым клювом.
Осенью вместо корзин появляются ящики, в которых сидят откормленные гуси, жирные и ленивые. Сидят и кряхтят или полощут клювы в воде.
Когда Сила вошел в кухню, обе соседки как раз откармливали гусей вареной кукурузой и беседовали.
Длинная, костлявая тетка Юла, которая орудовала косой не хуже любого мужика и разговаривала тоже по-мужски, грубо и отрывисто, уже докормила небольшую пепельно-серую гусыню. Она встала, подержала гусыню на весу.
— Если еще неделю выдержит, снесу ее в город. Маре нужно на фартук. «Не хочу, говорит, ходить, как нищенка!» Уж как-нибудь наскребу деньжат… — бормочет она.
Маленькая, сгорбленная тетка Бора кормит длинношеего белого гусака, с которым еще придется повозиться недели две, пока он будет хорош под нож.
Заботы тетки Юлы ее не трогают. Двум ее мальцам, тощим как щепки, фартуки не нужны. Одеждой они обеспечены. Пан священник, которому они прислуживали в церкви, подарил им поношенную рясу; двое штанов вышло из рясы и еще на блузку для нее осталось. Тетку Бору не волнует мирская суета. Тетка Бора очень набожная. В церковь она ходит со своим молитвенником, как самые зажиточные хозяйки, а еще она вместе со свояченицей Зузой выписывает журнал «Посол божественного сердца Иисусова». Они вместе читают его по воскресеньям, после чего у тетки Боры есть пища для рассказов другим батрацким женам на неделю вперед.