Милан надулся. Дурачком она его считает, что ли? Неужто он станет болтать, что Эрнест вернулся? И все-таки в глубине души он огорчался, что даже перед Силой нельзя будет похвастаться своим дядей-партизаном.
Утром отец собрался в город. Мать провожала его озабоченным, грустным взглядом. Она боялась. Ему бы лежать, беречь себя. Но отец твердил, что он совсем здоров; и действительно, казалось, он совсем ожил, увидев брата целым и невредимым.
Ну что ж, мать только вздохнула тяжело, принесла корыто для теста и начала просеивать муку.
Милан пошел в школу разбитый и невыспавшийся.
Ноябрьский мороз затянул лужи на улице тонкими ледяными стекляшками.
Милан постукивал по ним каблуками, скакал от лужицы к лужице.
По шоссе тянулась колонна немецких машин. Пятнистый брезент плескался на ветру, из-под серо-зеленых шапок выглядывали угрюмые лица, уткнувшиеся в шарфы. Из-под колес разлеталась грязь.
«Если бы эти знали…» — подумал Милан, и ему тут же захотелось побежать домой, убедиться, что Эрнест в самом деле спит в чулане на высоко настланных перинах, в покое и безопасности.
На уроках он подремывал, ничего не слушал и не мог дождаться конца занятий. Что, если тем временем нагрянули жандармы и забрали Эрнеста?
На перемене между грамматикой и арифметикой его сосед Миша сунул ему в руку записку. Милан вздрогнул, покраснел. Спрятавшись за дровяным сараем, он развернул скомканную бумажку и стал читать:
Милан, здравствуй! Ты не можешь показать мне, как найти общий знаменатель, потому что я дроби не знаю? Ты мне дай ответ на второй перемене. Если хочешь, я приду к вам, и мы вместе сделаем задание,
Марьяна.
Он дочитал и покраснел еще сильнее. Охотнее всего он подбежал бы к Марьяне сейчас же и сказал, что он ей объяснит не только общий знаменатель, но даже все-все дроби, и простые, и десятичные. Что он согласен готовить вместе с ней уроки не только сегодня, но каждый день, пока они не кончат школу.
Но тут же он сник. Ведь Марьяна — дочь Цифры! Того самого подлого Цифры, который обокрал Пинкусов и мог бы выдать Эрнеста! Ведь для этой самой Марьяны Цифриха хранит в сундуке приданое Берты Пинкусовой!
Он окинул взглядом школьный двор.
Она была там. Две девочки крутили веревочку и нараспев повторяли:
— Красная, белая, синяя… красная, белая, синяя…
Марьяна прыгала через веревочку, ее русые косы бились о спину. Милан заметил, что она украдкой поглядывает в сторону сарая. Он смял бумажку в руке, насупился.
Марьяна к ним не придет. Никто и ни за что не придет к ним сегодня. Эрнест не велел. Эрнест, которого все уже оплакали, о котором думают, что он погиб, а он дома. Но если кто-нибудь узнает об этом, Эрнеста могут забрать и Милан никогда больше не увидит его.
Милан выбежал из-за сарая, поймал Мишу за куртку:
— Скажи Марьяне, что я не могу. Правда, не могу. К нам придет Сила, будем плести корзины для голубей.
За два урока, оставшихся до конца занятий, Милан ни разу не посмел взглянуть в ту сторону, где сидела Марьяна. Как только прозвенел звонок, он ринулся к дверям, чтобы не встретиться с ней. Он бежал домой пристыженный, низко опустив голову, чувствуя спиной ее оскорбленный, пренебрежительный взгляд.
В кухню он влетел разгоряченный, с бьющимся сердцем.
Мама топила печь. Опара в корыте поднялась, как перина, и уже лезла через край. Отец распаковывал в комнате свертки, принесенные из города: вату, бинты, бутылочки с лекарствами. Эрнест еще спал.
Евки не было дома. Мама еще утром отвела ее к бабушке: чтобы не путалась, мол, под ногами, не мешала печь.
— Знаешь, я просто побоялась, — доверительно сказала мама Милану. — Ребенок — он и есть ребенок, еще не дай бог проболтается.
Милан вырос в собственных глазах. Значит, они его не считают ребенком, они уверены, что он не проболтается, доверяют ему!
Ободренный, он взялся за работу, за свою каждодневную, утомительную, однообразную работу: нарубить хворосту, засыпать коровам сечку, наносить воды. Он работал усердно, за работой у него не было времени думать о школе, о Марьяне, о чем угодно. Он старался как можно больше ходить по двору, чтобы через щели в дощатых воротах наблюдать за всей улицей. Он работал. И все имело сегодня какой-то новый, тайный смысл: в чулане спал Эрнест, герой, партизан, а он работал и в то же время охранял его сон.
Вечереет. Небо, весь день затянутое непроницаемой завесой облаков, теперь, как назло, совсем прояснилось. Над горами показался тоненький серпик месяца, похожий на осколок зеркала. Замигали звезды.
— Чтоб тебя! — ворчит отец, глядя на небо.
Эрнест, выспавшийся, умытый, выбритый, в чистой рубахе, складывает вещи в рюкзак. Мать ходит вокруг него, уговаривает взять еще то, другое. Как ей не хочется, чтобы он уходил! До чего же он нужен теперь в доме! Но она понимает, что оставаться в деревне ему нельзя. Здесь, на Верхнем конце, все свои, не выдадут, но есть в деревне и люди-гниды, вроде Буханца, этого старого сквернослова, который не пройдет мимо без крика, что он всем покажет, со всеми посчитается. И стучит палкой о дорогу и всегда при этом, дрянь такая, глядит на дом Гривки. И как тут укроешь Эрнеста от глаз этого вездесущего Цифры?
— Смотри береги себя, береги себя! — повторяет Гривкова деверю, которого она воспитывала с мальчишеских лет и в свое время вы́ходила после тяжелой болезни; пожалуй, именно с тех пор он и стал ей так дорог.
— Пока не выйдешь из деревни, держись ближе к заборам, — советует Эрнесту отец. — Под деревьями, там не так видно. Выйдешь за вал, там уже нечего бояться… Может, мне тебя проводить?
— Нет. Зачем? — говорит Эрнест. — А вот Милан, тот, пожалуй, мог бы пройтись со мной. Он пойдет первым, если что — свистнет, и я спрячусь. Пойдешь, Милан?
Как же не пойти, если зовет сам Эрнест?
Милан закутал шею шарфом, нахлобучил шапку и выбежал во двор посмотреть, не околачивается ли кто поблизости. Вскоре вышел и Эрнест, согнувшись под тяжестью рюкзака.
— Пошли этой дорогой, — повел его Милан. — Через ров перейти, и мы уже у леса.
Они осторожно прокрались улицей — Милан впереди, за ним Эрнест, — юркнули в кусты, а оттуда по мосткам на тот берег речки.
Башмаки Милана чавкали в жидкой грязи, но Эрнест даже со своей хромой ногой шагал тихо, беззвучно. Как-то ему удавалось всегда ступать на твердую землю.
Они вышли за вал, а там уже можно было и передохнуть. Светил месяц, каждый куст виден был как нарисованный, каждое деревце, каждая полоска кукурузы в поле.
Когда вышли к дороге, сворачивавшей в горы, Эрнест остановился.
— Ровно через неделю, запомнишь, Милан? Ровно через неделю в это же время я приду сюда. Сумеешь дождаться меня здесь? Расскажешь мне, что нового в деревне, нет ли немцев, понимаешь? Можно ли мне идти домой… Придешь?
Милан расправил плечи.
— Приду, обязательно приду. Еще бы нет!
— Прихватишь с собой мешок, будто за капустой идешь. Если кто остановит, скажешь, что ходил за капустой и задержался. Ладно?
Чудно́ стало Милану. Кто же ходит за капустой в эту пору, в ноябре? Он покачал головой.
— Что, не нравится? — спросил Эрнест. — Это ведь только так, если спросят…
— Нет, — возразил Милан, гордясь тем, что может поправить дядю. — Какая там капуста, ведь уже мороз. А вот у Грофиков в поле еще не всю репу убрали. За неделю им все равно не управиться. Я выдерну парочку и суну в мешок, будто я по репу ходил.
Эрнест усмехнулся:
— Ты, брат, смекалистый! А если поймают? Грофик тебе уши оборвет.
— Не оборвет, пусть поймает сначала. Подумаешь, пара репок!
Эрнест по привычке полез было в карман за сигаретой, но передумал.
— А что ты скажешь, если тебе сегодня кто-нибудь повстречается?
— А я и сейчас выдерну парочку.
Эрнест наклонился к племяннику, внимательно посмотрел ему в глаза.
— Не стал бы я тебя просить, если б можно было по-иному. Но иначе нельзя. Дело наше опасное, но зато очень нужное.
Он нагнулся к Милану еще ниже, торопливо расцеловал его и зашагал в сторону гор.
Мальчик смотрел, как он идет неровным, но энергичным шагом по проселку, размытому дождями, исполосованному колеями. Потом вздохнул и пошел за репой.
Он остановился на краю широкого поля, опять вздохнул и погрузил руки в холодную шуршащую ботву. По спине пробежал противный холодок. Впервые в жизни он крал.
5
Выпал снег, ноябрьский, нестойкий. Весь день он сыпал хлопьями, но на земле его осталось немного — белые пятнышки то здесь, то там. Мало радости от такого снега. Только жиже стала грязь на тротуарах.
Но под утро ударил мороз, прихватил грязь и покрыл застывшие ее комки седым инеем. На окнах расцвели ледяные цветы, дорога покрылась скользкой ледяной коркой.
Наверное, поэтому так осторожно шагают по ней пятеро мужчин. Цок, цок, цок… — стучат черные сапоги с блестящими лаковыми голенищами. Цок, цок, цок… Люди выбегают из домов, становятся на завалинки и выглядывают поверх ворот. На окне, заросшем ледяными цветами, кто-то надышал черный кружок, мелькнул любопытный глаз. Цок, цок, цок…
— Гардисты идут с немцами, — шепчет, побледнев, мать Милана. — Цифра их ведет.
Милан тоже надышал дырку среди ледяных пальм в окне и глядит на шоссе.
Да, вот они идут. Впереди Цифра. Весь вытянулся: мол, вот я какой. Короткая шея напряжена; если б он мог, то шагал бы на цыпочках, чтобы казаться выше. Но это невозможно, слишком уж скользко на шоссе. Ну что ж, зато как важно он размахивает руками в белых перчатках!
За ним двое верзил, тоже в гардистской форме. Этим не нужно становиться на цыпочки: чего-чего, а роста им не занимать. Они даже слегка горбятся под тяжестью автоматов, висящих на груди. Шествие замыкают два немца с черепами на фуражках, они тоже вооружены.
Цок, цок, цок…
Они прошли по шоссе в конец Домовины, свернули к самому крайнему, одиноко стоящему домику.